Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 1 > Проза

Михаил Э. КОЗАКОВ

ЧЕЛОВЕК, ПАДАЮЩИЙ НИЦ

(Продолжение)

Г л а в а   восьмая

СИНЕЕ ЯСНОЕ УТРО, ПРИНЕСШЕЕ СМЕРТЬ 

Горе и неприятности обрушились на портного Рубановского в тече­ние нескольких дней.

Умер старик Акива.

В день смерти он медленно вышел во двор и уселся, по обыкнове­нию, на крылечке. На руках у него была Цукки.

Кошке, как и старику, были приятны солнце и опущенное им к зем­ле тепло, повисшее над ней на миллиардах ослепительных золотых ни­тей, расчесанных до небывалой ясности незримой гребенкой июньско­го синего утра.

Высоко в небо уходил, бросая вниз сверкающий перламутром белый взмах крыла, плавный, неторопливый голубь.

Цукки надоело сидеть на руках у старика: она приподнялась, выгну­ла свою пружинку-спину, и прежде чем старик успел понять, что она хочет сделать, Цукки прыгнула на землю - к немалому удовольствию Дворникова огромного кота, обольстителя всех кошек не только собст­венного двора, но и многих других, расположенных по соседству.

Акива оторвал свой взгляд от голубя и озабоченно посмотрел на свою любимицу.

Дворников кот покинул свой наблюдательный пост на стремянке, стоявшей у дверей сарая, и постепенно, останавливаясь несколько раз, словно проверяя правильность своих действий, приближался к незнакомой ему пушистой Цукки. Наконец он остановился. Она, неуверенно помахивая хвостом, не двигалась с места.

Так продолжалось с полчаса, в течение которых рыжий обольсти­тель успел похотливо оценить ее красоту, а молодая кошка - услышать его недвусмысленные похвалы и призывы.

Старик Акива молча следил за этой игрой.

Он не знал, что это июньское синее утро - последнее, дарованное ему судьбой, щедро наделившей его годами.

Завтра обмоют его безжизненное тело в корыте, завернут в шел­ковый столетний талес, положат уже не на кровать, а на пол, а по­том -отвезут куда-то на дрогах (нести некому будет), на тех самых дрогах, на которых сегодня еще возят по городу шершавый красный кирпич.

И опустят в землю - как неизбежную дань ей, творцу и пожирательнице жизни...

Ему шел девяностый год, сердце его стучало сегодня в последний, прощальный раз, ноги его доведут только до кровати, руки будут бес­сильны помочь ему, как и заплутавшее сознание. Но мысль сейчас - мысль, потянувшаяся за взглядом, как нить за ведущей иголкой, - бы­ла в плену у жизни, у ее дыхания, у ее неумирающей радости самопро­должения. Он не помнил о смерти.

О, как бесконечно велик и по-великому счастлив и горд каждый, без­думно и глупо потерявший память о ней! Как жалок и бездарен гений человеческий, покорно застывший в борьбе с ней - вечной гордыней, насмешливой Медузой!..

-      Живешь, старик? - услышал он и вздрогнул от звука приблизив­шегося человеческого голоса.

Акива повернул голову на зов и увидел подошедшего сбоку Ники­ту. Дворник смотрел на него с любопытством и иронической ухмыл­кой.

-  Живу, слава Богу, - произнес умиротворенно старик. - Мне жить нравится... человек я такой...

-  Н-да, цепляешься, - продолжал ухмыляться дворник. - Я и то говорю: будто репей какой.

Старик последних слов не расслышал, а может, и не понял. Он по­вернул голову в сторону кошек, не желая терять из виду своей любими­цы.

-      А я вот, старик, говорю: помирать придется. Обязательно это: мя­со сохнет, кровей у тебя малость осталась. Подвинься, что ли...

Он сел рядом с Акивой - большой, в распахнутой рубахе, грудь кос­тистая, волосатая, руки угловатые, тоже в рыжем волосе, - бездельни­чающий, босой.

В руках он держал длинный кухонный нож, которым обычно разре­зают тяжелые, многофунтовые буханки хлеба, и свежий, недавно вы­рубленный ольховый кол, из которого хотел смастерить увесистую пал­ку.

Он ковырял ножом не удаленные еще сучки, выдалбливал и выскаб­ливал их, на минуту прерывая эту работу, чтобы так же деловито - на­гнувшись и присматриваясь - почесать то одну, то другую босую но­гу: блоху умело ловил, придавливая ее наслюнявленным указательным пальцем, букашку и муравья сбрасывал с ноги спокойным безразлич­ным щелчком.

Никита постругивал ольховый кол, свежие зеленые стружки ров­ненько, неторопливо падали на землю: нож работал упрямо и любовно.

