Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 1 > Поэзия

Виктор РАДУЦКИЙ

«ПРОРОК ТОГО, ЧТО БЫЛО»
Штрихи к портрету поэта Иегуды АМИХАЯ

П о с л е с л о в и е

Иегуда Амихай — выдающийся поэт нашего времени. Он родился в 1924 году в Германии, в Вюрцбурге, в религиозной семье. Когда будущему поэту было двенадцать лет, семье удалось бежать от наци­стов в Палестину. Родители его поселились в Иерусалиме, и с той поры этот город навсегда вошел в жизнь Амихая, в его духовный мир, в его поэзию.

Иерусалим – Венеция Бога...

Всего три слова—и вот уже в голубизне бездонного неба плывет перед нами город из белого камня...
Но прежде чем эта строка войдет в мировую поэзию, мальчику из Герма­нии предстоит еще долгий, трудный, опасный путь. Ему незачем приравни­вать перо к штыку или любому иному оружию: он просто берет это оружие в руки — сначала служит в сформированной Еврейской бригаде, которая в составе британской армии сражается в Европе против фашистов, потом участвует в Войне за независимость, отстаивая право государства Израиль на существование...
Тогда же, в конце сороковых годов, он начал печататься. Но первый его поэтический сборник «Сейчас и в дни иные» увидел свет лишь в 1955 году. Сегодня этот сборник называют в одном ряду с книгами Натана Заха «Ран­ние стихотворения», Давида Авидана «Краны с отрубленными губами» и Далии Равикович «Любовь к апельсину» — в пятидесятые — шестидесятые годы они оказали значительное влияние на становление нового направле­ния в израильской поэзии.
«Шира цеира» («Молодая поэзия») — под таким именем чаще всего встре­чается это направление в истории литературы — так был озаглавлен мани­фест, опубликованный в 1953 году в журнале «Ликрат». Этот манифест про­возглашал примат личности над обществом, неповторимость и ценность че­ловеческой индивидуальности, которая выше и значительнее любой идеоло­гии. Подобная позиция была принципиально отличной от той, на которой стояли ведущие поэты предыдущего поколения—Натан Альтерман, Авраам Шленский, Ури Цви Гринберг, для которых то или иное течение в сионизме нередко определяло их творческие устремления.
Но, олицетворяя своей поэзией этот едва ли не революционный поворот в израильской литературе, Амихай сам оставался человеком, далеким от того, чтобы провозглашать какие-либо революционные взгляды — как в политике, так и в творчестве. Он просто писал стихи, не провозглашая ника­ких манифестов, и не рвался ни в провидцы, ни в знаменосцы. Сам он опре­делил свое место с парадоксальной точностью: «Я пророк того, что было».
Его стихи могут порой показаться просто безыскусными зарисовками с натуры, их персонажи даже названы своими именами, его лирика, на пер­вый взгляд, носит сугубо личный характер, но, как любая истинная лирика, она преображает глубоко прочувствованное и пережитое личное так, что оно становится универсально значимым.

Дождь падает на лица моих друзей:
На лица моих живых друзей, которые
Накрывают головы одеялом,
И на лица моих мертвых друзей, которые
Не накрывают головы более.

Даже в подстрочном переводе это краткое (всего лишь пять строк!) стихо­творение, названное «Дождь на поле боя», поражает глубоким трагизмом который рождается от ощущения личного присутствия автора там, на поле боя, от ощущения, что неизбывная боль, пронизывающая эти строки, ни­когда не утихает в его собственном сердце. Об этом говорят и точность деталей, которые невозможно выдумать, и трижды повторенное местоиме­ние моих, и посвящение «Памяти Дики». Своему боевому товарищу Амихай посвятил и рассказ «Смерть Дики», где повествование тоже ведется от первого лица. Этот прием — не сопереживание, даже не отождествление, а полное слияние со своими героями — доведен поэтом до трагического обрыва в его известном стихотворении «Я пал в бою при Ашдоде...». У Иегуды Амихая было горькое и гордое право говорить так: он был одним из тех бойцов, кто летом сорок восьмого отбивал атаки врага, задержав вблизи города Ашдода (в 32 километрах от Тель-Авива) боевую египетскую авто­колонну из пятисот машин, не дав им прорваться в глубь страны. «Пески Ашдода странствуют, забредая в мои сны, и сон мой тяжел...» — так напи­сал Амихай в рассказе «Смерть Дики».
Амихай освободил поэзию от выспренности, от трубного гласа, возве­щавшего то ли о войне, то ли о мире, то ли о конце мира. Его слова про­сты — даже в драматических ситуациях, его метафоры внешне приземленно будничны и неброски, но они будят наше воображение, наше чувство и нашу мысль. Для примера приведу еще одно короткое стихотворение:

Там, где развешаны вещи для
просушки после стирки,                     
там люди не мертвы,
они не на войнах,
они останутся еще
по крайней мере на два или три дня.
Не будут меняться,
не будут скрываться.
Они не похожи на сухие травы.

