Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 2) > Театр

Рут КЛИНГЕР (Германия)

ЖЕНЩИНА В ЛАПСЕРДАКЕ

Главы из воспоминаний*¹

НАЗАД В БЕРЛИН

(1929)

...Однажды мне позвонили и спросили, не хотела ли бы я участвовать в новой программе кабаре для ночного ревю под руководством сына Рудольфа Нельсона¹. В тот же вечер мы договорились о встрече в «Кюка»². Сразу же скажу: ночное ревю так и не состоялось, но в этот вечер произошла встреча, которая круто изменила мою жизнь.

«Кюка» находилось на Будапештштрассе недалеко от Вильгельм-Гедехнис-Плац. В «Кюка», уютном кафе богемы с подиумом и пианино, начинали карьеру многие артисты и писатели. Здесь исполнял зонги Курт Геррон³, аккомпанируя на фортепьяно, исполняла свои шансоны Соня Вронков⁴ - рыцарь Пельц фон Феленау издевался над «проклятыми с Курфюрстендамма», декламировала свои стихи Маша Калеко⁵... Выступал здесь и ставший позднее «телевизионным комиссаром» Эрик Оде⁶. Иногда даже Эрих Кестнер⁷ позволял уговорить себя и читал только что написанные стихи.

...К одиннадцати часам, когда я пришла туда, представление было в полном разгаре, а господин Нельсон-младший⁸ еще не появлялся. Я уже собралась выйти из зала (было очень накурено), но муж Маши Калеко остановил меня: «Оставайтесь. Вы обязательно должны послушать следующий номер!». И я осталась. Конферансье объявил: «Максим Закашанский исполнит еврейские народные песни». Сорокалетний черноволосый мужчина среднего роста в роговых очках вышел на сцену и начал с торжественной серьезностью: «Первым номером я исполню "Schajle" ("Вопросы раввину"). Женщина приходит к ребе* и просит его совета». И, обернувшись к пианисту: «Пожалуйста, господин капельмейстер». Аккомпаниатор ударил по клавишам, и Закашанский, торжественно раскинув руки и полузакрыв глаза, запел о ребе, у которого женщина спрашивает совета, что ей делать с некошерной кастрюлей. «Возьми немного золы из храма, хорошенько вымой её, закопай в землю, в золе и земле продержи её три дня. Кастрюля снова станет кошерной».

На второй вопрос, что делать с изменившим мужем, ребе отвечает такими же куплетами: «Возьми немного золы, хорошенько вымой его, закопай его в землю, в золе и земле продержи три дня...» и так далее.

Затем последовали другие, исполненные ритмически сдержанно, песни. Я совсем не понимаю текст, идиш для меня - иностранный язык. Но на берлинского зрителя воздействие этих хасидских* песенок, в которых говорится о «ребеле»*, «габеле»*, «хазн»*, неописуемо. Между тем публика прибывала, у входа толпились люди, которым не нашлось места. Захватывающая дух тишина, а затем шквал нескончаемых оваций. Певца не отпускали, требовали продолжения. Закашанский вел себя так, как будто аплодисменты ему безразличны, он даже не улыбнулся. С суровым сосредоточенным видом он продолжил выступление на бис, и снова необыкновенный успех.

Только теперь я могу разглядеть людей вокруг. Это не обычная для «Кюка» публика. Благородные, элегантные дамы со сверкающими в ушах бриллиантами, в роскошных мехах, рядом с ними седовласые господа... Они слушают внимательно и напряженно, как будто присутствуют на давно знакомом семейном богослужении. Закашанский с большим трудом смог пробиться в маленькую артистическую уборную, и в это же время многие поднялись со своих мест и покинули кафе. Они пришли только ради его номера.

