Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 2) > Мировая литература о Холокосте

Йегуда АМИХАЙ (Израиль)

НЕ НЫНЕ И НЕ ЗДЕСЬ

Отрывки из романа

^{Он же заметил однажды череп, плывущий по воде и сказал о нем:}

^{За то, что ты топил, утопили тебя, но и утопившие тебя будут в конце концов потоплены.}

^{Мишна, Авот (3, 6)}

...Я видел сон. И было в том сне: вот я в Вайнбурге, городе где родился. Звонят в церквах колокола. Я встал с места, где сидел, и оказался большим и взрослым, каким не был в детстве. Странное желание во что бы то ни стало купить новые туфли погнало меня из дому. Когда я выходил из квартиры, меня окликнула моя жена Рут и сказала, что в кухне засорилась раковина. Но я все равно ушел и очутился на изысканной улице, освещенной разноцветными лампочками по случаю скорого Рождества. Я никогда не покупал себе туфель сам. Когда я был ребенком, со мной ходила мать, а теперь со мной ходит жена (я имею обыкновение покупать обувь так, чтобы ноге сразу было удобно; по прошествии нескольких дней всегда оказывается, что туфли мне велики). У входа в мой дом, который вновь оказался моим иерусалимским домом, играли девочки. Этот мой дом опирается на три столба, словно голова человека, который в задумчивости подпер щеки обеими руками.

Маленькая Рут тоже играла там. Я сказал ей, что это невозможно, ведь я уже взрослый, а ее сожгли в страшных печах. Но она все равно скакала следом, как маленькая девочка, пока мы вновь не очутились на изысканной улице, освещенной разноцветными лампочками и похожей на улицу в Вайнбурге.

Мы вошли в обувной магазин. Я сказал ей: «Ты лучше выйди. Не то мы будем спорить из-за каждой пары туфель, которую я возьму в руки». Тут появилась моя мать и дала нам кисленькие леденцы. Она всегда говорит: кислые леденцы хорошо утоляют жажду в походе! Я примерял туфель за туфлем, а маленькая Рут сидела напротив, и выражение лица у нее было сурово, как у ангела. Ее отец, местный раввин, доктор Манхейм, стоял на приставной лестнице, как всегда одетый в свой черный суконный костюм и накрытый талесом с замысловатым и тяжелым серебряным шитьем. Он стоял так, будто собирался проповедовать в синагоге. Я прохаживался взад-вперед по мягкому коврику, чтобы опробовать туфли. Неожиданно Рут сказала: «Всегда ты хочешь, чтобы тебе было удобно. Лишь бы только не жало. Ты даже жену себе подыскал с таким же именем, как у меня. Чтоб тебе было легко и удобно». В результате на ногах у меня оказались сандалии, да и те вдруг превратились в желтые тесемки.

Я проснулся, и острая боль ностальгии полоснула меня изнутри. Мне вдруг захотелось попасть в детство и в Вайнберг, где я родился, и я долго не мог успокоиться.

...Долго я не мог успокоиться после того сна. Почему мне снилось, как я покупаю туфли? Ведь вообще-то я не пижон, и мысли о покупке одежды меня не занимают. Размышляя таким образом, я столкнулся с господином Мендельсоном, агентом по продаже маргарина, который тоже приехал сюда из Вайнберга, как и мои родители. Обычно я не поддерживаю связей с многочисленными выходцами из Вайнберга, рассеянными по всему Израилю. Он рассказал мне, что наш раввин, доктор Манхейм, на старости лет собирается перебраться в Иерусалим.

Мендельсон ушел, а я стоял и смотрел, как движутся в небе облака. Вероятно, разлился Нил. Я смотрел на движущиеся облака, как глухой всматривается в губы собеседника, чтобы по движению губ понять, что он говорит. Я хотел понять речь мира. А возможно, хотел узнать, что я должен в жизни сделать.

Я хотел забыть, но не знал точно, что именно. Наверное надо поговорить с моей женой Рут, рассказать о тоске по детству и желании на несколько дней съездить в Вайнберг, одному. Но как объяснить ей эту тоску? Ведь репарацию моя мать уже получила. Тогда что же я собираюсь там делать? Может быть, отомщу за маленькую Рут, дочь Манхейма, которую жители Вайнберга отправили в крематорий?

