Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Литературные зарисовки

Шуламит ШАЛИТ

Шалом, Олжас Сулеймен!

Еврейские мотивы у казахского поэта

Мы любили его милые стихи-зарисовки. Я помню маленькую черноглазую девочку в песочнице на Тверском бульваре. Рядом были Боря Рахманин и он, Олжас.

Мама, почему верблюд красивый?

Что ты, боже, он такой урод!

И не трогай! Фу, какой паршивый!

А потом потянешь пальцы в рот!

Нет, красивый! Спорим, что красивый?

Видишь, дедушку на спинке покатал,

А когда его я попросила,

Он ладошку мне пощекотал...

На каникулы мы разъезжались из Москвы по разным городам, деревням, краям и республикам. Если собрать в букет все языки, на которых говорили и писали студенты Литинститута¹, он оказался бы довольно пестрым: говорили, что их около шестидесяти. Но вот Гена Лисин (Айги) из Чувашии, а потом и Олжас Сулейменов из Казахстана писали по-русски, сначала выдавая свои стихи за переводы. «Национальным кадрам» легче было печататься. Утром 19 декабря 1960 года Олжас, уже исключенный из института, тайком пробиравшийся в новое общежитие на улице Добролюбова, возле Останкино, и ночевавший то в одной, то в другой комнате, принес мне рукописный сборник - большую бухгалтерскую книгу. На обложке было написано: «Олжас Омар-углы Сулеймен.» И в продолжение шутки: «Подстрочный перевод с казахского». 

«Меня печатать никогда не будут. Как в Москве аукнется, так у нас откликнется. А ты когда-нибудь напишешь мемуары, вспомнишь, может быть, обо мне. И весь я не умру». Сказал и ушел. А через некоторое время, попав на какой-то международный то ли форум, то ли фестиваль и очаровав всех своей европейскостью, при восточном обаянии и молодости, в одну ночь стал известным и даже знаменитым. Его приглашали и в арабские страны, восторженно принимали в США. Во Франции его переводчик, профессор Леон Робель, переводивший Маяковского и Вознесенского, сравнивал Сулейменова с Хлебниковым. Росла слава, строилась карьера. Он был первым поэтом, награжденным премией Ленинского комсомола (очень почетная тогда премия), стал депутатом Верховного Совета Казахстана. В бытность его главным редактором «Казахфильма» вышли хорошие картины: «Лютый», «Конец атамана» и другие, чем он по праву гордился; потом возглавил Госкино Казахстана, побывал и министром, и членом парламента. Уже в годы перестройки газеты как-то сообщали, что вместе с другими депутатами он участвовал в трехдневной голодовке против Конституционного суда и, вроде бы, президента. Высоко взлетал, низко падал, больно ударялся...

Я не слишком внимательно следила за его жизнью, давно удалившись от тамошних дел. Говорили, что его ссылают в почетную отставку - послом Казахстана в Италию. Думала, слухи, но оказалось правдой. Время от времени кто-нибудь передает от него приветы. Чужая стихия, но не чужая судьба. Ибо была одна страничка в его биографии и в его творчестве, сроднившая нас навсегда и кроме меня некому на свете рассказать об этом.

Эта страничка - еврейская тема. Да-да, еврейская тема в творчестве казахского поэта! Но она возникает на последних страницах рукописи, а мы пробежимся пока по первым...

Дань юности, дань дружбе. Кое-что из этих стихов напечатано, кое-что даже очень популярно, а некоторые стихи вы прочтете сегодня впервые. Студентами, мы любили, сбежав с лекций, посидеть на Тверском бульваре, поболтать, почитать стихи, смотреть, как играют дети на песчаных горках, фотографировать их...

На одном из снимков в моем обширном архиве я вижу и ту девочку с яркими черными глазенками-сливами... Мы, особенно девчонки, нам было по 17-20, любили весь мир, любили эти стихи, как любили и самого автора... С нами у него не было романов. А с кем были, мы тогда не знали.

Мне интересно угадывать

В детях линии взрослых.

Этот мальчишка будет

Рослым, горячим мужчиной.

Любит, наверное, малый

Мясо в приправах острых

И переходит дорогу,

Не уступая машинам.

Девочка эта будет

Женщиной несчастливой:

Слишком блестят под прядью

Спелые черносливы.

Ай, не гляди, девчушка,

В бритые наши лица:

Твой пятилетний парень,

Не понимая, злится.

Не все, что он тогда писал, было додумано, доработано, но все было свежо и искренне... Стихотворение «Кыз куу» он позднее назовет по-русски «Догони» и объяснит, что это национальная игра: юноша, догнавший в скачке девушку, должен ее поцеловать. Это стихотворение любили и Михаил Светлов, и Лев Озеров, и Леонид Мартынов, и Борис Слуцкий. А он его читал, как читал стихи Илья Сельвинский, рубя рукой воздух...