В отличном переводе Савелия Гринберга эти стихи оставляют сильное впечатление, но для тех, кто читает на иврите, и для тех, кто помнит Священ­ное Писание, последняя строка наполнена особым смыслом. Трава («эсев» на иврите) создана в третий день Творения, в Книге «Бытие» это слово встречается семь раз, а во всей Библии около сорока. Но основных символичес­ких значений у него два: это или, как сказали бы мы по-русски, — буйство трав, иначе говоря — изобилие, плодородие, или — сухая трава, то есть — гибель, смерть, трагедия. «Побито, как трава, и высохло сердце мое» (псал­мы), «И как трава, засыхаю я» (псалмы), или у пророка Иеремии: «Доколе земля скорбеть будет, и трава на всех полях — сохнуть?» И тут же выстраи­вается еще одна ассоциативная цепочка: через глагол «сохнуть» — к проро­ку Иезекиилю и его пророчеству о Ясухих коотях»: «Кости сухие! Слушайте слово Господне... вот, Я ввожу в вас дух и оживете». Амихай, как Демиург, словом своим выстраивает целый мир, не прибегая при этом к патетике, оставляя достаточно возможностей для читательского воображения. «По­эзия, —утверждал он в одном из своих интервью, — дает простор для фан­тазии, для углубленного понимания».
Такой простор открывает перед нами, например, стихотворение «Мэр города». Приведу его целиком в переводе Савелия Гринберга:

Тоскливое это дело
быть городским головой города
Иерусалима.
Тоскливое и ужасное.
Как может человек возглавить такой
городище?
Что он там станет делать?
Он будет строить, строить и строить.
И вот ночью камни окружающих гор
придвинутся ближе к домам,
словно волки подкрадывающиеся,
чтобы выть на собак
за то, что те стали рабами человека.

Сколько ассоциаций будят эти тринадцать строк. Троекратно повторен­ное — «строить, строить и строить» — вызывает в памяти фразу, которую знает и повторяет каждый, кто принадлежит к еврейскому народу: «В буду­щем году — в отстроенном Иерусалиме!» — и встают перед нашим мыс­ленным взором фигуры великих строителей этого города — царя Соломо­на и царя Ирода, возводившего Иерусалим, физически, но разрушавшего его духовно, и толпы бесчисленных завоевателей — вавилонян, римлян и многих других, стремившихся смести этот городе лица земли. Но если каж­дый городской голова выполнит свою задачу — строить, строить и стро­ить, — то в конце концов он соберет нас всех — отстроенный Иерусалим. Что же касается последней строфы стихотворения, то в ней затаенный ха­рактер Иерусалима — не покоряющийся никому, вольный, неподдающий­ся, полный противоречий, сопротивляющийся, двойственный, живой в каж­дом своем камне. Не случайно в другом стихотворении Амихая один ка­мень говорит другому: Иерушалаим — тамид штаим (тут поэт обыгрывает звучание слова «Иерушалаим», улавливая в его окончании столь при­вычную для ивритского уха форму «парности»: яд — рука, ядам — руки; аин — глаз, эйнаим — глаза). В дословном переводе на русский это звучит так: Иерусалим — это всегда ДВА. Я бы продолжил эту мысль: их два, три десять, их тысяча — лиц и проявлений у этого города. И именно таким предстает он в поэзии Амихая. Иерусалим для него и недостижимая и непо­стижимая Венеция Бога (всего три афористически точных слова понадоби­лось Амихаю, чтобы передать «надземность» этого города, в который нельзя просто приехать или прийти: в Иерусалим, если следовать глаголу, принято­му в иврите, можно только взойти. А с другой стороны, Иерусалим воспри­нимается поэтом как воплощение отношений между мужчиной и женщи­ной, но при этом не Иерусалим освящает любовь, а, наоборот, человечес­кая любовь освящает Иерусалим. Не зря же в Америке вышел поэтический сборник Амихая, где даны его стихи на иврите, а напротив — их переводы на английский; издатели этого сборника объединили в одном томе две его от­дельных книги «Стихи о любви» («Love poems») и «Стихи о Иерусалиме» («Poems of Jerusalem»), заметив при этом: «Наш читатель убедится, что эти две книги, как и влюбленные, не могут быть разделены».
В стихах о любви особенно явственно проступает одна из характерных черт лирики Амихая — необъяснимое, едва ли не загадочное в своей есте­ственности сочетание приземленности и возвышенности. Достаточно ска­зать, что любовь у него освещает (и освящает!) не луна, не «костер в тумане», не Божественное вдохновение, а — лампочка в холодильнике. Он говорит об отношениях мужчины и женщины с предельной, казалось бы, откровенно­стью, но в этой откровенности нет и тени порнографии. В том, как говорит он о женщине, ощущается и восторг, и безмерное удивление, и притяжение пло­ти, и преклонение, и глубина высшей тайны.

