Главная > Архив выпусков > Выпуск 7-8 (Том 2) > Театр

Любовь КУТУЗОВА (Россия)

РЕПАТРИАНТЫ

Одноактная пьеса

Памяти тети Лены

Маленький салон в израильской квартире русских эмигрантов. Из салона четыре двери: одна в кухню, входная, на балкон и в спальню Владимира. Посередине салона празднично накрытый стол. В углу телевизор, включенный на русской программе. Диктор: «Управляющий Центробанком подал в отставку. Сегодня в обменных пунктах дают за один доллар восемнадцать рублей. Москвичи стоят в очереди за картошкой. Лужков обещает, что Москва будет обеспечена овощами всю зиму. На Поклонной горе открыта новая синагога. Это самая красивая синагога в России». Из кухни выходит Маша, выключает телевизор, кричит в сторону кухни.

Маша. Тетя Хеся, вы слышали, в Москве новую синагогу открыли?

Тетя (Из кухни). Ах, оставь. Зачем им еще одна синагога? Я не понимаю. Между прочим, в Киеве я вообще ни разу в синагоге не была. (Появляется в дверях.) Машенька, куда пирог поставить?

Маша. Да вон с того края. А здесь? Здесь были?

Тетя. Ой, я уже не помню. Ходила, кажется, в Моцкине, но мне не понравилось.

Маша. Почему?

Тетя. А! Я ничего не понимаю. И потом, вот ты мне скажи, почему это я должна сидеть за занавесками? А? Почему женщины отдельно, а?

Маша. Чтоб о Боге думали, а не пялились друг на друга.

Тетя. Да кто будет на меня пялиться? Нет, я думаю, что они просто не считают женщину за человека.

Маша. Да считают, считают. Правда, молитва есть такая... благодарственная: «Господи, спасибо, что ты не сотворил меня женщиной».

Тетя. Ну вот, а ты говоришь. Конечно, не считают. А ты была в синагоге?

Маша. Была. В реформистской. Там женщины сидят рядом с мужчинами. И можно приходить в брюках, и в шортах, и в мини-юбках, и даже к Торе женщин вызывают.

Тетя. Вот в такую бы я пошла. А там служба по-русски?

Маша. Нет, на иврите, как везде.

Тетя. А ты понимала?

Маша. Нет, конечно, дали сидур...

Тетя. Что дали?

Маша. Молитвенник. И одна старушка рядом сидела, показывала, где раскрывать. А когда сказали «Амен», то у меня рука креститься потянулась. Привычка.

Тетя. Да ты просто праведница, почувствовала святость момента.

Маша. Красиво говорите.

Звонок в дверь.

Маша. Это Вовик. Открыто!

Опять звонок. Маша открывает дверь. На пороге Илья, его друг Ицик и сестра Ильи Нина. У каждого в руке по две сумки с арбузами, дынями, бутылками воды и т.д.

Илья. Открыто! Да открыть нечем, руки заняты.

Маша. А чем же звонили?

Илья. Ногой.

Ицик. Или еще чем.

Проходят в кухню. Звонок в дверь.

Маша. Открыто.

Входят гости. С цветами.

Гостья. Ну, поздравляем, Машенька! Илья! А где же именинник?

Илья. В армии. Наш хаяль, наш защитник. (К Маше) Он звонил?

Маша. Звонил с таханы мерказит. Сейчас приедет.

Илья. Жаль, я бы мог его подхватить.

Гость. А сколько он уже в армии?

Илья. Уже два месяца.

Гостья. А в каком месте?

Маша. В Негеве.

Ицик. Да рядом с нами. Я, когда в Бершеву еду, всегда этот поворот проезжаю.

Маша. Ну, за стол, за стол. Илья, ты на свое место, а остальные - как кому нравится. Я с краю, мне на кухню надо будет, а Володька приедет, рядом сядет.

Все рассаживаются, наливают друг другу вино, воду, накладывают в тарелки еду. Удар ногой во входную дверь, она распахивается, входит Володя в солдатской форме, на плече автомат, в руках огромная вещевая сумка.

