С.Смоляницкий Рахиль

Соломон СМОЛЯНИЦКИЙ

РАХИЛЬ

«Рахиль» — новелла, впрочем, не придуманная, из цикла, который для себя я назвал «Несбывшееся». Цикл этот навеян шумановским «Карнава-
лом».
Всю жизнь, вольно или невольно, крутимся мы на карнавале, ожидая, что среди дорогих и случайных образов появится тот единственный, которого мы ждем от рождения до смерти. Но, увы, мечты никогда не сбываются.

Это было зимой 1 940 года. Наш артиллерийский полк и приданная ему школа младших командиров стояли в Польше, недалеко от новой границы с немцами, под самым Любачевом, небольшим тихим городишком, где было множество еврейских лавчонок и, вероятно, все прочее, что положено иметь такого рода городишкам. Но сие, как говорится, нас не касалось: мы лишь могли предполагать, что там шла своя, неизвестная нам, свободная жизнь, куда солдатам и курсантам доступа не было.
Нашу полковую школу (а я был курсантом), невзирая на лютые морозы той зимы, терзали всяческими занятиями на плацу и полевыми учениями, руководствуясь, по-видимому, афоризмом начальника школы, лихого руба¬ки капитана Паршина: «Курсант — он как гвоздь: куда войдет, оттуда и вый¬дет». Несмотря на некоторую необычную метафоричность этого афоризма, смысл его, подкрепленный практикой, был для нас более чем прозрачен: ни¬чего с курсантом не сделается, как на него ни жми и ни дави, — гвоздь, он и есть гвоздь — куда войдет, оттуда и выйдет.
И вот однажды ночью, что случалось и раньше, полк вместе с полковой шко¬лой был поднят по тревоге и в полной боевой готовности, со всеми орудиями и зарядными ящиками, двинулся по шоссе боевым походным порядком в неизвестном направлении.
Слегка закручивала метель, дул несильный ветер и непрерывно падал снег. Небо было мутно-серым — ни звездочки, ни луны, хотя белизна снега несколько скрадывала темноту. Мы шли по шоссе в молчании: курить и разговаривать запрещалось. Ветер то стихал совсем, то усиливался, а снег все валил и валил...
Вот уже позади остался Любачев, потянулись бесконечные поля, уны¬лые, пустынные, занесенные снегом. Потом справа, вдоль шоссе, неожи¬данно возникли маленькие неказистые домишки, как бы чуть отступившие от дороги в поле, выставив перед собой хрупкие палисаднички, тоже полу¬занесенные снегом.
Домишки жались друг к другу, словно боясь остаться в одиночестве. Страх и бедность, унылая, безнадежная, беспросветная, как будто стояли над ними, придавливая их к земле. Страх и бедность сочились из темных, подслеповатых окон, чем-то задернутых изнутри. Они. страх и бедность, проглядывали даже сквозь снег, облепивший эти домишки.
По-видимому, то было маленькое еврейское местечко, и сейчас оно спа¬ло глубоким, но, наверное, чутким и тревожным сном.
Как бы там ни было, внутри, за этими старыми стенами, сохранялось человеческое тепло, уют тесного семейного круга. Однако в этот ночной час, верно, давно замолкли общие разговоры за длинным дощатым столом о заботах завтрашнего дня, прерываемые молчанием и глубокими вздоха¬ми, а девушки, пожалуй, уже видели свои розовые девичьи сны и улыба¬лись им, а какая-то, может быть, и не спала, а, глядя в темноту открытыми глазами, грезила о любви, о счастье, о чуде...
Тем временем здесь, у нас на шоссе, все падал снег, посвистывал ветер, и мы, ежась от холода, шли да шли неизвестно куда и неизвестно зачем.
Вдруг, сам не зная как, будто меня что-то толкнуло, я вышел из колонны и, увязая в снегу, направился к ближайшему домику. Я дошел до калитки, легко отворил ее — кажется, она не была закрыта даже на задвижку — и прошел по протоптанной, но уже покрытой новым снегом дорожке прямо к крыльцу. Три ступеньки вверх — и я у двери. И опять, не раздумывая, словно что-то толкало меня вперед, я взялся за скобу — дверь, не запертая изнутри, легко подалась мне навстречу — и вошел в темные сени. Что-то при этом я задел, что-то слегка звякнуло, я замер, но на звук никто не ото¬звался: в доме по-прежнему стояла глубокая тишина.
Я сделал несколько шагов, повернул налево (как будто кто-то уверенно вел меня) и оказался перед слегка приоткрытой дверью. Оттуда, из комнаты, пробивалась слабая полоска красноватого света. И снова, как бы подчиня¬ясь неведомой силе, управлявшей мною, я тихонько приоткрыл дверь чуть шире, осторожно ступил на порог — и замер, хотя увидел то, к чему был внутренне готов, из-за чего судьба привела меня в этот дом. Впрочем, как я теперь думаю, это была еще не сама судьба, а скорее некий знак судьбы, который мне предстояло разгадать...
Что же я увидел? На кровати, занимавшей всю освещенную ночником часть комнаты, лежала под красным одеялом спящая девушка, уткнувшись лицом в подушку так, что видна была только роскошная черная коса поверх одеяла. Больше в комнате никого и ничего не было.
Ну разумеется, она была красавица, хотя, повторяю, лица ее я не мог видеть. Сделать хотя бы еще один шаг вперед я не смел, не смел даже поше¬вельнуться, вздохнуть — так и стоял соляным столбом и смотрел на спя¬щую девушку... Сколько это продолжалось — минуты, секунды, — не знаю.
