Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 1 > Проза

Александр КИРНОС

СИМФОНИЯ ПАМЯТИ

О прозе альманаха «ДИАЛОГ»

(окончание)

Начало ХХ века в России ознаменовалось социальным разломом, и людям нужно было выжить во второй мировой войне и пережить государственный антисемитизм, чтобы те, кто выбрал интернациональное социалистическое братство, распознали в нем фальшивку.
Евгений Войскунский в опубликованном в альманаха отрывке из романа «Румянцевский сквер» рассказывает о судьбе бакинского еврея Шехтмана, который, попав в немецкий плен, спасая свою жизнь, выдавал себя за азербайджанца Шайхова, и о том, что общая трагическая судьба пленных десантников усугублялась в его случае тем, что и среди, казалось бы, нерушимого братства товарищей по оружию, нашелся предатель – антисемит. («Собачья будка в норвежской тундре»).
Горькой пародией представляется современный вариант «Живого трупа», изложенный Евгением Шкловским в рассказе «Вектор». Грузенберг, еврей времен застоя со сверхтипичной еврейской внешностью, женатый на русской женщине Митяшиной, счастливый отец трех детей, принимает решение исчезнуть, чтобы не портить жизнь семье. «Был Федя Протасов и нет Феди Протасова. К многовековой печали, которую Грузенберг временами обрывно ощущал в душе, рискуя пасть под её бременем, ещё и эта. Всё–таки человек, хоть и еврей. Всё-таки еврей, хоть и человек».
Да, действительно, вектор изменился, и на первый план выходят, казалось бы, давно утраченные национальные мотивы, обретающие выраженную ностальгическую форму.
И старшее поколение ашкеназийских евреев галута вплетает в симфонию памяти вторую щемящую тему, которая в альманахе объединена в раздел «Кадиш по местечку» и которую можно было бы назвать так же, как роман Томаса Вулфа «Домой возврата нет», или перефразируя Марселя Пруста «В поисках потерянного еврейства». Поколение, потерявшее землю, на которой в течение тысячи лет жили предки, говорившие, певшие и писавшие на утраченном этим поколением языке, оно, движимое ностальгией, пытается воссоздать в своих текстах уже мифическую для нас страну «идишкайт», наполненную любовью, теплотой, радостью. Чувства, переполняющие авторов альманаха, не умещаются в «Кадиш» и вот в разделе «Проза» Ривка Рубина удивительно тепло, нежно, любовно описывает жизнь еврейской семьи в местечке черты оседлости. («Пятно. Из рассказов о тете Малке»); Соломон Смоляницкий («Рахиль») вспоминает о прекрасном событии, случившемся в довоенной юности, «о молодом желании счастья и ожидании чуда, которое несбывшимся остается в душе, чтобы повторяться снова и снова в вечном круговращении жизни»; Рада Полищук в «Одесских рассказах, или Путаной азбуке памяти» воссоздает жизнь еврейской семьи, где судьбы сплетены так туго, что невозможно, не разрушая неповторимый узор отношений, выдернуть даже маленькую незаметную ниточку. «Сим родил Эвера, Эвер родил…» и так далее... Народ не помнящий родства – это не про нас. «Пока мы помним, наши боль и страх не бесплодны», – утверждает Рада Полищук.
Но, помимо этого, есть и другой, более трезвый, аналитичный взгляд. Феликс Розинер в эссе «Серебряная цепочка» внимательно прослеживает путь ближайших к нему поколений. Его любящий взгляд пристален, цепок, порою придирчив. Вот что он пишет о поколении отцов, участников революции: «Ведь даже в лучших из поколения этих людей (таких, как отец) мешались вместе романтический идеализм – и исповедание необходимости классовой борьбы, то-есть, насилия; искреннее стремление постичь марксизм-ленинизм – и полная интеллектуальная покорность; ненависть к эксплуататорам – и собственный рабский труд; вера в грядущее общество всеобщего изобилия – и жалкий быт».
О следующем поколении: «шестидесятники» – идеалисты, надеявшиеся улучшить режим, а теперь призывающие к терпимости, справедливости, милосердию. Мы жили в эпоху освоения космоса, Карибского кризиса, вьетнамской войны, «Пражской весны», победы Израиля в «шестидневной войне», в эпоху хиппи, зеленых, феминизма, авангардизма».