Тело твое бело, как песок,
В котором никогда не играли дети.
Глаза твои грустны и прекрасны,
Как цветы в учебнике ботаники.
Волосы твои ниспадают,                            
Словно дым от жертвоприношения Каина.

Я должен убить своего брата,
Брат должен убить меня.

Поэтические образы Амихая рождаются в контрастном сопоставлении терминов и понятий современной цивилизации со словами и оборотами из Библии, Талмуда, средневековой классической поэзии. Несколько лет назад мне довелось беседовать с Амихаем о его творчестве, и вот что я тогда от него услышал: «Если твоя литература имеет началом Библию, то представь­те, как трудно быть ивритским писателем. По-моему, у нашего писателя есть два выхода: либо склониться перед величием Книги, отложив в сторону перо, либо принять вызов, постараться найти и свое слово».
Иегуда Амихай принимает вызов.
Выросший, как уже упоминалось, в религиозной семье, получивший тра­диционное еврейское воспитание, с раннего детства узнавший, как звучат на иврите тексты Священного Писания, Амихай легко и естественно общается с героями Книги Книг, его стихи пересыпаны реминисценциями библейских речений. Но все аллюзии и парафразы, даже прямое цитирование библей­ских стихов не делают стих Амихая напыщенным и усложненным—только более емким и глубоким по смыслу.
«Каждые две недели я иду постричься», — обыденно сообщает поэт и тут же усаживает рядом с собой в парикмахерское кресло богатыря Самсо­на — по его ощущению, национальные герои живут рядом с нами. «Чело­век под смоковницей» и «человек под лозой виноградной», знакомые нам по Священному Писанию, могут в стихотворении Амихая перезваниваться по телефону. А знаменитая фраза пророков Исайи и Михи, призывающих «перековать мечи на орала», и менее популярный призыв пророка Иоэля готовиться к войне — «перековать орала на мечи и садовые ножницы на копья» — обретают у Амихая земной оттенок надежды: «Быть может, столько раз перекованное и наточенное железо раздора само себя уничтожит в этом мире» (цитирую по подстрочному переводу).
У Амихая нет почтения к национальным мифам. Человек, как уже гово­рилось выше, далекий от политики, не революционер, не ниспроверга­тель, он изначально относится с иронией к «священным коровам». Но при этом мало кому удалось с такой силой выразить жестокую боль военных потерь и извечную тоску о мире. Не случайно именно стихи Иегуды Ами­хая цитировал в своей речи Ицхак Рабин, принимая Нобелевскую премию мира.
Пройдя через войну с фашизмом, через большинство из тех сражений, которые довелось вести Израилю, Амихай обрел горькое право говорить о трагическом без патетики и громких слов. «Я писал так, как пишется», — со свойственной ему естественной простотой говорит сам Амихай. Но в Израи­ле, похоже, нет читателей — к какому бы политическому лагерю они ни при­надлежали, — которые бы не приняли его стихов. Они близки всем, потому что касаются каждого. Вот как звучит, к примеру, «Плач по павшим на войне» (цитирую по подстрочному переводу):

Господин Берингер, чей сын
Пал на Канале, прорытом
Чужеземцами для кораблей, пересекающих пустыню,
Господин Берингер
Проходит через Яффские ворота, рядом со мной.
Он очень худ: потерял
Вес своего сына.
Поэтому он легко плывет переулками.
Ухватившись за мое сердце,
Словно за тонкие веточки,
Уносимые потоком.

