Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Поэзия

Амос ОЗ (Израиль)

«КАК ОЛЕНЬ, ЧТО ТОСКУЕТ ПО ВЛАГЕ РУЧЬЯ»

Отрывки из романа «И то же море»

Известны, хотя и редки, романы в стихах, однако, новизна романа Амоса Оза «И то же море» в том, что написан он «в стихотворениях», то есть, состоит из небольших стихотворных произведений разного строя и стиля, а также фрагментов ритмической прозы, которые читаются как самостоятельные поэтические произведения. Стихи эти, глубокие и самобытные, отражают, тем не менее, основные течения в израильской поэзии за последние полвека, а также представляют в новом свете корни творческого дара их автора как прозаика. Вместе же они составляют цельное сюжетное повествование, связанное с главным, может быть, единственным героем романа - Выдуманным Рассказчиком, в воображении которого и действуют придуманные и непридуманные персонажи, живущие и умершие. Автор не скрывает этого литературного приёма, видного хотя бы в том, что умершие герои приходят и общаются с живыми в настоящем романном времени, и каждый из них осведомлён о происходящем с другими даже на расстоянии тысяч километров, будто все каким-то образом находятся на одной сцене.

Одна из линий романа связана с Рико (полное имя Энрико-Давид), который, тяжело переживая смерть матери, отправляется в путешествие на Тибет, и с его подружкой Дитой Инбар, по своим стеснённым обстоятельствам вынужденной временно поселиться в доме его отца. Дита молода и хороша собой, и Альбер Данон, пожилой благопристойный человек, влюбляется в свою постоялицу. Этому горькому, запретному для Альбера чувству посвящены в романе едва ли не лучшие стихи, и часть их них сведена в подборку, предлагаемую читателю альманаха «ДИАЛОГ» как первая публикация из романа «И то же море» в русском переводе¹.

От переводчика

В ОБИТЕЛИ ЭХА

Р и к о (письмо Дите Инбар): Дита, привет. Из Катманду. Теперь у нас такая игра:

от монастыря к монастырю. По деревням, в основном. И бывает, что вспоминаю

нашу с тобой игру: я монашка, а ты монах. Помнишь, конечно, а то -

припомни. Даже если там у вас в Тель Авиве стираются воспоминанья.

Не от влажности и жары, а от чего-то иного, тельавивского коренного.

Этот город стирает всё, напишет - сотрёт, потому всё время вдыхают

меловую пыль. Меня ты не жди. Всё от жизни бери. Такого найди,

чтобы понял тебя. По делу крут, но мил, когда спит он. За спиною плут,

на людях - воспитан и обходителен: справа заходит, слева обходит. А мне, когда

ничего не найду, пусть даст хибарку у вас в саду. Не злись. Я только хотел сказать,

что как раз на Тибете легко вспоминать. Вчера, например, в обители эха

(здесь искажение звука крик обращает в смех, а слово в рыданье)

я дважды имя твоё произнёс, и ты ответила мне из колодезной ямы. Скорее, не ты,

а некий голос, немного твой и немного мамин. Не беспокойся, я вас не спутал.

Ты - это ты, а она - она. Береги себя, и не вскакивай на ступеньки, которых нет.

P.S. Если случится, зайди к отцу. Он, разумеется, не в претензии,

как, впрочем, и я. Солнце довольно приятно в часы, когда не слепит.

БЛАЖЕН

Солнце очам услада. Сердцу ужасна тьма. За ведром увязалась

верёвка. Кувшин в роднике пропал. Скромный труженик,

что никогда и никак не соблазнялся сборищами кривляк, скончается

в августе. Рак. Сторож, оравший волки волки, умрёт в одночасье от иголки

в сердце. Глаза у него - конфетки, и сладок свет, но глаз уже нет,

а свет ещё здесь. Снесли слободу кривляк и воздвигли

универмаг. Кривляки померли. Сахар.

Инфаркт. Блажен родник. Блажен кувшин. Блаженны

нищие духом, ибо волки волки грядут.

АЛЬБЕР НОЧЬЮ

Её тень на крыше на исходе дня,

тень, что медленно покидает меня.

В доме тошно. Снаружи

мрак. Ночью комната,

как чердак.

ТАМ, В БАТ ЯМЕ ВЫГОВАРИВАЕТ ЕМУ ОТЕЦ

Сын ослушник, отбился от рук. Сердцу

тесно от этих мук. Я сплю,

а сердце не спит,

от блудного сына

блудницей разит.

Нет мне жизни и нет покоя

от скитаний твоих:

доколе?

НО МАТЬ ВСТАЁТ НА ЕГО ЗАЩИТУ

Мать возражает:

лучше

скитания

для заблудших.

Целуй, сынок, ноги

женщины той, Марии,

чьи милости ненадолго

мне тебя возвратили.

ГИМН ДАВИДУ

Войдя к повешенному в дом, не говорят: верёвка увязалась

за ведром. Не вздор девичьих чар в тени ночной, а тело

отдать бродяге-музыканту в Адуламе или тут, на плато

Бутан. Но в возрасте твоём Давид прекрасноокий не играл на лире,

свирелью он газелей созывал. И этой же дудой

Михаль и Авигайль из Кармиля, и Ахинтам к себе он привязал.

