Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Поэзия

Анри ВОЛОХОНСКИЙ

ПОСЛЕДНИЙ БЛЕСК

Послесловие

С литературным течением, которому его основатели присвоили имя «символизм», произошли любопытные исторические недоразумения. Оно было одним из выражений декаданса, кризиса классического языка во всех родах искусств. В конце прошлого века классические формы, изрядно истертые во всеобщем обращении, стали обыденным языком культуры, а, стало быть, для искусства уже мало годились. В поэзии это был вульгаризированный пушкинский стих с сентиментально-демократическим нытьем от общественных движений последнего времени. Первые символисты были нервные, одаренные, начитанные юноши, чуть выше третьего сословия, которые просто не могли изъясняться как толпа, как «Чтец-деклама-тор». А между тем тогда говорить по-своему умели не они одни. Петь готовы были начать и Голядкин, и С. Мармеладова, и Лебедев, а капитан Лебядкин даже уже стихотворствовал, и неплохо. Нижняя речь была готова к рождению, юноши это слышали. Они, однако, не поняли, что кризис языка имеет не социальные, а онтологические перспективы. Поскольку же сами они были владетелями языка культуры, их деятельность стала более охранительной, нежели творческой.

Работа символистов сосредоточилась вокруг внешнего оперения слова. Они, действительно, актуализировали некоторые аспекты языка древних символов, занимались фонетикой и ритмами, умели воздействовать на чувства - но во внутреннее слува, если проникали, то вследствие личной гениальности и вопреки принципам школы.

Тем не менее, их роль в создании языка XX века оказалась огромна. Они начали то движение, которое к середине века придало России вид мировой империи культуры. Все они были великие переводчики. Сам символизм ведь был по сути дела - переводом, привлечением забытого языка ради спасения того, который вот-вот готовы забыть. Их значение в собственно поэзии намного более ограниченно и проблематично. Но российский «Миф о Поэте» создали именно они.

Стиль их жизни был комически напыщен и, в сущности, пошл, даже у великих. Второе поколение символистов (1910-1920) не достигло достоинств первого. Эффект, произведенный вначале, привлек подражателей менее даровитых, повторявших мимику старших, но не владевших их дыханием. Но в позерстве, в низком соперничании они их далеко превзошли. «Миф о Поэте» эксплуатировали как дыру с нефтью. Символисты стали смешны. (См. в мемуарах Н. Мандельштам, о том, как акмеисты боялись, что их будут путать с символистами - хотя поэтически разницы между ними нет. Также в «Даре» Набокова о «вредоносной школе». Наконец, в «Козлиной песне» Вагинова о вдове поэта Заэвфратского).

Не произойди здесь кровопролитий, над ними еще смеялись бы в тридцатые годы, а в сороковые можно было бы трезво взвесить, кто был из них гениальный, кто талантливый, а кто чужие ризы примерял да не на свои котурны взлазил. Так течет в культурах более благополучных, У нас же те, кто в двадцатые годы полагал символизм за непристойность, в тридцатые годы исчезли. Символисты тоже исчезли вместе с поэтами более новых направлений. Видимую словесность населил Смердяков, «народный слуга», как наивно объяснял Маяковский. «Служить народу» (каленый идеал интеллигенции последних лет ста) уместнее всего в роли полового в трактире. «Слуга народа» - по определению холуй. Он-то и сделался вместо поэта. Поэтика же последнего сословия гнездится в языковых нормах культуры конца прошлого века, в самых ее дурных разновидностях. От реальной поэзии поколению после войны оставались лишь старые книги и «Миф о Поэте». Но это были владения как раз -символистов, смутное воспоминание о торжестве которых в начале века дошло до тех темных дней. Поэтому отношения нормативной поэтики конца прошлого века и поэтики символизма вновь сделались серьезной проблемой, но в ситуации социально прямо противоположной той, с которой начиналось движение, и первым поэтом северной столицы стал Роальд Мандельштам - последний символист.

Роальд Чарльзович Мандельштам родился в 1932 году. Шестнадцати лет заболел костным туберкулезом, астмой болел с четырех. Последние годы передвигался с трудом, больше лежал. Всю жизнь голодал - в самом точном значении слова: только за три года до смерти ему выхлопотали воспомоществование от еврейской общины города суммою в двести старых рублей (около четырех долларов в месяц), а пенсии он не получал, так как прежде не работал. От голода иногда, опираясь на палки, спускался в соседнюю булочную и брал хлеб, который, случалось, у него отнимали, а бывало - позволяли унести по добросердечию. Я его видел трижды, за несколько месяцев до смерти. Он выглядел как узники концентрационных лагерей на фотографиях, больше в профиль, и огромные зеленые глаза. Руки были не толще ручки от швабры. Он уже почти не вставал.

