Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Их век - XXI

Марианна ГЕЙДЕ

РЕСТАВРАЦИЯ

черви, что без разбора пожирают кирпич и цемент, всегда отступают перед так называемыми простыми ребятами в спецовках или там в джинсах, пьющих минеральную воду "угличская" и занимающихся тоже так называемой реставрацией. Все, что черви наработали за четыре века, моментально перестает быть под корявым слоем чистого кадмия или там чистой охры. Много, много грубого, механического, созданного, кажется, чтобы вызывать рефлекторный религиозный экстаз и только, за долгие годы постепенно истончается, обретает восхитительные трещины, толщиной не больше, чем на очень молодой коже. Дали бы им состариться, поднимать удивленные брови, опускать огорченные губы - но нет, молодость и влажность, это требуют теперь не только от людей, это требуют теперь от всего. Мне жаль того бессмысленно сделанного людьми, что со временем могло бы стать более редкостным, чем индийская или китайская резьба по кости. Мне жаль мерцающего распада, из которого так восхитительно четко проступает фигура, когда вы удаляетесь, и так жутко исчезает, когда вы приближаетесь. Мне жаль, когда истекшие годы говорят: давайте дружить, а мы не дружим с ними, боимся, думаем, что вот так они и с нами потом. Но тот, кто имеет достаточно силы и способности видеть и делать красоту - разве я стану спорить с ним и разве время станет спорить с ним? И кому придет в самую больную из больных голов отнимать власть над собой у того, кто имеет на нее право - и уступать ее тому, кто слабее тебя самого. Передавать власть из рук в руки, словно добровольный дар - не просто ли это, покажите мне только эти руки, способные удержать и держать крепко - но никто не покажет мне этих рук.

когда мне страшно, я смотрю в зеркало и вижу стремительное тление моего лица. Нужно только остановить взгляд и не отводить, пока хватает сил. Раньше это лицо, покрывающееся тьмой и зеленью, внушало мне ужас, теперь я радуюсь тому, как изменяются его черты, как брови обретают твердость грима для какой-нибудь классической трагедии. Я вижу созидание, а не разрушение, потому что гладкость того, что слишком гладко, рассыпается в марево, и зыбкость того, что слишком зыбко, обретает требуемую резкость. Мне жаль невозвратности изменения, но гораздо сильнее мне жаль того, что изменяется на миг и вновь разглаживается.

но как трогают мою душу те, кто из поколения в поколение обслуживают большие навесные мосты, эти инженеры, химики и альпинисты. Альпинисты зависают на невидимых тросах между другими тросами, толстенными и такими хрупкими издалека, что не хочется верить в распределение тяжести и кажется, что навесили их исключительно для красоты. Кого - тросы или альпинистов? И тех, и других. И сами большие навесные мосты, невзирая на всю свою безусловную полезность, бесполезно прекрасны. Единственное непоколебимо полезное, что я знаю - это руки и ноги, но и они бывают тем прекраснее, чем больше могут и умеют.

Муторная горечь - все, что остается у человека, лишенного лобных долей. Мне так кажется не потому, что я видел таких, но вот закономерность - чем меньше их используют, тем горше им приходится. Муторная горечь, не отливающаяся в крик - вот все, что остается у человека, лишенного языка. Отняли бы у меня язык и руки - и мне было бы решительно все равно, что у меня остались ноги, глаза, уши и прочее.

муторная горечь рассеивается, когда проезжаешь какой-нибудь индустриальный пейзаж, лучше всего - с железной дорогой посередине, с расходящимися парами рельсов, с семафорами и всякими безымянными для меня лампочками, с нотной грамотой проводов электропередачи. Если готовится наступить вечер, там заранее зажигают фонари. А огромный застекленный навес, под которым что звуки, что голуби - одинаково объемны, требовательны и бессмысленны, когда вам никуда не надо ехать, когда вы пришли единственно поглазеть и выпить скверного автоматического кофе. Всех, кого я люблю, я помню на вокзале, даже если никогда там с ними не был, и, опять-таки, всех, кого я помню на вокзале, я люблю. Автовокзал - беспроволочный вокзал, и вполовину так не чарует меня, а аэропорт - что сказать про аэропорт? Там выстроенные вряд игрушечные самолеты вызывают непоправимый смех, который мне отольется когда-нибудь на самой невразумительной высоте. Зато огромные стекла вызывают уважение, пожалуй, не меньшее, а большее, чем большие навесные мосты, потому что мосты - из стали, а стекло оно и есть стекло и умереть под его режущей лавиной, в конце концов, было бы лучше, чем при любых других условиях. В то же время никто - и я в том числе - не думает там о смерти, кроме очень пожилых и очень нервных дам. Аэропорт был бы моим родным домом, не будь мои достатки соразмерны автовокзалу и только автовокзалу.

но об этом ли я начинал - автовокзалы не реставрируют, вернее, их реставрируют непрерывно, что сводит на нет все содержание понятия. Реставрация - как революция - есть возврат к невозможному. Реставрация - как революция - жестока и редко необходима. Каким-то непостижимым образом всякая революция влечет непосредственно за собой вырубку лесов и массовый забой скота. Во время реставрации на арочных воротах вымирают все молоденькие рябинки и перестает расти полынь. Ущерб в кирпиче или камне восполняется уродливыми наростами, имеющими жестоко правильную форму. Иногда появляются полноценные купола вместо шлемообразных глав, иногда головы растут там, где их не было прежде, как в сказке у зловещего змея. Окна зарастают бельмами, во лбу прорубаются новые окна. Водопровод и канализация, которые заставят нас уйти под землю, чаруют меня сильнее, чем свежее оцинкованное железо на близлежащих крышах. Те, что творят глубину в толще стен и те, кто оглаживает шершавые тени, делая их ровным бессмысленным светом - как различны они, ведь первые создают хрупкость, вторые - твердость, но нет ничего тверже хрупкости первых и нет ничего эфемернее твердости вторых.

