Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 1 > Проза

Александр КИРНОС

СИМФОНИЯ ПАМЯТИ

О прозе альманаха «ДИАЛОГ»

«И сказал Екклесиаст “Нет памяти о прежнем, да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после”» (Екк, 1:11).
Проза «ДИАЛОГА» мужественная попытка противостоять этому мрачному пророчеству. Вот уже десять лет Рада и Виктория Полищук бережно и любовно отбирают тексты, сверхзадачей которых при всём многообразии исследуемых в них тем, при всей несхожести характеров авторов и литературных стилей является сохранение памяти о том, что было, для тех, кто живёт сейчас и будет после.
Главный редактор «ДИАЛОГА» Рада Полищук так пишет об этом в своём эссе – «Позавчера, сегодня, завтра?»: «После смерти есть только память. А у памяти есть свойство тускнеть, блекнуть, покрываться патиной, её нельзя лишать живого тепла. Если бережно передавать из рук в руки, от поколения к поколению, согревая тёплым дыханием, она никогда не умрёт. Никогда не оборвётся цепочка нашей памяти, и никто не затеряется в бесконечных глубинах мироздания».
Вечный рефрен – никто не забыт и ничто не забыто. Личность существует до тех пор, пока сохранена память о прожитом и пережитом, народ – тем более.  И в великом секрете сохранения еврейского народа, как общности, помимо вращения  вокруг центра духовного притяжения – Торы, невозможно переоценить стремление передать другим в зыбком, эфемерном, неосязаемом и самом прочном в мире пространстве, пространстве слова – свои чувства и мысли, а это уже задача литературы.
«Не суждена ей милость сойти с ума и ничего не помнить»,– пишет о главной героине рассказа «Гей–Они», пережившей погром в Елисаветграде 1881году, Шуламит Лапит, родившаяся в Тель–Авиве полвека спустя в 1934году Тянется тоненькая нить памяти, сшивая воедино пространства и времена.
Но нет ничего абсолютного ни в одном утверждении.
«Я сошел с ума в восемь лет, – пишет малолетний узник гетто, пролежавший рядом с умершей тридцатиоднолетней матерью то ли пять, то ли четыре, то ли шесть дней.– Психика человека очень пластична, податлива, и поэтому человек может приспособиться к любой ситуации и превратиться во что угодно, в кого угодно.
Если разобраться, война для детей – это все равно, что война для умалишенных, для юродивых. Они точно так же ничего не  понимают: льется кровь, а они усмехаются, рушатся дома, гибнут величайшие ценности, а они в восторге – здорово как» – продолжает он.
Не может вырасти нормальным человеком ребёнок, утративший память. Но и человек, помнящий такое, не может быть нормальным, утверждает в эссе «Дети и смерть»  писатель и драматург Александр  Гельман.  Значит, память и сумасшествие совместимы, они отнюдь не исключают друг друга. Вот ещё одно печальное открытие нашего века. Но ведь и мир, в котором пришлось жить этим детям, не был нормальным и ни один нормальный человек, с нормальными реакциями  не смог бы выжить в этом аду. Жизнь прошла, но до сих пор воспоминания о детстве, как минное поле, куда смертельно опасно забредать. Дети, выжившие в гетто, несут в себе инкапсулированную память о массовой смерти близких людей. Сколько же мужества нужно иметь им, чтобы жить и оставаться людьми, им, дважды избранным на жизнь и на мучительную, невыносимую тяжесть воспоминаний.
Как можно пережить всё виденное и не сойти с ума, продолжать жить, рожать и растить детей? 
Наверное, можно, потому что человек между надеждой и отчаянием, пока у него сохраняются силы, выбирает надежду.
«У нас будут дети, у которых с первого дня жизни будет пятеро мертвых братьев и сестер», – Нехама и Рабинович, герои рассказа Йорама Канюка («Твоя жизнь с печальным концом»), чудом уцелевшие в катастрофе, искалеченные души, пытаются начать новую жизнь, но страх потерь после смерти их дочки, рожденной в Израиле, становится невыносимым. «Больше не могу терять близких. Тот, кто не существует, не теряет», – последняя мысль еще одной жертвы Шоа.
В общей симфонии памяти звучат, неразрывно переплетаясь одни и те же мелодии, и только аранжировки разные.
И первая тема – это плач по безвинно погибшим жертвам погромов, гетто, лагерей, проглоченным двумя ожившими чудищами древней Эллады: Харибдой национал – социализма и Сциллой большевизма.