- Старик! - возобновился разговор. - У меня до тебя, возможно, дело даже есть. Ты наш, русский разговор правильно понимаешь? А? Все поймешь, спрашиваю?..

- Ну, да: я же не татарин... - словно обиделся тихий голос Акивы.

- Вот и говорю, старик: дело одно есть. Не то что просить хочу, а так просто... сообщение имею. Внук-то твой с портфелей ходит - не портной, небось, - важный, управляющий быдто...

- Да, да, - с гордостью качнул головой оживившийся старик. - Унук у меня - министерская голова... да, да.

- Ладно. Ты вот дальше слушай. Дело там одно случилось... на фаб­рике ихней: из ваших одного, жида, быдто обидели. Из озорства это - известное дело.

-  Что там было? Я не слышу...

-Не то важно, что было! - угрюмо буркнул дворник и с ожесточе­нием вырезал из обструганной палки хвостик застрявшего в ней суч­ка. - В общем, выходит так, говорят, что внук твой участие принима­ет в том следствии. Напросился быдто, как он есть начальство, значит, по законной части. Понятно почему! Город свой, наш город, - всем из­вестно, что жид за жида тянет, вот оно что: племяш моей жены в том деле участвует...

- Да, да, - безучастно покачивалась старческая голова. - Унук мой умный, министерская голова... Да... да.

-      Так ты, старик, поможешь, что ли, племяшке? А? Нельзя ему из-за вашего человека, жида, погибать. Что? Попросишь, говорю, старик, внука? Для Никиты это, скажи, для дворника. Понимаешь?

Старик молчал. Взгляд его продолжал покоиться на одной точке, ею служила теперь пушистая шкурка Цукки, ласково, но настороженно по­махивавшей изгибающимся хвостом.

- Понимаешь? - переспросил Никита и слегка подтолкнул локоть старика.

- А? - вяло встрепенулся Акива. - Я старый, я очень старый че­ловек... Я плохо тебя слышал. Ты внуку моему скажи.

«Хитрый, Иуда..., - мрачно мигнул зеленый дворников глаз. - «Все вы такие, знаем...»

-      Я посижу на солнце и... помолчу, посмотрю... И ты сиди тут... мастеруй. Кецелэ! - неожиданно громко выкрикнул старик и протянул ру­ку вперед.

Он увидел, как Цукки покинула в этот момент свое место и сделала несколько быстрых шагов вслед удалявшемуся рыжему коту: тот зазы­вал ее. в укромное место в сарае.

-Что говоришь? - удивился дворник.

-Кис, кис... кецелэ! - не отвечал ему Акива, вставая с места и де­лая торопливый шаг по направлению к остановившейся кошке.

-      Как называешь ее? - продолжал удивляться дворник. - Не по-нашему что-то... Дарья ваша правду, значит, говорила... Стой, старик! Чего за кошками зря бегать: просится она до моего рыжего - пущай он ее покроет.

-  Нет, нет! - заволновался Акива. - Что ты говоришь, Бог с то­бой! Такое дело надо в доме... на кухне, чтоб он ее не обидел. Нет, нет... а то она будет бегать по дворам, как мужицкая кошка.

-  Пр-рысь! - насмешливо и зло фыркнул дворник, вставая. - Пр-рысь!

Рыжий, испугавшись, бросился к сараю, Цукки метнулась в сторону, ко второму крыльцу.

-      Хо-хо-хо! - грохотал дворник. - Дарья! - крикнул он прислу­ге Рубановских. - Дарья, выходь кошачью девку спасать... на сук по­пала.

Но Дарья не отзывалась.

-  Пе... перестань, - падал и подымался слабый старческий го­лос. - Ты такой нехороший мужик... разве можно.

-  Ну, ты-ы... без надругательства, - насупился Никита. - Трях­нуть тебя только!

-  Кецелэ, кецелэ. Кис-кис. Ким а гер, кецелэ...

Цукки оглядывалась по сторонам, подбежала доверчиво к старику.

-      Пр-рысь! - крикнул опять дворник и взмахнул для чего-то пал­кой, но было уже поздно: Акива нагнулся и успел схватить дрожащими руками свою пушистую любимицу.

Он крепко прижал ее к груди, понес в дом недоумевающую, почему-то облизывающуюся кошку.

Он шел и самыми нежными еврейскими словами называл маленькое прирученное животное, едва познавшее прелесть неожиданной легко­мысленной встречи с рыжим красавцем.

-      Каиново племя!.. Кошку в свою веру обратит, не то что слабого человека.

Старик Акива не видел уже хмурой и косой гримасы, не видел вспыхнувшего зеленым огнем дворникова глаза.

