Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Их век - XXI

Линор ГОРАЛИК

* * *  (1)

Под шагами его осиновые ветки ломаются с хрустом, как татарские широкие кости, под когтями его гниют куски тевтонского мяса, он дышит медом и васильками, воздухом вымерзшего до мхов февральского леса и вялым дымом охотничьих костров на сентябрьских полянах, в глазах у него отражаются мои очки на ночном столике у кровати, косоватый абажур, маленький стакан из-под теплого вечернего молока, кошка, вздыбившаяся в безысходном ужасе перед его огромным телом и пахучей шерстью. Он наклоняется ко мне, а я отстраняюсь в тоске и скорби и говорю ему: "Нехорошо опаздывать, что ж такое, я ведь в ожидании тебя ноги свои омыла и тело свое выкрасила хною, а брови насурьмила в два полумесяца, я ведь надела на себя одежды из арабского шелка, золотые браслеты с бирюзою и серьги с бесценными яаломами, я ведь уже велела принести благовоний - пучки травы зангвиль, чтобы восстанавливать силы, и пучки травы нана, чтобы пробуждать желание, и я ведь велела разрезать золотой плод эшколит, чтобы теплым его красным соком натирать нам тела друг друга, и я ведь сказала про себя все молитвы, которые помогут Адонаю уберечь нас от злых духов, когда нам самим будут застить глаза жар и нега прикосновений, и я ведь прождала тебя до самого утра, тебя, такого подонка, а ты ходил по берегам Енисея, ловил осетров и нерпу, спиртом "Рояль" гортанный голос, смуглую кожу и странный язык йом-кипуровых плачей, - ничего этого теперь не будет тебе, неразборчивый дурень, иди, плещись в своей Волге, с рогатиной ходи на медведя, по столбовой дороге бреди в кандалах от холодов к морозам, от морозов к ледяному царству, собственным ртом осушай болота под Санкт-Петербургом, оставайся диким и неприкаянным, вечно порабощенным и вечно пьяным, полировал свой тяжелый ужин, хватал за бока пахнущих печью и хлевом сарафанных баб под Подольском, маршировал по Красной площади, читал Пушкина, горел в танке, - и всё просрал, просрал мою сладостную любовь и мой острый профиль, оливковые глаза и разбивающим себе лоб, когда тебя посылают молиться твоему непристойно юному богу, - а что я плачу и жалуюсь древнему и мудрому отцу его на твою, пещерная тварь, нелюбовь и не нежность, - так ты не слушай, не про твои мохнатые уши наши псалмы.