Вслушаемся в слова Ицхака, героя рассказа «Парк забытых евреев» Григория Кановича: «Можно не только всё услышать, но и увидеть, даже след журавля в небе, ибо всё остаётся, всё откладывается и запечатлевается, если любишь. Разве наша память – не любовь к тем, кто ушёл и никогда не вернётся ни на просёлочную дорогу, ни на скамейку под липой, ни за сапожничий верстак, ни за свадебный стол?» Ему вторит Моше Гешензон: «Вместе жечь костёр воспоминаний приятнее. Каждый подбрасывает в огонь свою охапку хвороста. А у кого хвороста нет, тот на него дует. Подует, и пламя – ярче».
Но, оказывается, существуют и другие, простые ответы на сложные вопросы. Все, что напоминает об ужасном прошлом, следует забыть, вычеркнуть из памяти, в светлом будущем народа нет места воспоминаниям о горе, страданиях, унижении галутного еврея.
Аарон Меггед(«Яд Ва–Шем») описывает попытку зачеркнуть прошлое, предпринятое внучкой старика Зискинда, пережившего катастрофу и не желающего смириться с беспамятством: «А ты стыдишься сына назвать Менделе, не хочешь, чтобы это имя напоминало тебе о тех, кого звали так же…. Эх, дети, дети, не знаете сами, что творите. Своими руками продолжаете то, что начали враги Израилевы. Они уничтожали тела, а вы – память и имена. Ни правды о прошлом, ни связи с ним, ни имен его, ни памяти, ничего».
В мидраше сказано, что евреи перед выходом из Египта были на предпоследнем, сорок девятом уровне падения. Они уже почти полностью ассимилировались и сохранили только одно, имена своих предков. И этого оказалось достаточно, чтобы Всевышний выполнил обетование, данное Аврааму, Ицхаку и Иакову и вывел их из дома рабства.
Юлий Крелинв рассказе «Евреи и ивритяне»исследует проблему целенаправленного вытеснения памяти. Характерен спор между старым евреем и молодым ешиботником, неофитом, религиозным сионистом.
Старик: «Есть русские разных национальностей, и есть евреи разных национальностей. Я еврей – украинец, вы еврей – москвич, а сын, я вижу, верующий еврей. И вы хотите сказать, что мы одинаковые?».
Сын: «Жена Лота оглянулась на оставленную катастрофу и превратилась в соляной столп. А вы оглядываетесь.  Ваша культура! Коту под хвост! А в результате Холокост».
Старик: «Кто они? Они здесь не евреи. Они израильтяне. Даже правильнее по языку – ивритяне.  А нас, что оттуда, от идиша – они в грош не ставят. Так вот, скажу я вам, они безродные, а не мы, которых при Сталине называли безродными. Мы шли в Европе из рода в род. И мы знали, почему наши фамилии такие. Ушла из–за них наша культура, больше тысячи лет была нам хороша. Одной культурой в мире стало меньше. Ещё один цветок корова съела».
В ожесточенном споре оба неправы. Не из–за молодых ивритян умирает древняя ашкеназийская культура, вернее, не только и не столько из–за них. Культура умирает из–за того, что двумя тоталитарными империями двадцатого века были уничтожены ее носители. Национал-социалистической – физически, интернационал -социалистической – духовно. Хотя, конечно, и ожесточенная внутривидовая борьба между языками внесла свою лепту. Да и примитивно понятая молодыми израильтянами библейская фраза о жене Лота тоже достаточно символична.
И уж совсем не наши сыновья и внуки виновны в том, что им приходится возвращаться в еврейство, минуя идиш и ашкеназийскую культуру.
Всё началось гораздо раньше. В начале двадцатого века стерлась, исчезла в вихре революции черта оседлости в России и тысячи еврейских мальчиков ушли в новую, как им тогда казалось, светлую и прекрасную жизнь. Одни уходили не оглядываясь, и, если для достижения революционных идеалов, надо было отдать жизнь, отдавали ее, не задумываясь, как идеалист Яша, еврейский юноша – эсер, участник кронштадтского мятежа из книги  Юрия Давыдова «Казнь».