Илья. О, вот и Владимир, наш воин, наш защитник. (Встает, обнимает сына) Здравствуй, Вовик, с днем рожденья.

Гости встают, целуют его, обнимают.

Маша. Вовочка, с днем рождения! Видишь, мы все ждем тебя, еще не начинали.

Вова. Вижу. Начинайте. Я не буду. Я сыт. Я устал. (Со злостью) Я больше не могу в этом балагане.

Илья. Владимир, у нас гости, замолчи.

Вова. Да что замолчи! Замолчу. Вы меня все равно никогда не слушаете. Я ведь у вас идиот. Всю жизнь был у вас идиот.

Маша. Вовочка! Ну что ты! Иди вымой руки и садись за стол. Ты, наверное, голодный.

Вова. Я не голодный. Я устал. Я на тремпах три часа добирался. Завтра в пять вставать. Я не хочу есть, я хочу спать.

Гостья. Ну, ты отдохни, Володенька, и приходи к нам, мы тебя подождем.

Илья. Тебя все так ждали. Мама пирог испекла твой любимый.

Вова. Ешьте сами. (Уходит в дверь своей комнаты)

Илья. Ну, пусть отдохнет. Армия все-таки. Хотя, я помню, служил в Армии... под Кенигсбергом, ну, под Калининградом. Между прочим, три года... и домой ни разу не отпускали... а вот вспоминаю сейчас, как о самом счастливом времени. Никаких забот. Подчиняйся, и все. Весело было. Помню, в части ни одной машины исправной не было, но зато все блестели. Чистые, покрашенные... красили каждую неделю, как на парад. Только мотор ни у одной не заводился.

Ицик. Да, помню я эту часть, вместе ведь приехали. Как нас с тобой вместе из института вышибли...

Гость. За что?

Ицик. Да мы с Ильей весь курс с картошки увели назад в Горький. Так его отец, царство ему небесное, нас уже на второй день в армию отправил.

Гость. А как это он сумел?

Ицик. Он-то? Он сумел. (Смеется) Этот все мог.

Илья. Ну и правильно сделал. (Ицику) А ты пей больше, так и не то вспомнишь. Ты-то уже и на третий день из окошка санчасти мне рукой махал, когда я там на плацу маршировал. Сколько ты в армии-то пробыл?

Ицик. Да месяца полтора, наверное. Да... Отец твой, Илья, был крутой мужик. Да что там... Его и в Горьком все боялись.

Гостья. Боялись? Почему?

Гость. А кто он был?

Маша. Директор лыжной фабрики.

Ицик. Чего? Какой фабрики? Не... ну, это на пенсии он был, верно, директор этой фабрики. Правда, фабрика-то принадлежала главному управлению лагерей и работали на ней заключенные.

Илья. Ицик! Ну хватит тебе. Давайте лучше выпьем... вот за маму нашего Вовки. Вон сколько всего наготовила. И главное - быстро.

Ицик. Ага. (Жует) И вкусно. Слушай, Машка, а все-таки фаршированную рыбу ты не так сделала, надо бы еще в нее хрен потереть.

Маша. Я терла, Ицик, ты не видел. И вообще, если бы не твои указания, она бы вкуснее была, а то я ее три часа варила, а надо полтора.

Ицик. А надо четыре. Я говорил тебе, четыре. Вот поэтому она и не такая. Вот мамаша сейчас оценит. (К тетке) Мамаша, скажите.

Тетя. Во-первых, меня зовут Христиана Моисеевна, а во-вторых, очень вкусная рыба. Машенька, а ты дала туда сахару?

Маша. Дала.

Ицик (Смотрит на тетю Хесю). Христиана? Это кто же вас так назвал? Уж не папа ли Моисей? Христиана... Надо же... очень еврейское имя.

Тетя. Кто меня так назвал, это не важно, но дома меня всегда звали Хеся, без отчества. Машенька, все очень вкусно. Тебе, Илюша, повезло.

Илья. Да... больше всего мне будет жалко, когда Машка меня бросит, что мне никто больше так не приготовит.

