Главная > Архив выпусков > Выпуск 5-6 (1) > Поэзия
Кирилл КОВАЛЬДЖИ
ДВАДЦАТИЛЕТНИЕ ПОЭТЫ И ВОЙНА
П р е д и с л о в и е с о с т а в и т е л я
Я помню их, они были старше, некоторые ненамного, но как разительно отличались от моих сверстников! Я говорю о Литературном институте, куда поступил в 1949 году, и об удивительном контингенте тогдашних первокурсников. В одной аудитории оказались бок-о-бок розовощекий Леонид Жуховицкий, только что закончивший школу, и Василий Субботин, участник битвы за Берлин, свидетель его капитуляции. Рядом сидели Федор Сухов, прошедший всю войну артиллеристом, и горевший в танке Сергей Орлов. На старших курсах учились Александр Николаев, потерявший руку на фронте, Николай Старшинов, прихрамывавший, раненный в ногу; об руку с женой ходил слепой поэт-фронтовик Эдуард Асадов, лихо напивался и славил Сталина капитан Виктор Авдеев.
Уже начинали печататься молодые "запевалы" Евгений Винокуров и Константин Ваншенкин (Борис Слуцкий не был известен). Четвертый год был в мире мир, но война продолжалась - в стихах, рассказах, особенно - в устных. Атмосфера в Литинституте, говоря сегодняшним языком, была информационно перенасыщенной.
Фронтовики были люди, иного склада, иного опыта. Победители, но неизлечимо раненые войной. Среди них были и те, на которых сыпались удары и после войны. Так перед моим поступлением в институт был из него исключен Григорий Поженян за поддержку Антокольского, обвиненного в космополитизме. А Поженян уже тогда был легендарной личностью, его при обороне Одессы сочли героически погибшим и его имя было высечено на мемориальной доске на улице Пастера. Исключен был и Николай Глазков. Не поздоровилось и Науму Манделю (будущему Коржавину), его арестовали прямо в общежитии и сослали...
Фашизм был повержен. Казалось бы, всё ясно. Но правители страны, называвшей себя освободительницей Европы, испугались свободы. Между вчерашними союзниками опустился железный занавес. Сталин опять стал нагнетать страх внутри страны и во всем мире. Помню, Федя Сухов однажды под хмельком прочитал мне стихи, в которых были такие строки:
...но купленная ранами Победа,
она моею вовсе не была.
Я потом в его книгах этих горьких строк не нашел...
Власти постепенно давали понять, что хватит глядеть назад, вспоминать раны прошлых сражений v надо включиться в «борьбу за мир», клеймить так называемых поджигателей новой войны. Так что тем, кто выжил и вернулся с Победой, не дано было расслабиться, «почивать на лаврах». Империя требовала новых жертв...
Не успела закончиться первая мировая война, как в России началась гражданская. И дети, рожденные в те годы, были обречены встретить свои двадцать лет на пороге второй мировой войны. ("На двадцать лет я младше века, но он увидит смерть мою" - Михаил Кульчицкий, 1939 год. «Военный год стучится в двери// Моей страны» - он же, тогда же).
Это поколение у нас, пожалуй, самое трагическое в ХХ веке. Родилось в огне и попало в огонь. Не говоря о пронзительном противоречии времени между войнами - о тридцатых годах, полных романтических иллюзий и кровавого произвола.
Нападение на Финляндию - первая война, доставшаяся им, была самой бесславной и несчастной. Еще вчера мальчики мечтали попасть в Испанию, сражаться против фашистов, а теперь - договор о дружбе с Германией, конфликт с «белофинами»... Молодые поэты, друзья, Николай Отрада и Арон Копштейн прямо со скамьи Литинститута попросились на фронт:
...в январе сорокового года
Пошли мы, добровольцы, на войну,
В суровую финляндскую природу,
В чужую незнакомую страну.
Арон Копштейн
Оба погибли на Карельском перешейке за несколько дней до перемирия с теми самыми «белофинами». Они ничего не успели понять...
А за ними были школьники, следующие выпускники:
Пограничная эпоха,
Шаг от мира до войны.
На "отлично" и на "плохо"
Все экзамены сданы.
...И под вальс веселой Вены,
Шаг не замедляя свой
Парами -
в передвоенный,
Роковой, сороковой.
Александр Межиров
Молодые поэты советской России, рожденные где-то между 1918-м и 1925-м годами. Судьба наделила их особыми чертами особенного поколения, чертами, которые сильней их индивидуальных различий, их творчество составило отдельный, замкнутый в себе лирический (верней - драматический) эпос. Это тот случай, когда не будет слишком рискованным выражение - коллективный автор. Хотя та же судьба разорвала пути поэтов, только вступивших в жизнь. Одни погибли на фронтах и в плену, другие были репрессированы своими же до войны и после, третьи выжили и продолжили свой поэтический путь, - кто на виду, кто в тени. Но вот прошло время и сложилась общая картина - мозаичная и единая, резкая в своей неповторимости, героическая и горькая.
Перед вами попытка дать определенное представление о ней. Конечно, штрихами, насколько позволяют альманашные рамки. А тема стоит того, чтобы ее продолжить и, надеюсь, она будет продолжена.
