Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 2) > Мировая литература о Холокосте

Зоя КОПЕЛЬМАН (Израиль)

«ИЗ ПАМЯТИ МОЕЙ НЕ ИСЧЕЗАЙ...»

Перед читателем - сокращенный, журнальный вариант книги «Опечатанный вагон»¹, где о Катастрофе европейского еврейства говорят поэты и писатели разных лет и разных стран. Это - полифоническое произведение, составленное из стихов, рассказов, фрагментов из романов, и пусть это не публицистика и не документ, тексты эти свидетельствуют порой сильнее документа, потому что говорят языком искусства.

Тема гибели восточноевропейского еврейства во Второй мировой войне - одна из самых трудных для обсуждения тем нашей национальной истории в ХХ веке. Сколько евреев, унаследовавших от своей древней традиции представление о нерасторжимом единстве трех компонентов: Бога, еврейского народа и истории, - после Катастрофы отказались от веры в Бога или обвинили Его в непростительном равнодушии, и их уверенность в нерасторжимости вышеназванного единства дала глубокую трещину. -

Слово Катастрофа, которым стали обозначать проводимый нацистами геноцид евреев, предполагает непредсказуемость и фатальную неотвратимость бедствия. В самом деле, унесший недавно огромное число жизней цунами мы тоже называем катастрофой, но вряд ли кому-либо кроме геофизиков и близких к ним специалистов придет в голову задумываться о причинах этого бедствия. Иначе обстоит дело с Катастрофой, обрушившейся на евреев в 40-е годы: с тех пор люди разных стран, верований, профессий, образовательных цензов пытаются осмыслить это странное и чудовищное явление и сформировать свое личное к нему отношение. Как кажется, именно это имеют в виду, говоря, что Катастрофа изменила сознание человечества.

Личное отношение человека к историческому событию, не затронувшему его персонально, строится прежде всего на знании, и непрестанно, даже шестьдесят лет спустя, люди возвращаются к фактам. На пути к знанию нас поджидают документы, карты, даты, свидетельства - хроника, которую вели нацисты, и хроника их противников, а также магнитофонные ленты мемориального фонда Спилберга, и, наконец, бесчисленные воспоминания, сведенные в книги. Все это собирается, хранится, обрабатывается и выносится на публичное обсуждение целой армией историков, архивистов, экскурсоводов, учителей и деятелей искусства.

И тут поток беспощадной информации преграждают защитные механизмы личности - ведь так естественно человеческое желание отгородиться от ужасов, тем более что все равно ничего не поправишь. С другой стороны, в Израиле, и не только в нем, затверженность ежегодных церемониалов отупляет чувства, а серая дымка забвения с годами все плотнее заволакивает прошлое. И тут непосредственности человеческих реакций противостоит культура. Именно в таком ракурсе, не апеллируя к религиозному чувству читателей, я хочу напомнить слова Моисеева наказа:

«Помни, что сделал тебе Амалек... Когда Господь Бог твой успокоит тебя от всех врагов твоих со всех сторон, на земле, которую Господь Бог твой дает тебе в удел, чтоб овладеть ею, - изгладь память Амалека из поднебесной. Не забудь!» (Второзаконие / Дварим, 25: 17, 19).

Логическая противоречивость этого повеления: «изгладь память Амалека из поднебесной - не забудь» поразительно точно характеризует проблематику нашего отношения к Катастрофе. И в поисках поддержки и нравственного ориентира в этой сложнейшей ситуации «человек читающий» обращается к литературе, поскольку именно поэты и прозаики первыми спешат поделиться своим пониманием этого парадоксального библейского императива.

У поэтов и писателей есть преимущество перед документалистами. Они не обязаны пересказывать правду, которая все равно будет казаться искаженной тому, кто прошел через Испытание, и все равно не убедит тех, чья жизнь и судьба Катастрофы не коснулись. Идеальный историк стремится быть как можно более точным, ни на йоту не отойти от полноты фактов, а искусство слова выбирает принципиально иные методы, намеренно уводит читателя от неведомой ему реальности и - стирая память о гитлеровских злодеяниях - не позволяет забыть о погибших.