старость, драгоценная старость, сколько лет мне должно исполниться, чтобы перестать вожделеть тебя. Старость моего лба и каменность суставов, упругая твердость души, чего мне еще желать - и придется ли мне когда-нибудь пожалеть о своем желании. И о толще стен, в которых никогда не потечет вода, и о стеариновом свете, не знающем о вольфраме.

в чуть вытянутой сфере мне всегда мерещилась хрустальная танцовщица, вскинувшая две тоненькие руки, растягивающие светящуюся спираль. Как хотелось разломать хрустальный гроб и извлечь - но все, я чувствовал, потонет в синеватом дыму. Лишенная своего кристалла, она всякий раз роняла свою гирлянду, перегорая. Лампочка на двести пятьдесят ватт - вот кто первым научил не разрушать очарование и не вторгаться туда, где мне нет места. Чем я был тогда, когда был соразмерен танцовщице с вольфрамовой лентой - еще лягушонком или уже котенком? Еще ничего не чувствовал, или уже слышал звуки сквозь тройную толщу мягких тканей? Никем я не был, такой же хрустальной танцовщицей, только не столь твердой, и не знаю, шел ли сквозь меня ток. Поспорить с ней значило изранить пальцы мелкими осколками, но никто не поспорил тогда со мной.

вопрос встает ребром в горле, не выдохнуть, не выплюнуть, не получить ответа, как глоток воды от которого тот снова уйдет внутрь. Тягостная слабость в руках при большом желании физически уничтожить хотя бы один подручный предмет - из этого всегда получается письменная речь. Мучительная невозможность написать от руки даже собственное имя, вечный страх перед пунктирами для индекса на конверте, потому что иначе не дойдет. И от скольких катастроф избавила нас блаженная медлительность собственных суставов. Все наше тело - не более чем система сопротивлений, призванных ослабить удар ненависти, чтобы он дошел до адресата в виде вежливой улыбки. Помню распотрошенный видеомагнитофон, испещренный цветными, округлыми и на вид сладкими элементами сопротивления и совершенно невыразительные микросхемы. Как соблазнительно выглядят первые и какое недоумение вызывают вторые. Первые хочется откусить и разгрызть, на вторые поглядываю с уважением, ибо в них-то и находится то, что будет нам говорить и показывать. Во времена моего пяти-шестилетнего детства ходили смутные слухи о каких-то взрывающихся видеомагнитофонах. Тогда все делали дешевым и ломким - технику, мебель, детей. Но где те космического вида лампы, тугие на ухо радиоприемники, где кинескопы, увеличивающие и без того круглые лица тех дикторш, которые тоже неизвестно где теперь. Все вещи были медлительны и работали на перфокартах. Люди долго разогревались, работали исправно, чинили их за дешево, а когда умирали, то уже не воскресали. Во мне нет ни зависти, ни ностальгии, есть только удивление от дурного качества звука и изображения в сочетании с абсолютной респектабельностью.

вдруг развиваешь неслыханную скорость, так, что кровь расталкивает сосуды, превращает их в красных толстых червей. Все вены становятся червями и извиваются независимо от твоих движений. Это широкий толстопятый мост раздвигает мою диафрагму. Сопящие далекие машины вниз-вверх вдоль дыхательных путей выдыхают дым моих сигарет. Как хорошо было на маленьком переславском мосту, укладывавшемся как раз от ребра до ребра, гнущимся в меру. Зимой на нем нарастает слой прессованного снега толщиной в ладонь торчком и кованые боковые поручни кажутся особенно низкими, кажется, что их можно ненароком перешагнуть и свалиться головой в отвердевший Трубеж. Два светофора на весь город на расстоянии вытянутой руки при скорости сорок пять в час. Никогда не работают синхронно, творят организованный произвол. Машины по этой причине злые и невыдержанные, вечный тик независимо от поворотов. Только такси, жирные и желтые, как свиньи, вальяжно разлеглись поодаль и ничего не ждут.

мне в этом городе странновато, я в этом городе не могу ни в кого влюбиться. Они, те, кто тут живут - необходимое условие существования города, потому что ведь если здесь никто не будет жить, то центральное отопление выключат, вода остановится в трубах, может, Трубеж будет течь, но никто его не увидит, потому что междугородние автобусы перестанут ходить тоже. Мне бы нужно с ними хотя бы иногда, но не представляю - что именно. Я смотрю в телевизор, монитор и окно с одним и тем же выражением глаз: я туда не попаду внутрь. Снаружи окна хожу взад-вперед по комнате, укладываюсь то втрое, то вчетверо, то в ванну, то в кровать, а по улице хожу очень быстро, чтобы не упасть, или очень медленно, тоже чтобы не упасть. Когда здесь, внутри меня, говорят на разных языках, я смотрю в оконную нишу, как в открытый гроб за котором в зимнем окоченении покоится один и тот же непомерно длинный дом, где в одном и том же окне синеватый прямоугольник, должно быть, показывает один и тот же канал. Когда внутри меня никто не говорит, мне плевать на этот прямоугольник.

если бы эти черви на минуту перестали во мне работать, если бы на секунду только почувствовать покой, - а когда они перестают, я начинаю тосковать. Мне хочется измучить себя и обречь на гниение, чтобы внутри меня забродило вино, а вино внутри меня сворачивается в апатическое бодрствование. Как горько, жалуюсь, но в голове отзывается только суховатая пляска газа над конфоркой. Как горько.

Переславль-Залесский, 2003

                                                                                                                                     Назад >