О названном поколении писалось много, издавались антологии и сборники, но советские издания профильтровывались идеологическими установками, а постсоветские были приурочены к юбилейным датам и выполняли соответствующую задачу. Основное внимание, естественно, уделялось фронтовикам, в том числе старшему поколению (Твардовскому, Симонову, Эренбургу). Представляемая здесь страница русской поэзии очерчена более узкими рамками, зато выявляет определенный философский и, я бы сказал, мучительный аспект: молодость и смерть, Родина и Сталин. Русский и еврей.
Как все менялось и какой ценой! Кто-то был уверен, что будет сражаться за интернациональные цели, и пролетариат всех стран его поддержит, кто-то шел в бой за советскую Родину и тем самым за Сталина, кто-то за Родину несмотря на Сталина, кто-то за Россию...
-Приказ: "Вперед!"
Команда: "Встать!"
Опять товарища бужу я.
И кто-то звал родную мать,
А кто-то вспоминал чужую.
Когда, нарушив забытье,
Орудия заголосили,
Никто не крикнул: "За Россию!.."
А шли и гибли
За нее.
Николай Старшинов
Лет пятнадцать назад возникла полемика между Станиславом Куняевым и Лазарем Лазаревым в связи с отношением к поэтам "ифлийского братства". Куняев лихо развенчивал их за оторванный от "почвы" романтизм, а Лазарев подчеркивал, что все их поэтические "грехи" искуплены молодой жизнью, отданной за Родину. Об этом написала Виктория Шохина в очерке "О советских поэтах"* отметив, что в том споре об интернационализме и патриотизме "возникало еще кое что, а именно "еврейский вопрос". Шохина справедливо писала: "на самом деле "еврейский вопрос" в данном случае не имел значения: никаких евреев, когда эти поэты начинали писать, в Советском Союзе не было; евреи были русскими - и по самоощущению, и по отношению к ним". Действительно:
Я просто русским был поэтом
В года, доставшиеся мне.
- писал Наум Коржавин.
Я - патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю.
вторил Павел Коган, а точней всего выразил тогдашнее чувство Михаил Кульчицкий: "мое русское до костей, мое, советское до корней, мое украинское тихое слово"...
Но жизнь-то продолжалась. Павел Коган, Арон Копштейн, Михаил Кульчицкий и многие другие погибли ( официально называются сорок восемь имен советских поэтов, павших на фронтах Великой Отечественной войны) и не узнали того, с чем пришлось столкнуться тем, которые выжили - Борису Слуцкому, Давиду Самойлову, Юрию Левитанскому (а особенно - Юлию Даниэлю) и другим русским поэтам еврейского происхождения.
В первые же годы после войны Сталин развязал кампанию против «космополитизма» - понятно, что это означало. Поэтому, когда писал Куняев, уже давно возобладал совершенно другой менталитет - национальный, потом националистический, покончивший с советским (вскоре - и с Советским Союзом).
Я не говорю о казахах, армянах или молдаванах - о тех, кто тогда понимал родину вместе с Россией, но не как собственно Россию. Я - о русских поэтах военного поколения, среди которых были и те, кто родился в еврейской семье. Их положение отличалось от положения «националов».
Время и судьба сделали свое дело. Советский украинский поэт, например, без труда стал украинцем в независимой Украине. А советский русский поэт еврейского происхождения в результате антисемитского давления был вынужден вспомнить, что он (уже не советский), пусть давно ассимилированный, все же не такой русский, как другие. Становление государства Израиль тоже сыграло свою роль. Кто уехал, кто остался...
Но хочется здесь подчеркнуть главное: независимо от того, гражданином какой страны был или стал тот или иной поэт и в какой степени он переживает свое этническое происхождение, он принадлежит той культуре, на языке которой творит (этому не мешает и двойная принадлежность - все-таки Набоков больше значит для русской литературы, чем для англоязычной).
И еще. Не так уж поголовно все молодые довоенные поэты были романтично настроены. Достаточно вспомнить напечатанное в этой в подборке стихотворение восемнадцатилетнего (!)Анатолия Клещенко "Вызов" (1939 г.):
Пей кровь, как цинандали на пирах,
Ставь к стенке нас,
Овчарок злобных уськай.
Топи в крови свой беспредельный страх
Перед дурной медлительностью русской!
Чтоб были любы мы твоим очам,
Ты честь и гордость в наших душах выжег,
Но все равно не спится по ночам
И под охраной пулеметных вышек <...>
Но и среди "ифлийцев" были страшные прозрения. "Монолог" Павла Когана в чем-то перекликается со знаменитыми строками о веке Эдуарда Багрицкого из стихотворения «"ТБЦ», но дальше молодой поэт поражает чувством исторического фатализма и обреченности:
...Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идет высоким трактом.
Я говорю: «да здравствует история!»
И головою падаю под трактор.
Через несколько лет ровесник Когана Николай Глазков скажет о веке со скептической отстраненностью:
Чем он интересней для историка,
Тем для современника печальней!
Слава Богу, третья мировая война не случилась, некоторым довелось увидеть новый век, многие поэты-ветераны живы и сегодня, пишут стихи и мемуары. И добавят свое к незабываемой картине тридцатых-сороковых годов и последующих десятилетий, пережитых нами.
Эти страницы русской поэзии - и слава, и содрогание, и боль. Обратимся к ним еще раз.
Февраль 2003 г.
Назад >