Я была поражена. Выступить в этом помещении с еврейскими песнями и заслужить такие бурные овации - это феномен. Почему эти люди понимают абсолютно неизвестные мне слова и обороты? Как они были взволнованны! Кто этот, напомнивший мне дальнего родственника человек, такой печальный и такой притягательный? Я бы очень хотела кое о чем расспросить этого «дядюшку-оригинала». В маленькой артистической приближаюсь к стоящему несколько в стороне артисту, чтобы по-товарищески, как коллега коллеге, произнести слова признательности и высказать мое радостное удивление: «здесь, в этом кафе...» и прочее. Закашанский кивает, смотрит мне в глаза, бормочет приветливо «аидише нешомеле» (еврейская душенька), потом наклоняет свое лицо ко мне: «Фрейлейн, Вы одна?». На этот прямой и доверчивый вопрос я, смеясь, отвечаю утвердительно. Тогда Закашанский предлагает мне встретиться на следующее утро в «Романском кафе»⁹, где он охотно расскажет обо всем, что меня интересует.

Итак, я сижу за маленьким столиком в «Романском» напротив этого господина Закашанского, говорящего на ломаном немецком, и он сообщает мне удивительные вещи, о которых я, к стыду своему, и понятия не имела. Что значит для меня идиш? Хотя в детстве во время войны я и слышала в Праге эту своеобразную языковую смесь от беженцев из Галиции, но для меня это была не больше, чем гортанная, едва понятная тарабарщина. Теперь я узнаю о расцвете еврейской литературы и еврейского театра в России, Польше и Нью-Йорке, о бесчисленных занимательных и трогательных пьесах Шолом-Алейхема, Шолома Аша, которые вполне могли бы выдержать сравнение с настоящей европейской литературой. Я узнаю и о том, что на большой еврейской сцене предпочитают играть на литовском диалекте, который намного мелодичней, чем галицийский, и о том, какой успех имеют эти театры. Знала ли я что-нибудь об «отце еврейского театра» Абраме Гольдфадене, который написал для еврейского театра столько опер, снабдил их текстами и поставил на сцене? Я не знала ничего.

Потом Закашанский рассказывал о 6едном городке Орша - еврейском местечке под Могилевом в Белоруссии, где он родился и провел первые восемнадцать лет, ходил в иешиву (свои представления о мире и знание Талмуда* он почерпнул там), и о том, как он, так же, как и многие другие евреи, после погромов в Кишиневе в 1905 г. должен был бежать из России. После обеда в «Романском» мы не расстались, а пошли гулять в Тиргартен, и, когда мы прощались перед моей дверью, я была рада, что не пропустила это рандеву. В тот день Закашанский со столь свойственной ему непосредственностью открыл мне путь к подлинной жизни восточноевропейских евреев, которую он сам и воплощал.

Мы стали видеться чаще. Вскоре ему захотелось посмотреть меня на сцене, и он пришел на воскресное представление в театр «Трианон». После моей сцены с Иоганном Риманном¹⁰, как это часто бывало, раздались аплодисменты. Мне было очень интересно услышать, что скажет мой новый приятель Закашанский. После представления он ждал меня на улице. Мы шли молча, и я подумала, какой невоспитанный человек, ни одного хотя бы маленького комплимента! Наконец он заговорил: «Какая жалость, мне очень грустно. Такая замечательная актриса, как Вы, и не играет на еврейской сцене! Вот где нужны настоящие силы. Вы должны поступить как Лия Розен¹¹, актриса "Бургтеатра". Бежать из немецкого театра, целиком посвятить себя еврейскому искусству! Так ли уж сильно чувствуете Вы себя "немкой"? Поверьте мне, это не продлится долго, немцы выбросят всех еврейских актеров». «Вы это серьезно? Вы действительно в это верите?». «Не так уж сложно предвидеть». Это было в октябре 1929 г. Тем временем в прессе появились восторженные отзывы о выступлении Закашанского. Популярная газета «Цвёльф ур блатт» писала о его выступлении в «Кюка»: «Имя Закашанского не так легко запомнить, тем не менее его скоро будут знать все. Он поет свои песни, и все захвачены - в такой живой, такой пленительной форме представляет он свое высокое искусство. Возможно, объявленные Закашанским представления зимой будут брать штурмом».