МАРТА КОНЕЦ

Поумирать бы-поумирать - да выжить. Что ли и жалости поискать нельзя, что ли не заслужили? Поумирать бы небольно, но вязко и жарко,  чтобы все понимать и слышать, как над тобой токуют, как говорят, что жалко, поумирать бы пару недель, не больше, чтобы для всех бы не потеряло бы остроты и не надоело, поумирать - и выжить, быстро поправиться, извиняться смущенно, что всех напугал, и пусть говорят, как они тебе рады, как тут тебя жалели, тебя любили, потому что нет же других же методов, невозможно же, например, родиться у кого-нибудь, кто бы смотрел, пугаясь, и вокруг тебя день за ночью, и только и способ как-то почувствовать, что кому-то хоть что-то, только и способ - поумирать, а потом выжить ко всем обратно и тогда, наверное, так неловко и так отрадно, впрочем, можно только гадать, потому что и так понятно, если уж доведется поумирать, то так, что кровь по асфальту, шрамы и костыли или голая кожа под головной повязкой и синяки под глазами от химии или язвы на теле и медленный галлюциноз и отсчет убывающего времни при бессмысленной поддерживающей терапии и отсчет умирающих бывших любовников по соседним клиникам, - ну, словом, поумирать-поумирать и лучше бы умереть, и выживать не захочешь, и всем будет жалко, конечно, но и самому будет жалко до слез и ужаса, и тогда уж не надо, ладно, лучше здоровым и по-прежнему молча, но эти слова - ну да, момент слабости, потом будет стыдно, но что ли и жалости поискать нельзя, что ли в кои-то веки словами и напрямую, вместо того, чтобы заболевать и потом говорить всем: с ума сошли, какое приеду, какое апельсины, не хватает только вас заразить, нет, спасибо, не надо, нет, не звони вечером, лучше спать ляг и выспись, столько работал, я буду в порядке, если что - позвоню сама, спасибо, не надо, и не вздумайте привозить врача, я сама вызову, ну что-что? - я же не умираю, в конце концов, вызову, все будет в порядке, спасибо, не надо, спасибо, не надо, спасибо, не надо. И так все время - спасибо, не надо, спасибо, все хорошо, не надо, спасибо, нет, ничего ужасного, я справлюсь, нет, ничего не надо, а оно н а д о  н а д о  Н А Д О, только сказать это невозможно же, ну н е в о з м о ж н о, потому что если сказать, что н а д о - то оно уже и не надо тогда, зачем уж оно такое, когда сам сказал, что надо? Нет, не надо, не надо, спасибо, все есть, я же, в конце-концов, не умираю тут, не умираю, не могу позволить себе поумирать немножко, потому что неловко и всех напугать и вообще найдется, кто скажет - "соматизация, лучше бы просто сказала словами, что очень н а д о", - а до такого не хочется доживать, и не надо ничего, конечно, и это не потому, что я такой ангел и никого напрягать не хочется, говоря, что надо, а потому, что потом не избавиться от ощущения, что оторвала, заставила, нагрузила, вынудила, утомила, надоела, только тебя не хватало, - и вот с таким-то чувством уже спасибо, не надо, - НО ВЕДЬ ОЧЕНЬ НАДО!!!! - и поэтому - ничего не надо, только, знаете, тридцать девять и восемь, извини, мне говорить трудно, горло, реально больно, но нет, ничего не надо, ну, честное слово, ничего не надо, ну, перестань, я позвоню, если что, да, обещаю, да, я в любое время, да, если что-то будет надо, но пока ничего не надо. Ничего не надо. 

Момент слабости все это, ясное дело. Не сочтите, ради бога, за ... - потому что правда же, все хорошо и ничего не надо. Нет, спасибо, не надо. Я совершенно серьезно. Нет, серьезно. Если будет надо - я скажу, конечно. Честное слово. 

Вообще так холодно и темно, что всех жалко. Ева мерзнет и держится в вагоне за низ живота, Адам спит в подъезде. Женщины живут дольше, потому что дни менструаций вычитаются из отведенного им времени вечных посмертных мук. Он говорит Змею в саду Эдемском: "Будешь пресмыкаться на чреве своем" - становится ясно, что до этого на ногах ходил. Вертикально, на задних, в передних держал яблоко и трость, понятно. Не знаю ни одной картины или картинки, где он бы не на чреве, а на ногах - хотя масса произведений искусства изображают именно тот момент, когда он еще только вот-вот все испортит - и поэтому до карательного "на чреве своем" далеко. Потом, ясно, ноги у него отсохли, но и с гусеницей тоже ясно зато: она была в яблоке, кричала: не ешь, не ешь! - но предохранительно тяпнуть Еву за язык побоялась, - перекусят и выплюнут. Поэтому она как бы на ногах, но все-таки на чреве. В зоопарке на клетке написано: мыши-малютки живут на воле около шести месяцев, в неволе - до пяти лет. Переживают своих, кто остался на воле. Седеют. Когда думаешь об этом, понимаешь, зачем нужна свобода, а вовсе и никакой связи с выбором и самовыражением. А просто чтобы помереть со своими. К. говорит вчера: о чем ни заговорим, все о смерти, - наверное, возраст. Странно, потому что рано; до пятнадцати, да, и после сорока. Но тогда уже говорить будет трудно. Тогда помолчим.

Под крошащимся льдом вода на Чистых прудах зеленая и голубая. Хлорированная, ионизированная. Изолированная льдом и дымом от океана. Лед и небо одного цвета, губы и пальцы одного цвета, двадцать первое марта, "к а к  м е т е т  п о з е м о ч к а  по  М а н е ж н о й". Семь пар Чистых прудов и семь пар Нечистых.

(1)  Текст опубликован в книге: Горалик Л. Не местные. М. - Тверь:  АРГО-Риск - Kolonna Publicaitions, 2003.   

      Назад >