...Невозможно вернуться туда, куда я возвращаюсь. Но ведь я приеду только чтобы закрыть дверь, которая в моей жизни не закрывается как следует. Дверь, которая пляшет в своем дверном проеме и мешает мне спать в Иерусалиме. Не исключено, что только в Иерусалиме эта дверь мешает мне спать. Как часто человек тревожится: все кажется ему, что он не запер дверь, не выключил газ, оставил кран открытым и вода вытекает впустую.

А я теперь в поезде, он едет в Вайнберг. За окном мелькает пейзаж. Низкорослое деревце и столб, и снова дерево, и низкие неторопливые холмы - будто возвращаются с похорон. Другие виды мелькают перед моим мысленным взором. Я сидел в купе один, пока не понял, что оно предназначено для инвалидов. Среди надписей «Не плевать» и «Не высовываться из окна» затесалась табличка: «Купе для инвалидов: для слепых и инвалидов войны; для инвалидов труда». Пришел контролер и указал мне пальцем на эту табличку. Я молча вышел и стал смотреть в окно. Я мог бы сообщить ему о всех степенях моей инвалидности: я слеп, у меня вставная душа, и я прибыл сюда не для того, чтобы любить, а для того, чтобы мстить. Я стоял у окна, а мои мысли выскакивали из меня, словно беглецы, выпрыгивающие на ходу из мчащегося поезда, прыгали и кувырком откатывались до самой реки. И никто из пассажиров не вмешался и не сказал мне: простите, это не вы обронили? Металлический звук щипцов в руках контролера все удалялся и по-прежнему раздавался в моих ушах. Есть также шаги - мне кажется, всю мою жизнь я слышу, как они удаляются.

По узкому корридору проходили люди, и я прижимался к окну, потому что избегал смотреть им в лицо. Они обращались друг к другу по именам и называли станции, которые мы проезжали. Потом я сидел на своем месте и разглядывал купленный билет. Билет, как билет, у всех одинаковый. Никто ничего не заподозрил, я в полном порядке. Сидевшие напротив на меня не смотрели: неловко разглядывать человека, погруженного в свои мысли. Почти то же, что смотреть на человека, справляющего нужду. Против меня сидела немолодая пара. Я задумался, почему мне мешает та открытая дверь? Иногда человеку хочется открыть в корридоре все двери, чтобы видеть, что за ними. Супруги любовно беседовали о детях, которых оставили дома одних, впервые. Сын, верно, начнет устраивать вечеринки, девушки повиснут на окнах, как усталые куклы. Потому что сын и его разнузданные друзья преследовали их, и теперь они висят повсюду - в гардеробной, в ванной, в шкафах и на спинках стульев. Юноши их разденут, усталые куклы встрепенутся и шутя одержат победу. Юноши завалятся на спину, ослабев от неги и смеха.

А что касается двери, которую я собираюсь закрыть по возвращении, - то может быть, кто-нибудь уже закрыл ее? Я, правда, знал, что только я могу ее закрыть. Может быть, дом разрушен? Я ведь слышал, что в последний день войны многие дома были разрушены. Гауляйтер защищал город как безумец - огнем и кровью. Он ожидал атаки американцев в крепости Св. Марии. У той крепости три башни: круглая, квадратная и со срезанным верхом. Во время крестьянского бунта рыцари сражались с земледельцами, которые пошли на них с вилами и лопатами. Потом они, вероятно, узнали, что плуг и коса - неплохое оружие, а меч и копье весьма пригодны к пахоте.

Город Гауляйтера был разрушен в течение часа. Лег археологическим пластом и стал чистым и упорядоченным культурным слоем. Дом с хлопающей дверью тоже пострадал. Во сне я вижу иногда останки дома и дверь, которая висит и качается на одной искареженной петле. Возможно, я избавлю ту дверь от проклятья вечного скитания? Тогда она тут же с легких стоном обратится в прах, и больше ничего. А возможно, ее извлекли из развалин и употребили для другого здания. Супружеская пара перешла к обсуждению дачного курорта: морские волны, людские волны и шквал официантов, подающих нескончаемые закуски.