Он жил на Садовой улице, за перекрестком с проспектом Майорова, с правой стороны, как идти от Невского, на третьем этаже, если мне не изменяет память, узкая комната окном на двор. В комнате - у окна - диван, на котором лежал, под черным пальто. Напротив стена с фреской «Лучники» (Ш. Шварц), несколько картин (А. Арефьев, Р. Васми), отличная скульптура, изображающая юную голову (В. Титов). Кроме того, кажется, маленький стол и больше ничего.

Александр Арефьев (Арех), Шалом Шварц (Шаля), Рихард Васми (Рика), Владимир Шагин, Валерий Титов и еще два-три человека были друзьями Роальда. Их судьбу рисует следующая статистика: тюремных заключений - четыре, психиатрических - два, ссылка на 101-й километр - одна, самоубийство - одно, голодная смерть - одна. По событию на человека. Шаля Шварц всю жизнь работает кем-то вроде дворника, и это самое высокое социальное положение, которого достиг кто-либо из группы. Титов, кажется, и по сей день в ссылке.

Роальд Мандельштам начал сочинять, когда ему было пятнадцать лет, и продолжал до самой смерти. Как сообщает Константин Кузьминский в своей «Антологии Синей Лагуны», сохранилось около четырехсот текстов стихотворений, из которых две трети - варианты. Все переписано от руки, машинки не было. О публикациях в Союзе - и говорить нечего. Стихи учили наизусть друзья, потом понемногу перепечатывали. В конце шестидесятых годов подборка стихотворений в двадцать ходила среди университетской публики, но вообще его мало кто помнил.

Как поэт, он начал с пустого места - с мифа. Ведь охранять высокий язык и начать говорить на нем заново при торжестве языка низкого - далеко не одно и то же. Никаких личных связей с живыми символистами или их преемниками, которые могли бы как-то влиять, помогать, мешать, склонять к позерству и к эпигонству и т.п. у него не было. Он сам прошел весь путь от мифа к поэзии удивительно достойно и чисто - намного достойнее тех, кто начал поэзией и кончил мифом. Именно в нем символизм как поэтическое течение нашел свое завершение и оправдание. Я запомнил, как Роальд твердил слово «орифламма» (рыцарское знамя).

О стихах его уже пишут и, несомненно, будут еще писать. Я же здесь хочу коснуться лишь одного частного момента в восприятии его творчества читателем определенного типа. Константина Кузьминский, сравнивая Роальда Мандельштама и Александра Блока, замечает: "Поговаривают, что Мандельштам - Роальд, разумеется, - был наркоманом. Алкоголику Блоку такие образы и не снились». Все правильно. Поговаривают и осуждают. Я не сторонник химических методов в литературоведении, хотя сам способен телом ощутить последствия плотного обеда в стихотворении В.Я. Брюсова «Я царь Ассархаддон». Они ничего не объясняют. Чудесные свойства травы под названием Пантагрюэлион были известны не одному только медонскому кюре - чего же тут особенно морализировать. Но относительно Роальда совершенно ясно, что не пропиши ему врачи морфий, он не прожил бы и тех своих кратких лет, а умер бы от боли. Когда распадаются кости, это серьезнее, чем неудовольствия тонкой души. И если временное притупление боли - единственное, в чем человечество Роальду при жизни не отказало, пусть не смеют его попрекать этим те, кто предпочел всем усыпляющим злакам великую чечевицу.

Роальд Мандельштам умер двадцати девяти лет, зимой 1961 года, если не ошибаюсь, 25 февраля. За гробом на санях шли двое, один фотографировал. Фотография была у Ареха, который тоже умер два года назад в Париже.

Двадцать шесть стихотворений Роальда Мандельштама с предисловием В. Петрова и М. Шемякина опубликованы в «Аполлоне 77». Двадцать стихотворений включил К.Кузьминский в Антологию Синей Лагуны, написал к ним три хороших предисловия и отвел Роальду по справедливости первое место среди новых поэтов нашего города. Несколько стихотворений появлялись в эмигрантских журналах. Стихотворения, вошедшие в эту книгу, отчасти уже были в печати, но примерно половина публикуется впервые.

Полный архив поэта, собранный К. Кузьминским, находится в Институте современной русской культуры, что в Техасе, и, надо надеяться, полное собрание стихов Роальда Мандельштама будет издано в недалеком будущем.

1982

<< Назад к содержанию