Третье поколение – поколение разочарованных. На его долю достались Афганистан, буржуазная революция в России, дикий капитализм, прагматизм, быстро сменившийся цинизмом.
Денис Липатов, представитель этого третьего поколения, в рассказе «Пещера Эноны» делится страшным афганским опытом молодого солдата, брошенного в мясорубку непонятной, жестокой, бессмысленной войны, потерявшего друзей, чудом уцелевшего, расстреливаемого и убивавшего, уцелевшего физически и тяжело травмированного душевно; но всё та же тема памяти звучит лейтмотивом написанного: «…ушедшим к моим ребятам посвящаю…», и «… нет дороги назад к чувствам, они отныне не его мир, ибо его мир теперь – память о ребятах».
Воистину, отцы ели виноград, а у нас на зубах оскомина.
На протяжении тысячелетий евреям вменялось в вину вначале единобожие, затем неправильное единобожие, затем неправильная кровь. И понятно, что не могли авторы альманаха обойти тему борьбы евреев с нацизмом.
Мириам Деган, живущая в Австралии, в отрывке из романа «Благотворная жажда» рассказывает о выдающемся поэте Довиде Кнуте (Фиксмане) и Ариадне Скрябиной. В Кишинёвском погроме 1905 года погибли восемь из двенадцати братьев и сестер Довида. Жившие во Франции, они вместе с Евгенией и Абрамом Полонскими организовали в июле1940 года Еврейский союз борьбы. Ариадна погибла в концлагере.
Такая же трагическая судьба у Ирен Немировски – дочери еврея, банкира российского происхождения, французской писательницы, влюбленной во французскую литературу, погибшей в Освенциме 17 августа 1942 года. В альманахе опубликована глава из ее романа «Французская сюита» о жизни французской семьи в самом начале немецкой оккупации. Сохранились записи Ирен о третьей, ненаписанной части «Плен». «Концлагерь. Крещеные евреи ропщут: «Господи, прости нас, как мы прощаем Тебя»
Анатолий Рыбаков пишет о борьбе за жизнь и за человеческое достоинство, о мужестве и героизме жителей еврейских местечек бывшей черты оседлости. («Тяжёлый песок»).
Но вот окончилась война, дрогнула утопическая коммунистическая империя, и вначале тонкий ручеек первопроходцев, а затем стремительный поток олим* устремился на историческую родину. В рассказах о периоде адаптации русскоязычных евреев видны признаки культурного шока, цивилизационной несовместимости. Диалектика взаимодействия этнических, конфессиональных, культурных полей в Израиле столь интенсивна, противоречия, в которые “оле хадаш*” ныряет с головой, так глубоки, что результаты этого погружения зачастую непредсказуемы.
Павел Лукаш в «Этапах небольшого пути» рассказывает об авантюристах: мужчине, начавшем жизнь в Израиле с лжецелительства, затем брачных афер, и женщине – содержанке, о причудах случая, выхватывающего и возносящего наверх маргиналов, о нравственно потерянных, внепутевых людях, полностью отсеченных от традиции иудаизма.
Бывший ташкентский боксер и нынешний иерусалимский каббалист, писатель Эли Люксембург пишет о потомке ташкентских цадиков, приехавшем в Израиль с привычками советского гоя*, и о чуде преображения заблудшей души (Ворота с калиткой).
Пётр Межурицкий с неподдельным юмором рассказывает о жизни бывшего русского интеллигента, совершившего алию и вкалывающего до опупения на вновь обретенной родине, о его товарище, оставшемся в России, продолжающем поиски «духовности» и превратившемся в приживала, о другом товарище, который эмигрировал в Америку и стал «косить» под двестипроцентного янки, снисходительно и поучающее относящегося ко всем остальным аборигенам. Это грустный и смешной рассказ о том, как новая реальность меняет людей, как диверсифицируются способы их выживания в зависимости от обстоятельств, в которых они оказываются (Как стать меценатом)
С не меньшим юмором Яков Шехтер описывает как «крутила, крутила, словно щепку в водовороте жизнь Шаю Рейсера, одесского шлимазла1 и горлохвата, пока не прибила его на историческую родину, да не куда-нибудь, а в стык между Бней-Браком и Рамат-Ганом. И тут то Шая и обнаружил, что от души может быть какая то польза» (Рассказ «Еврейское счастье»).