За окном объявляли названия станций, стоянок моего отца: ведь отец был коммивояжером, он продавал всевозможный портновский приклад, всё, кроме тканей: пуговицы и пряжки, нитки-иголки, кружево и ленты - черные для траура и цветные для того, что не назовешь трауром, шарфы и косынки, наколки и декоративные булавки, и снова пуговицы, множество пуговиц, молнии, кнопки, крючки, английские и портновские булавки, и обрезки меха на воротнички и манжеты, и бортовку для пиджаков, и ватин на зимние пальто и куртки, и портновские ножницы, и лисьи хвосты, и заячьи уши, и черные манекены, лишенные рук и половых органов, насаженные на штырь и набитые опилками и соломой. Все это было в магазинчике моего отца. Там оставался дядя, сидел на высоком стуле за стойкой и вел учет счетам, а когда счетов не было, сидел в кафе и играл в карты или шахматы. Отец рассказывал мне о станциях, где он бывал, и теперь их названия всплывали в памяти, словно были именами моего отца. В каждом месте своя история: например, о портнихе Гимельфарб, которая залезала под стол, желая избежать покупки. А отец, приметив, как она выпирает под скатертью, выжидал, пока у нее не начинали ныть косточки, и она, наконец, вылезала, эта госпожа Гимельфарб, что означает «цвет неба». Вот такие и подобные им были отцовские станции. Я поспешил заполнить голову всякими мыслями, чтобы не допустить туда той одной. Я сделал землю пустой и оставил только себя, ребенком, и маленькую Рут, и еще кое-кого из моего детства - доктора Манхейма, и добрую Генриетту, и ее тетю. Поезд остановился. Раздались свистки. Люди говорили: хорошо, что теперь мало паровозов и на путях не так дымно. Теперь большинство поездов ходит на электрической тяге. Неприятно видеть, как из труб поднимается дым.

...И вот я в Вайнберге... Спустился по улице Королей, где больше нет королей, пересек площадь Цезаря, тоже давно не существующего. Но не было там улицы Рут, хотя и Рут тоже больше нет на свете. На улицу Ордена капуцинов откуда-то сбоку выплеснулся переулок Св. Магдалины. А я шел по улице не моего имени и ничего не видел и не слышал, как слепец, с непонятной уверенностью шагающий во своем мраке. Я прошел улицей Благого колодца, которая снова звалась так, после того как побывала улицей Адольфа Гитлера. Но и Благого колодца видно не было. После бомбежки и разрушения почти все дома отстроили заново. На Дворцовой площади все еще стоял фонтан моего детства. Из рук каменного человека изливалось водное изобилие. Правда, ему помогало несколько щекастых тритонов и рыбин, изрыгавших мощные струи воды. Я не пошел во Дворцовый сад, отложив его до другого раза, а пошел Путем скороходов. Во многих городах Центральной Европы есть улицы, зовущиеся Путем скороходов. Может быть, некогда вестники бежали именно по этим дорогам? В оправдание названия улицы, я побежал. Я бежал, чтобы мне не хватало дыхания, чтобы не бездействовать, чтобы устать не от вести, которую я принес с собой. Дальше я пошел медленнее и шел точно нож: рассек несколько улиц, перерезал сквер и отхватил кусок несущественного перекрестка. Там, где прежде была игровая площадка, стоял уличный регулировщик. Еще одно изменение. Он подошел и сказал: хуже быть не может - переходить, там где нет перехода, и притом - вы ведь прекрасно меня видели! Я уплатил штраф за недозволенный переход и увидел писчебумажный магазин, где в детстве покупал карандаши и тетради. Чем ближе подходил я к желанному месту, тем настойчивей теребили меня вопросы, возникающие при посещении чужого города: где я буду ночевать? сколько дней проведу здесь? как я отсюда выберусь и куда направлюсь? А может, я каждую ночь буду останавливаться в разных отелях, чтобы проклинать этот город с разных холмов, подобно Валааму?..