Догони меня, джигит,

Не жалей коня, джигит,

Если ты влюблен и ловок,

Конь умрет, но добежит.

Догони же,

Поцелуй,

Голос от стыда дрожит,

Среди этих звонких струй.

Меня ветер догоняет,

На груди моей лежит,

Обнимает, обнимает,

Ой, зачем отстал, джигит!

Издевается луна,

Я одна,

Опять одна,

Мои руки побелели,

Кровь на крупе скакуна.

Злые люди,

Злые люди,

Вы обидели меня.

Дали смелому джигиту,

Дали сильному джигиту

И красивому джигиту

Ишака,

А не коня!..

Наверное, влюблялся часто. Поэт! Высокий, стройный, смуглый, помню его необыкновенно длинные пальцы... По этим красивым рукам узнала его как-то на экране: он был гостем «Голубого огонька», и оператор, еще не показав ни его лица, ни фигуры, скользнул по рукам, и я сказала: Олжас!

Были женщины - по плечо,

Были женщины мне - по грудь.

Но - по сердце

Была одна.

Просто пу сердцу мне она.

Все идет ей -

Тоска в глазах,

И пушиночка в волосах,

И жестокий, капризный рот,

И зубов обнаженный лед.

Даже пальчиков нежный хруст,

Даже слишком невзрослый рост,

Даже тридцать четвертый год.

Все идет ей.

Как все идет!..

* * *

Ах, какая женщина!

Руки раскидав,

Спит под пыльной яблоней.

Чуть журчит вода.

В клевере помятом сытый шмель гудит.

Солнечные пятна бродят по груди.

Вдоль арыка тихо еду я в седле.

Ой, какая женщина! Косы по земле!

В сторону смущенно

Смотрит старый конь.

Солнечные пятна шириной в ладонь...

Но о женщинах мы не говорили. Только потом, о жене Марине: как сильна была его юношеская любовь - мог ночь проскакать без седла, чтобы поцеловать...

Писал и об одиночестве, о желании любить, согреть, отдать... А серьезность снимал шуткой.

Когда на темных окнах тает вечер,

Мне хочется кому-нибудь поклясться,

Хоть чем,

Хоть в чем,

Любовью иль в любви.

Такой уж вечер,

Темный, белый вечер.

Зайди хоть кто-нибудь,

Любой, любая - встречу.

Все будет как признание в любви.

Я обогрею, накормлю, сыграю,

Зайди хоть кто-нибудь -

Я не скрываюсь.

Да, да, хоть ты, хоть он -

Я не скрываюсь,

Но, может, все же вы зайдете?

Вы.

Из моего дневника: 8 декабря 1960 г. Очень горько. Сегодня был товарищеский суд над Олжасом. Я вышла на трибуну перед полным залом. На что я надеялась? Разжалобить, защитить, спасти? Я сказала: «Олжасу было 4 дня, когда расстреляли его отца. Талантливых людей так мало, а он бесспорно талантлив...» Что я там еще говорила, не помню, не записала. Полный провал. Но отчетливо вижу, как сначала в президиуме закивали головами, а потом недовольно зашушукались. Для меня - тогда - выйти на трибуну было почти что умереть. Но... мое геройство не помогло. Его исключили. Нашелся повод - запустил в подонка бутылкой. Им нужна была только зацепка...

А за две недели до этого, 25 ноября, в Центральном доме литераторов в Москве был вечер памяти еврейского поэта Переца Маркиша. Давид Маркиш, его сын - мы учились на одном курсе - принес мне два билета. За билетик буквально убивались. Я могла пригласить кого-нибудь из приятелей-евреев. Но над Олжасом сгущались тучи. Если его выгонят, тяжело будет возвращаться домой, а в Москве жить негде и не на что. Он ходил подавленный. И я повела моего казаха на вечер еврейской трагедии...

В рукописи, из которой я цитирую, к стихотворению «Новогодняя полночь» рукой Олжаса приписано: «Эти стихи написаны по другому поводу, но я дарю их товарищу Суламите». Тридцать лет спустя прочла в интервью с О. Сулейменовым, как, занятый исследованием всего, что было написано про «Слово о полку Игореве», он «с восторгом неофита» прикоснулся к громадному пласту любопытнейших сведений... и «увлекся фольклором - и тюркскими письменами, и скандинавскими рунами.

__________________________________

¹ Литературный институт им. М. Горького был основан в 1933 г. в Москве, на Тверском бульваре, 25, в старинном особняке, где в 1812 г. родился А.И. Герцен.

Далее >>

<< Назад к содержанию