Другие, прагматики, как герой рассказа Бориса Володина  «Мой дядя Наум, который военный», устраивались на теплые места. По жесткой правдивости и внешней простоте изложения стиль рассказа о любимом дяде, сотруднике НКВД,  можно сравнить с библейским. Это рассказ о том, что время бывает сильнее человека, оно улавливает его в свои сети и не отпускает. Рассказ о еврейских мальчиках, родившихся в традиционных еврейских семьях, знавших идиш, но отбросивших традицию, как змея старую кожу, встроившихся в машину насилия и ставших неотъемлемой составной частью этой машины. Так было, и было именно так. То, что они совершали – античеловечно, мерзко, и нет этому оправдания, и мой дядя Наум был частицей машины уничтожения, вначале палачом, затем жертвой, но я люблю его, – восклицает автор.
О других жертвах двух страшных режимов  пишет Шамай Голанв главе из романа о семье спецпереселенцев из Польши«Или привыкнете, или помрете».История, увиденная глазами маленького мальчика Хаймека, поражает чудовищной несовместимостью того, чему учили людей Вера и Традицияи того, с чем им пришлось столкнуться.  И кто может осудить маму Хаймека, крикнувшую в небеса над могилой любимой дочери в стылой сибирской тайге: «Нет никакого Судьи. И никакой правды нет тоже».
Тектонические разломы ХХ века разрушали не только уклады жизни, они разорвали главное – этическое поле старого, обветшавшего мира, выкинули на помойку истории такую абстракцию, как бог. А если бога нет, то все возможно. Это мы знаем, об этом еще Фёдор Михайлович рассказывал. И в изломанных, деформированных душах поколения насильников и изнасилованных с искаженными точками нравственного отсчета, причудливо переплетаются и ненависть к преступлению, и любовь к палачу,  странным образом размещаясь в разных слоях человеческой психики.
Но ведь был и третий путь, тот, которым пошли миллионы оставшихся в России евреев, путь строительства нового, самого справедливого на земле общества, гарантировавшего социальную справедливость. Правда, для этого, надо было отказаться совсем от немногого, от национальной идентичности, надо было стать просто русским советским человеком.
Цви Прейгерзонв рассказе«Между Пурим и Песах»передает мучительную драму «мешумада*», человека, отказавшегося от своего народа, но всей душой привязанного к любимой жене-еврейке, которая разрывается между любовью к мужу и любовью к родителям.
Михаил Э. Козаковв изящном, написанном акварелью,«Человеке, падающем ниц», рассказывает о еврее, боящимся оставаться самим собой, о стратегии выживания, которую можно было бы обозначить, как мимикрия, о стремлении ассимилироваться, стать, как все. Эта стратегия применялась в разные исторические эпохи и первыми её представителями были те евреи, которые отказались выйти из Египта. Их было гораздо больше, чем ушедших,  и, возможно, они не были физически уничтожены фараоном, но мы больше ничего о них не знаем. Так же бесследно растворились среди других народов десять колен Израиля, уведенные в плен ассирийцами.
Рассказ Козакова вызывает у меня и свои личные воспоминания. В его героях я узнаю членов своей семьи. Когда мне было шесть лет, мой дедушка Нехемья, дедушка «голубчик», как звали мы его с братом, также в соответствии с духом времени помог мне выбрать дорогу в жизни. Тогда я уже хорошо читал, но мне никак не удавалось понять, что это за странные буквы рассматривает мой дедушка по вечерам, накинув на плечи большую белую скатерть с тёмными продольными полосами и кистями, и какие слова он говорит по утрам, надевая на левое плечо и голову странные чёрненькие коробочки.
–  Зейделе (дедуля),  – попросил я его однажды, – я тоже хочу прочесть эту книжку, научи меня.
–  Эйникел (внучек), – дедушка ласково погладил меня по голове, – тебе это не нужно, ты поступай в пионеры.
При этом в доме отмечались еврейские праздники, до последних дней жизни дедушки соблюдались суббота и кашрут: дедушка держал кур и утром в пятницу сам носил их к резнику. По субботам ходил к знакомым, где регулярно собирался миньян*.
Традиции традициями, а вот для своих детей и внуков дедушка хотел другой жизни. По-видимому, светская пролетарская культура казалась ему более привлекательной, чем местечковая жизнь, и он считал, что одна эпоха закончилась, а для новой эпохи нужны новые люди.
Так я на пятьдесят лет разминулся с Торой, которая могла бы стать главной любовью моей жизни, и так формировалось поколение «дор ха митбар» нашего времени – «поколение пустыни», отсеченное от своих корней и с трудом к ним возвращающееся.