Я миновал улицы, затаив дыхание. То был бег больного амоком¹, не оставлявший, однако, трупов. Я поражал цель, убегал и целился снова. А уничтоженные и не знали об этом. Надо бы им сказать: «Господин, вы убиты, госпожа, жена офицера СС, вы умерщвлены!» - как на военном ученье, где на солдат, которых «убили», нацепляют специальные ярлычки. Вот статуя мальчика, кормящего голубей. Вот площадка для игр, которая не пострадала. Вот газетно-табачный киоск и скверик, носящий название Сада прекрасных девственниц. Я проходил и откусывал по кусочку от каждого места, как бывает надкусывают одно за другим несколько яблок, оставляя на каждом следы зубов. Прохожий спросил меня, как называется эта улица, я ответил, и ко мне вернулось спокойствие. Почему-то я вдруг затосковал по горам Иерусалима: захотелось оказаться летом среди жестких олив, пройтись по сухой твердой земле, почувствовать, как за отвороты брюк набиваются камешки и летучие семена колючек!..

Я объявил через внутренний громкоговоритель: мы приближаемся к месту моего дома! Дважды повторил одно и то же, как объявляют на корабле или в самолете вблизи пункта назначения. Я все еще не знал, куда иду. Приближался кругами, а мысли суетились на капитанском мостике моего мозга. Вот и последняя улица. Магазинчик, где моя мать покупала всякую снедь. Увитая хмелем стена. Аптека. Я пришел на свою улицу.

Улица была пустынна, ни одного человека, если не считать меня. Согласно тому, что помнили мои ноги, мне предстоял крутой подъем, но улица поднималась с едва приметным уклоном. Согласно тому, что помнили мои ноги, идти надо было так долго, что не хватало терпенья, а я сразу же очутился возле небольшой площади, там, где стоял дом доктора Вайнингера, в котором мы нанимали квартиру. Но нет дома и нет башенок, нет лепнины, и нет страшных чудищ, и нет великана, несущего на своем затылке балкон. Вместо них - гладкое современное здание с широкими ступенями перед просторным входом, и множество молодых людей поднимаются и спускаются по ним, как ангелы, которых видел во сне Иаков. То не были врата небес. Надпись оповещала: «Международный дом студента». Я хотел войти, пройти по корридору, опустить отвес в каком-либо месте и сказать: здесь была спальня. Здесь жил я. Только для чего все это, когда, как ни крути, дом-то не тот, что прежде. В холле стояли алые розы, распустившиеся до неприличия. А еще была там скульптура-символ: стоят рядом китаец, негр и европеец и держатся за руки, как в видении колесницы, которое было пророку Иезекиилю. Может быть, здесь я заночую? Да ведь я уже не студент. Я окончил факультет архелологии и теперь преподаю там. А может, сказать, что я приехал сюда учиться, постигать причину и следствие, факторы и побудительные мотивы, доводы и предлоги, внутренние и внешние императивы, теорию осмотрительности, силу ускорения и задержки. То есть, что я - соискатель, студент, который никогда не закончит свое исследование, алхимик, бьющийся над поисками камня, способного превращать чувства в поступки.

...Неожиданно я заметил прежнего индуса. И на его лице тоже появилась приветливая улыбка узнавания. Он откашлялся и спросил: верно ли, что я участвую в лыжных гонках или я инструктор по лыжному спорту. Мне было лестно, что он принял меня за тренера, я не сказал ни «нет», ни «да», просто ответил, что занят поисками. Все мы чего-то ищем, заметил индус. Я знал, что вы так ответите, сказал я. Но точнее было бы сказать, что я не ищу, а учу. Он пригласил навестить его в университетской клинике. В каком отделениии? Он улыбнулся: «В каждом отделении я веду особое исследование, что-то между философией и психологией, между йогой и синагогой, при случае объясню»... На этом я расстался с индусом и пошел к дому маленькой Рут.

________________________________________________________________________________

¹ Амок - психическое заболевание, выражающееся в приступообразном расстройстве сознания, когда больной пускается бежать, уничтожая все на своем пути.

Далее >

Назад >