Простая дудочка, но девушки плелись за ним, пленённые игрой;

такой иной, лукавый, рыжий, с притопом, пляскою и, будто пастушок

средь лилий, пустоплёт, он женщин бороздил, чья плоть бурлила, восставала

под его рукой, прокисшей сукровицей бранной и кровью, под рукой, приученной

к праще. Так он скитался, убивал, любил и спуску не давал дружине,

и так он стал царём. Тоскою поздних лет на дубе том верёвка

увязалась за ведром. Затем печаль. Повешенного дом. Затем и лира

псалмопевца. В конце гниенье. Ах, как минул день. Прошёл.

Остался прах.

ДАВИД ГЛАЗАМИ ДИТЫ

Ах, как минул день. Когда мы рассуждали о царе Давиде? Почему

о нём вообще заговорили, помнишь? В субботу вечером на Мильчет

у Гиги Бин-Галь. С вечеринки меня ты утащила на балкон,

а там, напротив, мужчина мускулистый в майке протирал очки

и проверял на свет. Надел, заметил нас, глазевших, и окно

захлопнул. Из-за него ты мне тогда открыла, чтт в мужчине

тебя влечёт: этакий Шарль Азнавур, Евгений

Евтушенко. Так ты дошла и до царя Давида. Привлекает

тебя голодное его желанье с дурашливостью

и лукавством вместе. Ещё ты мне с балкона показала

замызганный гулящий Тель-Авив. Не видно ни заката,

ни звезды, а видно штукатурку, облупленную от избытка

адреналина, запахов солярки, пота, усталый город

на исходе дня, что не желает спать, а хочет лишь гулять, чтоб э т о

случилось с ним, и хочет, чтобы кончилось, и хочет, чтоб ещё. Однако же

Давид, как ты сказала, в Ерусалиме правил тридцать лет,

в том городе Давида богобоязненном, которого и вида

терпеть не мог, и город не любил его приплясов, выкрутасов

и всех перепихонов. В Тель-Авиве ему бы править больше шло,

болтаться в городе, как генерал запаса, который и родитель безутешный,

и озорник известный, кутила с бабками, король, что пишет музыку и песни,

а иногда даёт концерт «Давидовы напевы» в клубе «Цавта», и потом

заходит в паб, чтоб выпить со знакомыми в кругу поклонниц.

СРАМ

Скряга, почуявший слухи о злате, да оденется в траур, повяжется чёрным. Г-н Данон, как всегда,

в трудах, на компьютере прогоняет баланс. Туда-сюда. Всё сошлось, а в сердце тревога.

Напрасно гонит мысли о ней, нет от запаха избавленья. Простыни ею пахнут и полотенца, кому

звонила, с кем говорила. Запах её на кухне, куда пошла, пошла куда, возвратится когда.

В прихожей запах её, в гостиной, с кем гуляет и что у них. Запах в ванной, пахнет белье.

Куда пошла. А что, если снова обманут её. Запах шампуня. Куда пошла. Возвратится когда.

Явится поздно. На Гималаях завтра уже наступило. От запаха этого не убежать.

Лежит в темноте. Души в ней не чает. Нежная грудь её влагу роняет на пух бедра, а он

одинок. Безответная страсть горяча в руке, и, разбитый, топчется он у крана. Пожилой человек.

Девушка сына. Да оденется в траур, повяжется чёрным, да минует его этот срам. Ночевать

придётся теперь в отеле. Может, Бетин предоставит ему приют?

И КОГДА УЖЕ ТЕНИ ПЕРЕПОЛНИЛИ ЧАШУ ТЕРПЕНЬЯ

А если её не будет всю ночь, что стану делать всю ночь, а если в полночь придёт и уснёт,

что стану делать, когда она спит? Завтра ей деньги вернут, она перебраться вольна, а ты будто камень лежачий. В девять вечера свет пропал, и, как альпинист-одиночка, которого мрак застал в неведомом месте, пошарил вокруг и нащупал фонарь и привёл во вращение глыбы теней.

И когда уже тени переполнили чашу терпенья, взял и пошёл к Бетин, у которой тоже было темно

и лишь аварийная лампа освещала её постель. Всё ещё не было света, лампа медленно гасла,

и не сразу, но понял, будто рассказывает, как свила у него гнездо незваная мокрая птица,

и что он сегодня своими руками... Но зачем? Ведь так и её потеряет. Слово за слово, и Бетин

весь секрет разгадала и нашла в нём жестокость иронии, стыд и страданье. За руку его взяла,

слышно как море вдали бьётся в пучине мрака. Сначала легко касалась, потом стыдливо

ласкала, не раздеваясь, отчасти от одиночества плоти, но и по милу да по-хорошему.

Бетин поняла: в ней он воображает другую, но простила - если б не та, никогда сему не бывать.

__________________________________

¹ Роман «Познать женщину», вышедший в свет в издательстве «Амфора» в 2004 г. - последняя публикация прозы А. Оза на русском языке.

 Далее >

Назад >