Светлана Шенбрунн в рассказе «Чудо» поведала фантастическую историю о чуде любви и сострадания, чем–то напоминающую «Марсианина» Рэя Брэдбери. Такой рассказ она вряд ли смогла бы написать в России, и интересен он в первую очередь эволюцией писателя, начавшимся усвоением иной культурной традиции.
Рассказ Василия Розена («В город»), особенно любопытен тем, что это абсолютно русская, и даже не городская, а «почвенническая проза», написанная человеком, долго живущим в Израиле.
Проза авторов этого раздела альманаха живое свидетельство того, насколько глубоко укореняется в душе человека не только язык, но и проблематика прожитой жизни, как сложны и мучительны процессы изменения ценностей, убеждений, установок.
И третья тема в симфонии памяти, по особенному пронизывающая прозу русскоязычных авторов, это поиски идентичности. Мы знаем, откуда мы, но на вопрос: «где мы?», единого ответа уже нет, а вопрос «кто мы?» вообще повисает в воздухе. Попытки создать общинную жизнь в странах диаспоры пока не привели к результату, евреи из людей, как минимум трехъязычных (язык страны проживания, идиш, иврит), превращаются в людей утративших идиш и не приобретших иврит. И единственная опора, почва, которая воссоздаёт еврейскую идентичность и объединяет оставшихся – это память о прошлом и мечта о будущем, зафиксированные в слове.
И в самом деле, наверное, единственное, что объединяет евреев мира – еврейский книжный шкаф: Тора, Талмуд, средневековые еврейские тексты. И главное свойство этих текстов – сложность. По сути, в течение трех тысяч лет каждый следующий текст не отрицает предыдущий, а развивает его, истолковывает, что, несомненно, связано с еврейской исторической судьбой. Евреи подарили миру, кроме Торы, Субботы, ещё и непрерывность исторической и литературной традиции, основанной на понимании того, что какой бы трагической ни была жизнь поколения или отдельного человека, она заслуживает сохранения и исследования.
И, естественно, что и чувства, и мысли евреев обращались и обращаются к идее национального государства и к тому, на каких принципах оно должно быть построено. В разделе «Сионизм в контексте истории» напечатана глава из романа Дана Витторио Сегре «История еврея, которому улыбалась фортуна». На мой взгляд, несмотря на то, что этот роман был опубликован в 1929 году, он и до сих пор не утратил актуальности.
Так, доктор Вигфрид, персонаж Витторио Сегре, немецкий еврей, бежавший в Палестину из Гамбурга, говорит: «Проблема состоит в том, чтобы найти путь, сочетающий наследие Исава, которому был завещан материальный мир, с наследием Иакова, которому предназначено было жить в мире духовном. Сионизм стремится не примирить эти наследия, как пытался сделать иудаизм в гетто в течение многих веков, а слить их воедино.
«Сионизм – единственная возможность коллективного существования, выбор, сделанный евреями, потерявшими религиозную самобытность и неуклюже пытавшимися создать новую на основе национальной идеи, которую они под давлением внешних обстоятельств собирали по кусочкам в странах рассеяния.
Ошибка сионистов состоит в том, что они считают себя способными гарантировать материальное выживания евреев путем создания языческого дома по европейскому образцу. Еврейское вестернизированное государство будет опираться на силу, а не на справедливость, на компромисс, а не на уникальность. Подобные черты свойственны Западу, наследнику Древней Греции. У нас, евреев, все наоборот: мы всегда черпали энергию из противостояния человека и Всевышнего, чистоты и греховности, святости и варварства, гордости и благочестия. Вся наша система жизни веками основывалась на искусстве балансирования между звездами и прахом, подсознательным и суперэго. «Это моя страна, независимо от того права она или нет», – принцип диаметрально противоположный духу Десяти Заповедей, которые были даны евреям, вышедшим
Процесс «тшувы» – возвращения к истокам, исключительно труден, недаром репатрианты на иврите – «олим» (совершающие восхождение), но для национального сознания, самоидентификации, это, несомненно, явление благотворное.