Для иллюстрации различия между историко-документальным и художественным подходом к теме напомню эпизод из жизни американской писательницы Синтии Озик. Озик живет в городе Нью-Рошель, штат Нью-Йорк, и не прошла через горнило Второй мировой войны. Эта известная во всем мире писательница - автор повестей, романов, критических эссе, рецензий, переводов, составитель антологий - удостоилась многих литературных премий США. Однако после того, как ее рассказ «Шаль» увидел свет на страницах престижного журнала «Нью-Йоркер», она получила возмущенное письмо, в котором переживший Катастрофу человек советовал ей не трогать эту тему, дабы не фальсифицировать ужасающие, не поддающиеся описанию события тех лет. Писательницу глубоко ранила реакция читателя - ей недвусмысленно дали понять, что незачем говорить о том, к чему не имеешь непосредственного биографического касательства. Синтия Озик выступила с открытым ответом, в котором процитировала слова из Пасхальной Агады:

«...каждый еврей должен чувствовать, как если бы он сам вышел из Египта... Исход из Египта произошел 4000 лет назад, и все же Пасхальная Агада учит и меня сопричастности, требует впитать его опыт в свою плоть и кровь, вести себя так, будто все это случилось именно со мной, более того - будто я была не просто свидетелем, а участником Исхода. Что ж, если мне предлагают соучастие в событии, отстоящем от меня на 4000 лет, то еще более тесно и нерасторжимо я связана с событием, после которого прошло всего 40 лет»².

Как и следовало ожидать, о Катастрофе пишут по преимуществу евреи. Однако независимо от различия времени и языка творчества, произведения о ней позволяют выделить и систематизировать художественные приемы, с помощью которых авторы пытаются защитить читателя от травмирующих зрелищ - бараков и их бесправных обитателей, изощренных издевательств нацистов и бесстрастной рутины концлагеря, дымящихся крематориев. Они делают это, не утаивая правды, но смещая поле читательского зрения, переключая внимание на иные объекты. Их усилиями искусство отважно ступило в гетто и в душу узника, чтобы силою художественного слова поддерживать вечный огонь памяти о погибших и сохранить волю к жизни и даже оптимизм в последующих поколениях.

Литература, как известно, не столько говорит о жизни, сколько полемизирует с произведениями предшественников. Стихи и проза о Катастрофе обозначили резкий семантический сдвиг в интерпретации ряда знакомых эмблематических образов еврейской и универсальной культуры. В первую очередь это коснулось «полосатой рубашки» (ктонет пасим) - той самой, что библейский Иаков сшил своему любимцу Иосифу, долгожданному сыну от Рахили. Как сказано: «Израиль любил Иосифа более всех сыновей и сделал ему полосатую рубашку»³ (Бытие / Берешит, 37: 3). В библейских историях рубашка украшала и возвеличивала Иосифа, чем будила зависть и ненависть его братьев. После Катастрофы одежда, символизировавшая превосходство Иосифа над остальными детьми Иакова, получила новое осмысление как одежда избранничества евреев на уничтожение и в израильской поэзии стала устойчивым мотивом Катастрофы. За неимением многих русских переводов, укажу лишь на два стихотворения. Одно из них, написанное Авнером Трайнином (р. 1928), приведу полностью:  

Одежда узника (1955)

К рубашке из цветных полос

Никто не ревновал,

Всех братьев разодели так,

Согнав со шпал.

И снов не надо толковать,

И сноп всех выше не взошел,

Чтоб кровью платье запятнать,

Не нужен был козел.

Одежды не признал отец -

Сынов, словно волос седых,

Лишь бормотал он: «Хищный зверь!» -

Но не вернулся встретить их⁴. 

а из другого - «Полосатая рубашка» (1954) Леи Гольдберг (1911-1970) - две заключительные строки: «Раз в полоску наряд тебе выбрал отец, / Братья в жертву тебя принесут».

Примечательно, что в обоих стихотворениях упомянут «отец», но, несмотря на отсутствие в иврите заглавных букв, читатель сразу распознаёт, что под этим словом понимается не Иаков, а Бог. У Трайнина это беспомощный, не способный на активное вмешательство старик, а Лея Гольдберг напрямую связала богоизбранность еврейского народа с неистощимым антисемитизмом других народов и тем самым вывела Катастрофу из истории в метаисторию, в область трансцендентальную, не доступную человеческому интеллекту.

«Полосатая рубашка» - не единственный библейский образ, подвергшийся художественной метаморфозе в связи с литературным подходом к Катастрофе. Персона Бога и Его замысел создать человека служили отправной точкой и поэтам, жившим вне религиозной традиции. Кажется, нет читателя, не знакомого с загадочной библейской фразой: «И сказал Бог: создадим человека по образу Нашему, по подобию Нашему» (Бытие / Берейшит, 1: 26), из которой в разные эпохи делался вывод о равноценности и подобии всех людей. Однако поэты и писатели обращаются к этой фразе именно с целью разделить на две несходные сущности людей-жертв и людей-экзекуторов. Особенно остро выразил это размежевание израильский поэт Дан Пагис⁵, посвятивший Катастрофе один-единственный жесткий и ироничный поэтический цикл под общим названием «Опечатанный вагон» (1970), из которого взято нижеследующее стихотворение:  

Свидетельство

Нет, нет, они, без сомнения были людьми:

мундир, сапоги.