Сырым, холодным и туманным вечером мы бродили по пустынному Трептов-парку. Мой новый друг напевал песенку с припевом, потом он медленно проговаривал мне текст, слог за слогом, шутки ради я повторяла отдельные еврейские слова. Так я учила наш первый дуэт «Йошке уезжает». Дела у «Кюка» шли хорошо. Когда я пришла туда как-то вечером, составитель программы спросил меня, не хотела бы я тоже выступить. Итак, я снова подрабатываю и после спектакля выступаю в «Кюка» со сценкой из моего старого репертуара «Апарте и пикантное». После меня была очередь Закашанского. Он не стал исполнять свои песни на бис, а вместо этого пробрался ко мне через переполненный зал и вытащил на сцену. Я, как бы против своей воли, подчинилась ему, повязала платок, и мы запели дуэт, полный слез и смеха, с задорным припевом:

Ой, ой, ой, Йошке уезжает,

Еще один поцелуй и еще один поцелуй,

Поезд отправляется...

Номер так понравился, что мы должны были повторить дуэт еще раз. Однако не везде было так, как в «Кюка», и не все берлинские евреи думали так, как посетители «Кюка». Например, директор «Кабаре комиков»¹² на Курфюрстендамм Курт Робичек¹³ был настроен скептически: «Мой дорогой Закашанский, вы хотите петь на идише? Нет, это исключено, у меня слишком много еврейской публики».

Однажды утром (это был январь 1930 г.) я пришла в «Трианон-театр», прошла на сцену и услышала где-то вдалеке рыдания. Репетируют что-то новое? Собравшиеся в помещении дирекции служащие выглядели растерянно и беспомощно отводили глаза. Что случилось? «Вы не знаете? Сегодня ночью директор Штейн¹⁴ покончил с собой. Он разорился».

Соболезнования, рукопожатия, и вот я стою на улице. Бедный Штейн! Никто ничего не знал, он ни на что не жаловался. Кто мог подумать! Теперь смерть обратила всё в прах: дефициты, долги - и контракты. Что же будет со мной? Надолго ли хватит отложенных денег? Смогу ли я найти работу в этом огромном городе? И где и когда?

Как хорошо, что я знаю, где можно днем встретить славного Максима. Обычно он обедает в «Лёвенбройхаузе». Удрученно я поведала о том, что произошло. Он тут же нашел решение. Теперь мы можем энергично приняться за дело, мы воплотим в жизнь его давнишнюю мечту открыть еврейское кабаре. «Почему я должен свою публику, евреев, которые хотят меня видеть, приводить в чужое кабаре, и получать за это только ничтожный гонорар? ("Его публика" - это бежавшие из России и Польши четверть века тому назад евреи, которые уже пустили здесь корни). Моя публика заполняет "Кюка", на мою публику я могу положиться. Ты увидишь, Рутеле, сколько их придет. Сотни! Они обожают свой родной язык, свой "мамме-лошн". В Берлине столько евреев из Восточной Европы - и ни одной еврейской сцены!».

«Но где мы возьмем деньги?», - неуверенно спрашиваю я, отнюдь не разделяя его энтузиазма. - «У меня есть ангел-хранитель, Рутеле. Ты увидишь, все будет хорошо, если мы будем вместе. Мы найдем компаньона с деньгами, я сделаю программу, какой еще не было. Ты будешь вести дела. Нужно быть самостоятельными, ни от кого не зависеть. Мой ангел нас ведет, Рутеле, я могу на него положиться, увидишь, все будет хорошо». Несколько дней спустя мы сняли две смежные со вкусом обставленные комнаты на Назаушенштрассе в Вильмерсдорфе.

ЕВРЕЙСКОЕ КАБАРЕ «ЛАПСЕРДАК» В БЕРЛИНЕ

14 февраля 1930 г. состоялось открытие кабаре «Лапсердак». Помещение располагалось на Мартин-Лютер-Штрассе, 31. Две сотни стульев, поставленных рядами, сцена с занавесом и рампой, вдоль стен - небольшие площадки (Podeste) для декораций и выходов. Совсем недавно здесь находилось недолго просуществовавшее литературное кабаре «Анти».