А пока этот процесс происходит, люди, вернувшиеся на историческую родину, внезапно обнаруживают, что быть евреем и израильтянином далеко не одно и то же. В рассказах нового поколения ивритоязычных авторов, опубликованных в разделе альманаха «Их век ХХ1» отсутствует сентиментальная слезливость, нет моральных оценок, сюжетные линии лапидарны, структура текста то четкая, квантованная, то импрессионистки размытая. Здесь прослеживаются многочисленные исторические и эстетические переживания евреев, воспринявших разнообразные культурные составляющие еврейского мира от жесткой графики реализма до сюрреалистических фантасмагорий и постмодернистского страха небытия. После их прочтения можно поверить в то, что мечты отцов-основателей сионистского государства осуществились, и государство Израиль наконец-то стало таким же государством, как и все остальные: со своими наркоманами, проститутками, ворами, обывателями.
Вот рассказы Орли Кастель-Блюм:
«Женщина, которой хотелось убить кого-нибудь» – короткий рассказ о женщине, у которой связи с миром искажены, представления сформированы масс-культурой, и желание убить кого-нибудь, желательно толстяка, продиктовано не агрессией и даже не психозом, а просто любопытством и смутным ощущением вседозволенности.
«Женщина, которая родила двойню и покрыла себя позором» – описание послеродового психоза у женщины, настолько тяжело пережившей беременность и роды, что она решила назвать своих детей, которые измучили её в родах, именами злейших врагов еврейского народа: Хамураби и Навуходоносором.
«Женщина, которая искала «Уоки-Токи» – рассказ, свидетельствующий о том, что хотя у человека два уха и один язык, но ушей в мире, а тем более в Израиле, явно не хватает. Женщина ищет рацию, чтобы наговориться всласть, чтобы рассказать миру о своей жизни, о том, что никто и никогда не хотел выслушать.
«Смерть в масличной роще» и «Скрюченная» – о жестоких реалиях израильской жизни, первый о торговце наркотиками, второй о беременной наркоманке.
А вот Шоам Смит (Что–о–о–о–о–о бы это значило?) – рассказ о бесконечном одиночестве человека, заточенном, как в склеп, в благополучный мир. И этот мир ужасен тем, что в нем нет ни любви, ни ненависти, ни радости, ни отчаяния, нет даже дуновения человеческих отношений, и поэтому любая мелочь превращается в событие для героини рассказа Коннотации Айзенберг. Да, низвести потревожившего её покой мужчину Креп Сюзета до десерта и съесть его – это сильно. Это реальность, которая бесконечно далека от реальности Апельфельда, Рыбакова, Разгона. Это реальность Кафки, но уже совсем в иных условиях. Нет тоталитарного государства, но и в демократической еврейской стране экзистенциальное одиночество становится проклятием человека.
В отрывке из романа Цруйя Шалев «Я танцевала, я стояла» описан мир разрушенного женского сознания. Характер психопатологии определить сложно, но в любом случае душевная болезнь героини сомнения не вызывает. Поразительно не это, поразительно то, что составляет основу этого искажённого душевного мира. Секс, эгоизм, одиночество. Ни одной глубокой душевной связи, лишь обрывки больной, разорванной души корчатся и воют во мраке безумия. Здесь нет ни верха, ни низа, нет представления о благородстве и подлости, верности и предательстве, нет даже намека на конфессиональную, национальную, государственную, принадлежность.
Асаф Гаврон (Из сборника «Секс на кладбище»). «Пассивный и активная» – рассказ о любви с первого траха. Всего одна страничка. Познание начинается с секса и приводит к браку, но о душевной и духовной связи не сказано ни слова. «Безразличный и равнодушная» – тоже рассказ о любви, но о любви, не реализовавшейся из–за самолюбия, неуверенности, отсутствия драйва.
О чём все эти тексты? О беспредельном одиночестве человека в современном мире? О так и не преодоленных последствиях гигантской катастрофы, обрушившейся не только на евреев, но и на все народы, о вселенной с взорванным этическим полем, где уцелевшие, но изуродованные индивидуальные миры разлетаются в разные стороны, как разбегающиеся галактики? Возможно, эти тексты о реальности, возникшей в результате «Эстер Паним», которой в иудаике описывается сокрытие лика Всевышнего.