Как объяснить: они были созданы по образу и подобию

А я был тенью.

У меня был другой создатель.

И он в своей милости не оставил мне ничего, что умрет.

И я убежал к нему, поднялся легко, без стесненья, синий,

примиренный, и говорил: примите мои извиненья.

Дым к всемогущему дыму

без образа и без тела⁶.

Как видим, поэт ни словом не обмолвился ни о смертоносном газе, ни о кремации трупов - это, так же как и библейский контекст, читатель обязан знать из других источников. Стихотворение «Свидетельство» вопреки названию не является документом, и поэт-художник выбрал обратную этическую шкалу: жертва не обвиняет убийц в бесчеловечности, а напротив, утверждает, что их принадлежность к человеческому роду не вызывает сомнения. Но при этом жертва ищет для себя иной генезис и на основе заявленного в Библии подобия между Творцом и творением воспринимает своего Творца в виде Всемогущего дыма, как и она сама - бестелесного. Образ Бога-дыма тоже восходит к Библии, ведь Господь, как известно, вел евреев по пустыне ночью в виде огненного столпа, а днем - в виде столпа дымного.

Непостижимость Катастрофы, похоже, стимулировала подход к ней путем парадоксов и намеренного ухода от какого-либо детерминизма. Так и в цикле Пагиса одно стихотворение убеждает в несопоставимости жертв и их мучителей, а другое, «Написано карандашом в опечатанном вагоне», возвращает эти антиподы к единоначалию - Адаму и Еве.

Протест совестливого человека против какого бы то ни было единения с нацистскими уничтожителями, вплоть до максималистского утверждения: если они люди, то пусть я буду нечеловеком, если они - по образу и подобию Бога, пусть у меня будет другой создатель, - находим во многих произведениях на тему Катастрофы. О том же говорил в предисловии к своей книге «Одно поколение спустя» (1967) присутствовавший на суде над Эйхманом Эли Визель⁷: «Адольф Эйхман был обыкновенным человеком... Его заурядный вид и совершенно нормальное поведение потрясли меня... Мне стало ясно: если он психически нормален, мне остается предпочесть безумие. Или он, или я».

Через двадцать два года после разгрома нацистов, уже будучи известным писателем, Визель попытался еще раз осмыслить опыт Катастрофы в автобиографическом романе «Одно поколение спустя», однако трижды прервал плавное мемуарное течение повествования и представил на суд читателя порожденные опытом Катастрофы беспощадные вопросы, ответы на которые все еще не удовлетворяют вопрошающих. В литературном отношении «Диалоги» его интермеццо не имеют ничего общего с пьесой, поскольку их участники полностью обезличены, а реплики могли бы звучать и безусловно звучали в той или иной форме повсюду, где живут евреи, независимо от того, какая у еврея биография, например, так:

...А Бог?

Давай не будем говорить о Боге. Во всяком случае, не здесь.

Значит ли это, что ты больше не веришь в Него?

Я этого не сказал.

Должен ли я заключить, что твоя вера не покинула тебя?

Этого я тоже не сказал. Я сказал, что отказываюсь говорить о Боге здесь, в этом месте. Сказать «да» было бы ложью. Сказать «нет» - тоже. <...> Бог - здесь - это дополнительная миска супа, которую кто-то пододвинул к тебе или, наоборот, отнял - просто потому, что кто-то рядом с тобой оказался проворнее или сильнее. Бога - здесь - можно найти не в простых или высокопарных фразах, а в ломте хлеба...

Который тебе достался или вот-вот достанется?

...который тебе никогда не достанется.

_____________________________________________________________

¹ Книга готовится к изданию в издательстве «Гешарим - Мосты Культуры», Иерусалим-М. (при содействии Claims Conference и Еврейского Агентства).

² С. Озик. Каждый еврей (письмо пережившему Катастрофу, 20 апреля 1983). Цит. по: S. Blacher-Cohen. C. Ozick's Comic Art. 1994. P. 148.

³ Так понимается библейский текст в соответствии со словарем современного иврита.

⁴ Перевод с иврита Елены Аксельрод. Здесь и далее, если не оговорено особо, все цитаты взяты из книги «Опечатанный вагон».

⁵ Дан Пагис (1936-1986) еврей из Вены, который, будучи мальчиком, с 1941 года и до конца войны, находился в концентрационном лагере, в Израиле стал ученым, исследователем еврейской средневековой поэзии на иврите, а также поэтом.

⁶ Перевод с иврита Гали-Даны Зингер.

⁷ Румынский еврей, а ныне американский гражданин Эли Визель родился в 1928 году в набожной бедной хасидской семье и за годы войны прошел три концлагеря - Биркенау, Освенцим и Бухенвальд. Пишет по-французски, но переведен на множество языков.

< Вернуться - Далее >

Назад >