Никита, не ослабляя руки, сжимавшей кухонный нож, прошел к са­раю. Рыжий кот, лежа на земле, в тени дверей, мыл языком свое упру­гое брюхо. Никита нагнулся и с особенной лаской погладил теплую рыжую шкурку.

Последним осознанным чувством была обида. Еще бы минуту соз­нания - и пришла бы горькая и парализующая тревога за собственную жизнь, и не стало бы тогда в мыслях ни любимицы-кошки, ни родных и близких людей, ни синего жизненесущего утра - ничего...

Тревога за жизнь опоздала: старик Акива едва успел взобраться на кровать. Раз-другой колыхнулось где-то в груди сморщенное человече­ское сердце, не добежал до посиневших губ осекшийся на полдороге вздох, палец не дотянулся отогнать муху, залезшую в ноздрю, - и че­ловек уже неуклюжая, ненужная вещь.

Еще муха назойливо рыскала в ноздре, потом вылетела оттуда и, по­кружившись над застывшим заостренным лицом, опустилась вновь на него - у вылинявшей ресницы, высунула свой крошечный хоботок, подняла тоненькие крылышки, несколько раз легко взмахнула ими, и почудилось бы в тот момент человеку, что хитро моргнул, прикинув­шийся мертвым, мутный Акивин глаз...

Г л а в а   девятая

ПЛЕШИВЫЙ ШЛЕМКА НЕ ХОЧЕТ ПАДАТЬ НИЦ

Старика должны были хоронить на следующий день. Его похорони­ли бы и раньше - таков был обычай у людей его нации, - но только поздно днем, придя домой, узнали о его смерти.

Старика Акиву положили на пол, накрыли одеялом и поставили по обеим сторонам его головы зажженные свечи. Эля Рубановский над трупом Акивы беззвучно творил древнюю мольбу-молитву. А когда пе­реставал, отходил в угол комнаты и громко, жалобно всхлипывал.

-      Чудак отец! - хмурился в соседней комнате Мирон. - Как буд­то бы он не знал, что дедушка должен был скоро умереть... Обязан был умереть: шуточка ли - девять десятков! А плачет. И еще как. Традици­онный сын своего народа - не приемлет, не признает смерти. И не только смерти: пустяковая болезнь - и то ему страшна. В этом надо сознаться, Надежда.

-      И по себе судишь? Ведь, мнительный, а? - мягко улыбнулись се­рые спокойные глаза.

-      Ну да... и по себе. Палец порежешь, кровь увидишь - и уже «ужас» и «несчастье»! Пожалуй, прав Вознесенский: в этой жажде жить, в этой боязни каких бы то ни было страданий есть какая-то пато­логия. Если бы я не верил в то, что евреи как нация идут к окончатель­ному растворению внутри нового человеческого общежития - я бы пришел тогда к очень печальному выводу. К очень печальному! Если не исчезнет вот эта самая патология, - шабаш! Тогда для русского, напри­мер, для славянина - еврей так же подсознательно не будет приемлем, как вообще любая больная натура для здоровой.

...Когда похоронные дроги выехали из городской черты, направляясь к далеко отстоящему кладбищу, процессию догнал, сильно прихрамы­вая, плешивый Шлемка.

-      Меня уже выпустили из больницы... выписали уже, и я сегодня узнал о вашем несчастье. Ой, какое несчастье, какое горе! - тяжело дыша, полушептал он скороговоркой понуро шедшему за дрогами Эле Рубановскому. - Пускай вместо одного еврея умрут десять этих раз­бойников и хулиганов. Если есть Бог, так он должен услышать наши во­пли... А если он не услышит, так я за себя не ручаюсь! Ей-Богу!

Как ни было грустно в этот момент портному, нечаянная, сама себя напугавшая улыбка набежала на мгновение на его осунувшееся лицо.

-      Иди тихо, - сказал он серьезно. - Пусть мой отец уйдет в дру­гой мир сопровождаемый молитвой, а не руганью.

Несколько минут Шлемка шел молча, опустив голову. Но когда в до­роге на лошади разъехался вдруг плохо стянутый хомут и дрогаль при­нялся его поправлять, нищий прервал свое молчание и уже по-иному, деловито, спросил портного:

-      Вы этого кирпичника знаете? Нет? Сколько вы ему заплатили? Это пьяница и хулиган... Он все норовит ехать по кочкам, и ему, навер­но, нравится, что покойник подпрыгивает, как живой. Умрешь - так и то издеваются!

Над могилой старика Акивы он в два голоса с портным читал каддиш - поминальную еврейскую молитву, а спустя час вместе же с Элей сел на пол в его квартире: портной верен был всему ритуалу печальных еврейских поминок. Когда вошел в комнату Мирон, нищий не­произвольно вскочил и поклонился ему.