Маша (Улыбаясь). Я не собираюсь тебя бросать.

Илья. Бросишь. Бросишь. Ну, за тебя, за Володьку.

Гость. А что, Илья, ваш папа работал в Гулаге?

Илья. Да нет, он был инженер.

Нина. Ты что, Илья? Никогда наш папа не был инженером. Ты что, забыл? (С гордостью) Наш папа был начальником лагерей.

Гость. Каких лагерей?

Нина. Ну каких, не пионерских же. В Буреполоме, да и в Арзамасе тоже. Начальник и женских, и мужских лагерей.

Илья. Нина, ты расскажи нам лучше про Москву.

Нина. А что про нее рассказывать? Сами по телевизору видите. Красивая стала...

Гость. Ну и что же? Он был начальник, да? А вы с Илюшей где были?

Нина. Где? Там же. И мама.

Тетя. Ой, я вам скажу, я во время войны тоже немножко там жила. Так, знаете, Бореньку так все любили...

Гость. Кто все?

Тетя. Ну как, кто? Ну, арестованные эти. Заключенные. Вы знаете, они его очень уважали. Когда где-нибудь в дальних лагерях заключенные начинали бунтовать, то Боренька всегда набивал карманы и сумку папиросами и ехал к ним. Уговаривать. Они его очень уважали. А честный был какой. Мы там во время войны жили впроголодь. Ну, я-то недолго была...

Нина. Что заключенные ели, то и мы. А мы дети были. Мне лет двенадцать было. Все пионеры. Все тимуровцы. А на полях там... картошка, свекла... Так мы ее воровали, заворачивали в газеты и ночью клали к дверям тех, у кого родные на фронте. А однажды к папе пришел один из охраны и говорит: «Товарищ начальник, дети опять на поле воруют. А папа отвечает: «Зарядите винтовки солью, да и влепите им». А охранник говорит: «Не можем, товарищ начальник». «Почему?» «А там ваша дочка». Ну, папа рассвирепел и меня в чулан запер. А сам уехал в дальний лагерь. А я сначала в чулане сидела, пела, мне даже весело было. И вдруг выскочила огромная крыса. Я испугалась. Я так кричала, что все сбежались. Мама через дверь кричит: «Ниночка, не кричи. Ниночка, не бойся», а сама плачет.

Гостья. Какой ужас! Почему же она чулан не открыла?

Нина. Так ведь папа ключ с собой увез.

Гость. Ну, дверь бы сломали.

Нина. Да кто же сломает? Все папу очень боялись. Ну, все-таки к вечеру сломали... а тут и папа приехал, а я без сознания. Он тогда очень испугался.

Ицик. За кого?

Нина. За меня, конечно.

Ицик. Не уверен.

Илья. Ладно, Нинка, нашла время вспоминать.

Нина. Нет, папу все очень любили. И маму тоже. Женщины-заключенные очень любили у нас убираться. Мама с ними была очень ласковая. А когда она умерла, то женщины-заключенные так плакали... и упросили папу, чтобы ее отпевали в церкви.

Тетя. Это уж после войны было.

Нина. Да, в пятьдесят третьем.

Ицик. Отпевать? Так ведь она еврейка была.

Нина. Да кто тогда разбирался - еврейка, не еврейка. И папа разрешил, и ее отпели. Она ведь молодая была. Ей сорок лет было...

Ицик. Ну, помянем их. Не чокаться, не чокаться.

Входит Владимир. На нем джинсы и майка.

Илья. А вот и наш Зеев пришел.

Вова. Я не Зеев.

Илья. Ну хорошо, хорошо. Только ведь здесь все Владимиры стали Зеевы, волки.

Вова. Я не стал. Я не волк.

Маша. Вовик, ты руки мыл? Садись. Ты что будешь? Вот «Компари», ты ведь любишь.

Вова. А сок апельсиновый есть?

Илья. Есть, есть. У нас все для тебя есть. Машка, принеси. И лед.

Маша приносит сок, лед.

 < Вернуться - Далее > 

Назад >