Руководство состоит пока из Максима Закашанского, Эрнста Прёкля¹⁵ и Оскара Эбельсбахера¹⁶, который является также и директором «Вейберг-театра», и, следовательно, хорошо осведомлен в вопросах налогов, ведомственных предписаний, печати и газетных объявлений. Эрнст Прёкль, второй вкладчик - «ариец», но женат на еврейке и непременно хочет играть роль Parade-Goj (Нееврей для представительства). Хотя составление программы исключительно в руках Закашанского, оба директора демонстрируют готовность исполнять свои обязанности. Оба они - актеры с известными именами, граждане Германии, Закашанский же не имеет гражданства, у него только так называемый «нансеновский паспорт». И все-таки Закашанский теперь в своей стихии, бесспорно, он - главная фигура. В спешке доделываются декорации, дошиваются черные шелковые лапсердаки, которые понадобятся для «Хасидского экстаза» - сценки в хедере, в которой Закашанский играет роль почтенного рабби*, окруженного своими учениками (вернее сказать, девятью юными танцовщицами). Программа будет завершаться экстатическим хасидским танцем.

Иегуда Померанц аккомпанирует на рояле и в перерывах между номерами развлекает публику еврейскими мелодиями. Оскар Эбельсбахер читает «Изречения раввинов», Эрнст Прёкль подыгрывает как «дайчер» (ассимилированный, не соблюдающий традиции еврей) в двух забавных сценках Шолом-Алейхема, благочестивый интеллектуал Манфред Гайз декламирует на иврите библейские изречения из «Кохелет» (Экклезиаст, одна из частей раздела Библии «Писания»), Эстер и Якоб Мошковичи¹⁷ представляют двух беспомощных местечковых евреев. Три инсценированные народные песни будут исполнены в швейной мастерской: на тонких нитках висят декорации - огромный утюг, длинные ножницы, сантиметр...

Кульминация программы - номер Закашанского. Он поет написанные им самим сатирические куплеты, в которых высмеивает ассимилированных евреев. «Шлезвигский вокзал» вызывает бурю аплодисментов. Закашанский изображает «шнорре», который только что прибыл на Шлезвигский вокзал из Польши. Сначала он получает вспомоществование от чиновников еврейской общины и жалуется на заносчивых «йекки» (немецких ассимилированных евреев). Едва только он достиг какого-то благосостояния, в дверь его квартиры на Курфюрстендамм стучит проситель - новый беженец из Польши. Как он с ним обходится? «Я скажу, что я - немецкий еврей, и укажу ему на дверь»^*2.

 ____________________________________________________ 

^{*1 Публикуется с дополненийми и уточнениями, сделанными Рахиль Доктор. Первая публикация - в журнале "Искусствознание", 2004 г.}

^{*2 Интересно сравнить «Шлезвигский вокзал» с песней сионистского молодежного движения «Бело-голубые», часто исполнявшимся со сцены «Лапсердака». Отец упрекает сына, которого он кормил, одевал, которому дал благороднейшее немецко-еврейское образование - «гимназия, уроки музыки, религиозные занятия к принятию Бар-мицвы», сулит карьеру адвоката и даже возможность занять место министра-президента в будущем - и уговаривает его оставить романтические сионистские бредни, сравнивает его с «дерьмовым гоем»* и объясняет, что в пустыне невозможен никакой «гешефт»*. Сын же называет родителей мерзкими продуктами ассимиляции, отца «толстым буржуем», поклоняющимся золотому тельцу и гордо покидает родительский дом. Диалог между ассимилированным отцом и сыном-сионистом отражает как юношеский максимализм молодых сионистов, так и антисемитские стереотипы, которые поколение новообращенных так легко заимствовало у немецкого общества, вступая в идеологический конфликт со своими родителями.}

< Вернуться - Далее >

Назад >

Предисловие Рахиль ДОКТОР