-      Спасибо вам... спасибо, товарищ Рубановский, - жалостливо за­бегали мутные сусличьи глаза. - Я не мог вам сказать на похоронах, так я вам скажу здесь: если бы вы не вмешались-таки в мое дело, так кто его знает, как бы их взял на веревочку русский следователь?! Вере­вочка могла бы развязаться, ей-Богу! Ой, что они со мной только сдела­ли!

Мирон несколько секунд постоял в комнате, обвел всю ее глазами, заглянул для чего-то под кровать отца и, не отвечая, вышел.

-      У вас очень гордый сын... - растерянно произнес Шлемка и сно­ва сел рядом с портным. - Или он не хочет признать меня: он же сам приезжал ко мне в больницу. Х-хэ! Ну, так я вам расскажу дальше, как это со мной было...

И он долго, с мельчайшими подробностями пересказал все незауряд­ное происшествие.

-  Шлема! - тихо поучал его портной. - Ты пострадал, но ты не должен кричать во все горло о своем несчастье. Для чего ты хочешь кричать?

-  Мне больно! - искренно возмутился нищий.

-  Тебе было уже больно. Было! - грустно продолжал Эля. - И о твоей боли уже узнали, а тех, кто обидел тебя, накажут. Ты послушай, Шлема, что я тебе скажу, - заметно оживился голос портного. - Нас не любят тут... ты понимаешь? Не верят нам. Если еврей имеет лавку, думают, что он обязательно должен быть жуликом. Если он служит при мельнице, например, мужик все время следит, чтобы его зерно не ста­ло легче на весах... чтобы не обворовали его. Ты понимаешь, Шлема? Нам привыкли не верить. Если это мастеровой человек или рабочий на фабрике, думают: какой из него токарь или шорник! А?

-  Я был таким шорником, что во всей Гродненской губернии тако­го не было! - не утерпел Шлемка.

-  Ну, нет... Наверно, еще были такие, - мягко улыбнулись близо­рукие, освобожденные от очков глаза. - Не в этом дело, Шлема. Когда человеку не верят, его не могут любить. Его не признают равным себе. А почему так смотрят на нас... а? Потому, чтобы ты знал, что у мно­гих - ох, у скольких! - нет уважения к другому человеку, не тактич­ные они люди, Шлема... Сердца много и языка много у каждого еврея. Слишком много. Ты понял, что я говорю? Я приехал сюда со своей семьей, я голодал и мучился, как весь народ, как все люди... И я думал так: это все-таки свобода для меня, для моей семьи. Раз у всех одина­ковая жизнь, значит, все равны, а потом... а теперь...

Он досадливо махнул рукой и замолчал на минуту.

-      Значит, я говорю-таки правду. Э-э, Шлемка знает, что он говорит! Тьфу на их голову!.. - азартно плюнул нищий. - Э, нет. Все их горе в том, что большевики-таки не позволяют устраивать погромы. Так я-таки за большевиков! И я каждому буду говорить это... своему «барину» на углу нарочно скажу вот это самое... И если он мне еще раз скажет
«жид» - я позову милицию... его арестуют.

Эля укоризненно покачал головой:

-      Не надо. Наоборот, Шлема. Не так совсем. Не надо никогда злить человека. Не надо. Нужно со всеми иметь хорошие отношения. Не нуж­но ссориться... нужно уступать всегда там, где только можно. Так надо - и все, все изменится, и лучше станет наша жизнь. Не противо­речь - и все будет хорошо. Ой, если бы ты знал, что такое есть тактич­ность. Это такой клад... Враждебность, Шлема, и подозрительность не разжигай, нет. Потуши их тактичностью, кротостью потуши... Пускай видят, что ты совсем не нахал, не вор, не мошенник... что ты такой, как все... И, главное, сам никогда не делай никакого различия...

- А у человека гордость может быть? Может или нет, товарищ Ру­бановский? Или кланяйся каждый раз до земли... а? Падай каждый раз на землю, уступай каждому хулигану дорогу!..

-  Не хулигану...

-Э-э, с вами не было ничего такого, потому вы так говорите. Это в жизни всегда так.

Плешивый Шлемка ошибся: портной Эля Рубановский остался ве­рен себе, и, может быть, только потому его избрал автор главным без­действующим героем своего рассказа.

Оба они, портной и нищий, сидели - по еврейскому поминальному обычаю - на полу, на дырявом стареньком одеяле, тут же ели и пили чай, и нищий Шлемка был очень доволен, что не пришлось сегодня вы­стаивать под дождем кусок хлеба на опустевшей улице.

Далее >

Назад >