Драма человека – хамелеона, человека, стремящегося ассимилироваться, утратившего неосязаемую тончайшую субстанцию, придающую неповторимый вкус и аромат самой жизни, тонко прослеживается в рассказе Аарона Аппельфельда– «Охота».Страх перед преследованиями приводит к изменению и физического облика и врождённых стереотипов поведения, и совсем немного остается до полной потери собственного Я. А те, кто остались евреями, воспринимаются, как полулюди, полуптицы, народ вне времени и места, межзвездные странники. На них и поохотиться при случае можно.
Процесс ассимиляции сложен и болезненен. Исаак Милькинв рассказе «Сулла-миф» показывает, как такого внешне благополучного ассимилянта настигает непонятная болезнь. «Моя болезнь звалась: «А зачем всё?»» – ставит себе диагноз герой рассказа, бравый одесский мореман. О чем рассказ? О любви, конечно, о том непостижимом, что соединяет людей в одно целое и о том внешнем, наносном, что их разделяет, но пока человек успевает понять это, проходит жизнь. По сути это тот же рассказ, что и у Апельфельда, о птице, отбившейся от своей стаи. Оказывается, можно жить и так, но зачем?  
Но не везде было так. Евреи Прибалтики и восточной Польши, присоединенные вместе с титульными народами этих стран к СССР в результате пакта Молотова – Риббентропа, но выросшие в буржуазных республиках, не успели слиться в интернациональном экстазе с другими народами СССР, не сумели стать единым советским народом.
Горький еврейский юмор человека, не утратившего интеллект, душевную чистоту, духовную цельность, звучит в драматической истории литовского еврея –  «Хаим Липман – без пяти минут трижды лауреат», рассказанной Григорием Свирским. Хаим Липман, переживший фашистское гетто, советские лагеря, по горло нахлебавшийся антисемитизма,  уцелел не только физически, но и нравственно,  сумел сохранить человека в еврее, и (что было значительно сложнее) еврея в человеке. 
Таким остаётся в нашей памяти и соредактор альманаха Лев Разгон, несколько подкупающих искренностью и достоверностью рассказов которого опубликованы в разных номерах альманаха. В одном из них,  «Ерушалаим», описывается встреча с израильским генералом, чьи родители жили в том же местечке, в котором жил и Лев Эммануилович, но уехали в Палестину сразу после революции. Разница в судьбах – самого Льва Разгона, строившего социализм, женатого на дочери одного из заместителей Наркомвнудела, попавшего под каток сталинских репрессий, и израильтянина, воевавшего за свою страну, освобождавшего Иерусалим и вырастившего семерых детей, трагична. Выбор, сделанный родителями, определил судьбы детей.
Характерен и фрагмент из документальной книги Руфь Зерновой «Скользкая тропа»,
описывающей революционный гипноз, под воздействием которого молодой девушкой она поехала в Испанию, была переводчицей в интербригаде. В дальнейшем все было, как у большинства интербригадовцев: лагеря, государственный и бытовой антисемитизм. К счастью, и автору и её мужу удалось, как и Льву Разгону, уцелеть в лагерной мясорубке и в 1976 года выехать в Израиль.
То, о чем с такой душевной болью пишут авторы альманаха, сухо и четко изложено в исторических материалах. Так, по данным профессора Олега Будницкого в  1880 году – пятьдесят три процента евреев мира жило в России (русско–польское еврейство). На  русском языке говорила незначительная часть общины. Еврейство было одним из основных источников формирования русской интеллигенции (до одной трети), с чем коррелируется и то, что в начале ХХ века одна треть политических арестованных – евреи. Численность РСДРП в начале века – восемь тысяч пятьсот человек, из них одна треть – евреи. Бунд* в самый пик активности (1910 год) насчитывал тридцать четыре тысячи человек, ничтожно мало по сравнению с общим количеством евреев. На выборах на всероссийский еврейский съезд оглушительную победу одержали сионисты, было принято решение считать евреями тех, кто рождён евреем и считает себя им.
В 1881году начинаются погромы и с 1881 по 1914 год из России уехало до двух миллионов евреев. В погромах гражданской войны погибло от пятидесяти до двухсот тысяч евреев, а всего умерло от ран, убито и погибло до трехсот тысяч евреев. Состоятельные евреи стремились эмигрировать, бедные остались с красными.

 Далее >

Назад >