О чем я думал? Да в тот момент ни о чем. Просто стоял и смотрел. И вдруг самая естественная мысль обожгла меня: а что, если девушка про¬снется — кого она увидит? Чужого солдата в сапожищах, в каске и шинели, запорошенной снегом, с противогазом и карабином на плече. Что она ис¬пытает при этом? Меня бросило в жар от этой мысли. Оставалось одно — неслышно уйти, исчезнуть...
Очень, очень не хотелось мне уходить — что-то будто держало меня в этой комнате, — и все же, задержав дыхание, я повернулся и тем же путем (двери все так же легко и неслышно открывались) вышел из дому. И только оказавшись за калиткой, я почувствовал, как спало напряжение. Догнать колонну было делом нескольких минут. Моего отсутствия никто не заметил. И только там, шагая на своем месте рядом с товарищами, я мог полностью отдаться своим мыслям.
Сначала все происшедшее казалось мне каким-то сном или наваждени¬ем: мало ли что пригрезится в такую как бы и нереальную ночь под тем¬ным, непроглядным небом да падающим снегом, когда и сам ты неизвестно где, и не то идешь куда-то, не то стоишь среди белой шевелящейся массы. Но в глубине души я твердо знал: нет, не сон, не дремота, которая, случается, охватывает тебя на ходу в строю в долгом переходе, а ноги как бы идут сами; нет, не наваждение, что пригрезится и исчезнет, — все это было, было!
Снова и снова я мысленно повторял весь путь туда, в ее комнату, вплоть до мелочей, — от калитки по заснеженной дорожке до крыльца, три сту¬пеньки вверх, к двери, которая как бы сама открылась, стоило лишь потя¬нуть за круглую скобу, — темные сени (что-то еще звякнуло, я задержал дыхание), потом — к двери налево, оказавшейся чуть приоткрытой, откуда пробивался слабый красноватый свет ночника: я вхожу в комнату и вижу ее на кровати, накрытую красным одеялом... и эта роскошная черная коса. Я заново ощутил волнение, сковавшее меня, и потом свой страх: вдруг она проснется и увидит меня...
И тут меня ошарашила неожиданная, но естественная мысль: почему глухой ночью в доме, стоящем у дороги, ни одна дверь не была заперта, а та, что вела в комнату девушки, еще и приоткрыта, чтобы виден был свет ноч¬ника, чтобы вошедший не заблудился в темных сенях... Почему?
Может быть, она кого-то ждала? Да-да, скорее всего, так! Но почему тогда она спала — и спала крепко? Ждала — и не дождалась!
Он не пришел — не сумел... Вместо него судьба привела меня. Но кто я? Чужой подневольный солдат, представший перед ней как чудовищное ноч¬ное видение, я мог только испугать ее, а ведь она ждала совсем другого — любви, чуда... Но ведь и я мечтал о чуде, и вот оно явилось и вошло в меня — вошло на всю жизнь.
Кто же эта девушка? Да не все ли равно! Просто девушка — чудесный, загадочный образ, и зримый, и как бы возникший из воздуха...
Рахиль? Ревекка? Эстер?
Будет ли она ждать своего чуда завтра, послезавтра — и дождется ли? Ах, если бы дождалась! Может быть, когда-нибудь...
Мысли мои витали над этим домиком, который давно скрылся за снеж¬ной пеленой, а мне все казалось, что я стою в оцепенении у порога этой комнаты, освещенной красноватым фантастическим светом, и, не дыша, смотрю, смотрю на нее...
Не мог я знать тогда, что всего через полгода сюда придут немцы и будут жечь и расстреливать, а всех евреев без различия, если не убьют на месте, отправят в лагеря уничтожения, и лишь немногие смогут избежать угото¬ванной им страшной судьбы...
А ты, чудесная, загадочная Рахиль, — что стало с тобой? Ах, как хотелось бы, чтобы ты осталась жива, чтобы чудо коснулось тебя своим легким кры¬лом, чтобы ты глотнула воздуха свободы после всего нацистского кошмара, выпрямилась, нашла свое счастье! Ведь в сорок четвертом, когда Польшу освободили от фашистов, тебе должно было быть, наверное, двадцать два — двадцать три года — вся жизнь впереди!
Ну а я... С начала войны эта колдовская ночь как бы ушла из моей памяти: кровь и грохот войны заслонили ее... Но все кончается — миновали и эти четыре страшных года. А чудо свершилось, хотя бы уже потому, что я про¬шел войну и остался жить. И теперь казалось — все сбудется: ведь впереди была бесконечная полоса счастья...
Но увы, бесконечность обернулась мгновением, хоть и прошло много, много лет!
За эти годы я не вспоминал о той ночи, но иногда мне кажется, что под¬спудно, подсознательно она оказывала влияние на всю мою жизнь: неволь¬но, вероятно сам того не сознавая, я стремился разгадать какую-то тайну, а порой, в смутные дни, что-то мне грезилось, брезжило, словно в снежном тумане! Но тайна оставалась тайной, а несбывшееся — несбывшимся...
И вот, уже стариком, я вдруг снова, во всех подробностях, вспомнил ту ночь и то молодое желание счастья и ожидание чуда, которое несбывшим¬ся остается в душе, чтобы повторяться снова и снова в вечном круговраще¬нии жизни...

<< Назад к содержанию