Я не случайно употребил по отношению к стихам Амихая слово «зву­чит». У него есть своя внутренняя мелодия. И даже когда он пишет о войне это не трубы и барабаны, а, скорее, скрипка. Свободная ритмическая ком­позиция с использованием аллитераций, с внутренней рифмой, с особым делением на строки, придающим стихотворению ритм дыхания, — все это создает ощущение, будто стихи рождаются в присутствии читателя. Надо сказать, что Амихай одинаково виртуозно владеет и свободным стихом, и рифмой. В первом его сборнике «Сейчас и в дни иные» более половины стихотворений рифмованные, и сделано это с безупречным мастерством. При этом поэт демонстрирует и великолепное владение классическими формами и европейской, и восточной поэзии. И в названном выше сборни­ке, и в следующем — «На расстоянии двух надежд» (1957) — опубликован цикл сонетов. Принадлежит перу Амихая и большой цикл отточенных чет­веростиший — рубай (эта стихотворная форма хорошо знакома русско­язычному читателю по популярным переводам персидского классика Ома­ра Хайяма). Прелестны колыбельные песни Амихая — мелодичные, про­зрачные, с точной рифмой, легко ложащиеся на музыку.
Кстати о музыке. На стихи Амихая написано немало песен, которые вхо­дят в репертуар лучших израильских исполнителей. Поэзия Амихая вдохно­вила композитора Марка Копытмана, уроженца Украины, а ныне профес­сора Иерусалимской академии музыки, на создание двух кантат для хора и оркестра и «Сочинения для голоса, флейты, скрипки, виолончели и удар­ных».
Образы Амихая неожиданны, а порой и парадоксальны: «Мы все — дети Авраама и внуки, которых Ты должен любить», «Я пал в бою при Ашдоде...», «Твое тело бело, как песок, в котором никогда не играли дети...», «Всю ночь кричат твои пустые туфли у твоей кровати...». Виртуозная точность, афористичность его строк превращают их порой в расхожие цитаты, утра­тившие конкретного автора. Скажем, даже в Нью-Йорке можно встретить среди граффити на стенах одну из таких принадлежащих Амихаю фраз — это рефрен из его стихотворения: «Мы вдвоем, и каждый сам по себе». Разумеется, там она написана на английском: «Both together and each apart». (Заметим в скобках, что Амихай сам переводил некоторые из своих стихо­творений на английский.)
Изысканность и изящество стиля характерны и для прозы Иегуды Ами­хая. С одинаковым успехом работал он в разных жанрах. Его книжная полка включает в себя и роман «Не сейчас, не отсюда», и книги для детей (одну из них он сам иллюстрировал), и пьесы, и переводы. Ему принадлежат перево­ды с немецкого книги Германа Гессе «Скитания», иллюстрации к которой сделал сам Гессе, стихотворений выдающейся лирической поэтессы Эльзы Ласкер-Шюллер.
В Израиле чтут своих выдающихся поэтов. Но титула национальный удо­стаивались немногие из них. Так говорили в свое время о Хаиме Нахмане Бялике, о Натане Альтермане, в наши дни — об Иегуде Амихае. Но и Бялик, и Альтерман, и Амихай отмахивались от титулов и высоких эпитетов. Сегод­ня Амихая читают во всем мире. Переводы его произведений популярны и в англоязычных странах, и в Испании, и в Германии... К сожалению, русско­язычный читатель пока не имел возможности открыть для себя этого поэта (единственная книга переводов на русский на редкость беспомощна: вне­шняя простота Амихая — это, в определенной степени, ловушка для пере­водчика, не способного разглядеть его скрытую глубину).
Амихай ушел из жизни в прошлом году. Как это всегда бывает, смерть все расставила по местам. И в Израиле, и далеко за его пределами Иегуда Ами­хай воспринимается как истинно израильский национальный поэт. И в то же время он одинаково близок и понятен читателю в любом конце мира. Пото­му что каждому кажется, что поэт разговаривает лично с ним.
Амихай открыт всем: его поэзия изысканна, многомерна и бездонна, и лишь от самого читателя зависит, в какие глубины он сумеет проникнуть.

Назад к содержанию >>