Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 1) > Проза

Кирилл КОВАЛЬДЖИ (Россия)

ЕВРЕЙСКИЙ МАЛЬЧИК МЕЖДУ СЦИЛЛОЙ И ХАРИБДОЙ

Послесловие

Одиссей был взрослый дядя, а Хаймек - маленьким подростком. На долю мальчика в двадцатом веке пришлось такое, что и не снилось взрослому дяде из древнего мира. Сциллой и Харибдой Хаймека были гитлеровская Германия и Советский Союз, а его Итакой стала Земля Обетованная.

 Мировая война закрутила такой сюжет, что одного краткого изложения романа Шамая Голана «Последняя стража» было бы достаточно, чтобы завоевать читателя. Мемуары нынче в цене, им доверяют. Потому что правда, потому что пережито, выстрадано. Но Шамай Голан преподносит нам не автобиографическую картину, не просто память. Он - художник, и именно это я хочу прежде всего подчеркнуть. Подчеркнуть качества, придающие повествованию глубину и высоту.

Непринужденно и совершенно естественно в романе возникают моменты, над которыми, если помедлить и задуматься, откроется непростой и даже рискованный философский смысл.

...Глава «Лепёшку хочешь?». Узбекистан, война, голодное детство. Ваня, дружок Хаймека, обманом выпрашивает у старого узбека лепешку - талантливо изображает сироту, сына военного героя. Свою долю-то Хаймек съел, но, будучи воспитан в нравственной строгости, не удержался и спросил:

«- А ты... не боишься?

Ваня подавился.

- Кх-кхт-кхх... кого?

- Бога, - сказал Хаймек.

Ваня посмотрел на Хаймека, как на сумасшедшего.

- С чего... с чего бы мне его бояться?

Хаймек попробовал объяснить.

- Ну, понимаешь... ты же всё время врёшь...

Вот уж когда Ваня удивился по-настоящему.

- Я вру? Да я... вообще не вру. Вообще. Понял!»

И Ваня стал втолковывать Хаймеку: когда он говорил правду (отец его умер в больнице), никто ему не подавал, его даже гнали взашей. Война требовала другого языка, иного воздействия на слушателя. Ваня как артист это понял и научился с блеском разыгрывать соответствующую сценку. Простой эпизод легким поворотом приобрёл непростой смысл.

Так и просится обобщение: художник врёт? Но «над вымыслом слезами обольюсь». Потому художник, мастер эмоционального образа, «вообще никогда не врёт».

Ваня интуитивно чувствует, что он прав, голодный вправе разжалобить сытого.

Рискнём сказать: в искусстве цель оправдывает средства. Меру ответственности определяет талант художника.

Есть над чем подумать.

А высоту писатель набирает тоже совершенно органично, без всякого «форсажа».

Я имею в виду высоту поэзии, которая взмывает над прямой прозой.

В сибирском лагерном бараке умерла сестрёнка Хаймека - Ханночка.

«Мама всё обнимала могильный холмик. Худые пальцы её скребли мёрзлую землю. Папа наклонился к маме, тронул за плечи и попытался поднять.

- Ханночка мертва, - мягко сказал он. - Встань, Рива... ты не поможешь ей. Ей сейчас уже хорошо.

Хаймек мог бы это подтвердить. Худенькая, совсем без одежды, Ханночка парила в воздухе. С каждой минутой она поднималась всё выше и выше. Лицо у неё было грустное, но она не плакала. И вот что удивительно - у Ханночки не было рук. Вместо рук у неё выросли маленькие крылышки, еще совсем без перьев, как это бывает у цыплят. По правде сказать, пока что эти крылышки имели жалкий вид. Очень, очень медленно уходила Ханночка вверх, болтая маленькими ножками покрасневшими от холода. Она была совсем-совсем одна в огромном и пустом небе...» (Глава «Или привыкнете, или помрёте»).

Вот такой этот писатель - Шамай Голан. Его правда художественно объёмна, в ней сквозь бытовой приземленный ужас проглядывает то философская глубина, то поэтическая высота.

Всё это, так сказать, с объективной точки зрения.

Но я не могу отрешиться от субъективной. Потому что мы - ровесники, и в те же годы у меня была своя одиссея - пусть совсем другая, более благополучная.

Хотя границы и фронты дважды прошлись по моему детству - туда и обратно.

Поэтому читая Голана, я думал не только о писателе, о литературе, - я с острой бессильной болью думал о страшной еврейской судьбе: я видел опять, как в оккупированной Одессе осенью сорок первого года по Комсомольской (Старопортофрантовской) улице нескончаемым потоком шли евреи - здоровые поддерживали немощных стариков, матери толкали впереди себя коляски, у всех были пожитки - узлы, сумки, чайники в авоськах... Евреи шли медленно, покорно (охранников я не помню, - наверное, были), и они, и одесситы на тротуарах думали, что евреев ведут в загородные бараки (слово «гетто» еще не знали). Евреи шли долго, час или два. Всех их в поле расстреляли.

Назавтра одесситы всё узнали, сначала не верили, не могли, не хотели верить...

Но еще трудней вспоминать, как посредине квадратного огороженного двора, где в одном его крыле мы, беженцы, я и мама приютились, вдруг, неизвестно как и откуда, оказалась седая старая еврейка с детьми (двое, трое?), она прижимала их к себе, просила «пустите нас, спрячьте», а соседи повыскакивали с разных сторон и выпроводили их за ворота:

- Вы что, хотите, чтоб всех нас... из-за вас...

И потом разошлись по своим закоулкам, друг на друга не глядя...

Что я мог в мои тогдашние одиннадцать лет? Но это произошло на моих глазах, и чувство вины навсегда со мной. Шамай Голан разбередил мою память.

Я был в Яд ва-Шеме*, где без конца и без устали звучат имена погубленных детей еврейского народа. Кто назовет имена тех детей из Одессы сорок первого года? Или, может быть, их спрятали в другом дворе?

Я видел в Иерусалиме Аллею праведников - ряды деревьев в память тех, кто спасал евреев от гибели.

Пишу эти строки в стране, где в одном и том же «дворе» живут и седые ветераны, победившие фашизм и бритоголовые поклонники Гитлера. И, к сожалению, порой они сходятся в любви к Сталину.

Призрак Сциллы и Харибды двадцатого века бродит по земле.

Потому мучительная книга Шамая Голана делает доброе дело. Она заставляет сопереживать, тревожит совесть. Хочется верить, что современный читатель, который откликнулся на трагедию прошлого, никогда не склонится в сторону человеконенавистников, в какие бы «идеи» они не рядились.

<< Назад к содержанию