Современная талантливая проза молодых израильских авторов, несомненно, отражает реалии израильской жизни, но насколько противоположны они тем идеалам Книги книг, об осуществлении которых мечтали романтики в коммунистическом галуте*.
Но, к счастью, есть и другие свидетельства.
Амалия Кахана-Кармон описывает опыт первого чувства, запретной любви сефардской девочки к женатому мужчине, преподавателю в религиозной школе, описание удивительно целомудренно, поэтично и страстно, нет невозможного для любви, проявления которой скупы, а последствия космичны, любви, которая не может состояться здесь, в мире действия, в мире Асия, но которая может возвысить душу, а может и разрушить её, и всё описанное происходит на фоне мистических видений, вдохновлённых книгами пророков. Вечным воздухом Танаха* пронизана ткань рассказа «Неима Сасон пишет стихи».
Этгар Керет написал короткий, но удивительно емкий рассказ о еврейском солдате, над которым издевается арабский сверстник, а друга безнаказанно искалечили хамасовцы. Желание мести захлестывает его, но он не может, не имеет нравственного права воспользоваться оружием. «Ты думаешь, мне сейчас не хочется взять джип и прочесать дом за домом, вытащить их на улицу и влепить каждому пулю в башку? Но если я сделаю это, я буду таким, как они», – говорит сержант (Взведен и на предохранителе).
В рассказе Любови Кутузовой замедленное подробное описание мирной обыденной жизни взрывается мгновенным переходом к трагедии, обнажающей неразрывную связь между человеком и богом, звучит в новой интерпретации вечная тема Иова («Шарф»).
Удивительный рассказ Виктории Орти «Овца с бантиком на библейской шкуре» пронизан не просто ощущением религиозной и литературной традиции, а вечностью, чувством неотъемлемой причастности к истории своего народа, ощущением квинтэссенции бытия, проступающим через самые обычные вещи, превращающие бытовуху в бытие, а обыденную встречу в событие.
Когда-то давно один мой знакомый сказал, что человек похож на арфу, и строй души, как строй струн. Подует ветер, и откликнутся не все струны, а те, которые соответствуют данному ветру. Вчитываясь в прозу альманаха, я стал глубже понимать этот образ. У каждого человека индивидуальная врождённая способность восприятия разных ветров: от Эола до Борея, но не всем удаётся попасть под воздействие родного ветра и тогда вместо самобытной симфонии слышится что–то тривиальное. Музыка сфер включает в себя все возможные мелодии, но каждый откликается на свою. И какое счастье, если выпадает возможность её услышать и откликнуться. И ещё. Существуют абстрактные понятия: цветок, дерево, человек. Но здесь, на нашей земле нет цветка, дерева, человека вообще. Есть колокольчики, ромашки, астры, дубы, пальмы. Есть люди разных национальностей, вер, культур. Каким ужасным был бы выхолощенный единообразный геометрический мир, если бы он реализовался на нашей Земле. Развитие возможно не за счёт стирания различий, а благодаря выявлению надэтнических и надконфессиональных смыслов, интеграции их в единых этических и культурных полях.
Я перечитываю один за одним тексты альманаха и никак не могу понять, что в чем растворено – память в любви или любовь в памяти, а может быть, любовь и память, как живая и мертвая вода, и теплые струи любви вымывают из глубин памяти все, что было и что будет, и чего не было, но могло бы быть, иначе, откуда бы взялась КНИГА, в которой не только каждое поколение, но и каждый человек видит что–то свое, то, что случилось именно с ним; и моё сердце спотыкается и срывается с привычного ритма, когда я вспоминаю «Человека с тележкой» Станислава Выгодского и «Шаль» Синтии Озик, «Число имени» Марио Саца и «Не ныне и не здесь» Иегуды Амихая (Раздел «Мировая литература о Холокосте»). Рассказанное ими навсегда вошло в мое сознание и именно поэтому это не должно, не может повториться.
В очередной раз мы оказались перед культурным вызовом, на этот раз перед вызовом мира глобализации, масс-культуры, низводящим человека из миров Сима и Яфета в мир Хама, где господствует культ секса, силы и насилия, материального комфорта, беспамятства и душевной лени. И мы сможем сохраниться, как народ и цивилизация, если сумеем ответить на этот культурный вызов, и проза авторов альманаха «ДИАЛОГ» дает надежду на это.

Назад >