Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 1 > Проза
Игорь ХАРИФ
РАССКАЗЫ О ЖИЗНИ
Оговорюсь сразу: во-первых, лично с Львом Разгоном я незнаком и, во-вторых, литературоведом не являюсь. Стало быть, два–три замечания по поводу данной публикации1 — всего лишь заметки рядового читателя, имеющие (если вообще имеющие) ценность исключительно в этом качестве.
Однажды, сразу после появления в «Новом мире» «Одного дня Ивана Денисовича», к Олегу Волкову, проведшему в сталинских лагерях огромную часть своей жизни, подошел Варлам Шаламов и сказал: «Ну вот, еще один лакировщик появился в нашей литературе...»
«Никто, кроме Шаламова, — замечает Олег Волков, — не имел права, не мог бы сказать ничего подобного. Шаламов — мог». Мне кажется, мог бы — то есть имел бы право — и Лев Разгон, «отмотавший» такой же срок, как и Волков, и Шаламов. Но в то же самое время и не мог бы, и в этом состоит существеннейшая разница между тем, что написано Шаламовым и Разгоном.
Шаламов последовательно отображает принципиально о т р и ц а т е л ь н ы й опыт тюрьмы и лагеря, сгущая правду до невыносимости. И в таком отображении есть, словно бы некая нарочитость урока, истовость «проповедей наоборот», принимающая литературное обличие аскетической сдержанности. Разгон же отображает «всего лишь» ч у д о в и щ н ы й опыт, «не более», и отсюда — раскованность интонаций рассказчика, освобожденного от необходимости быть Вергилием, проводящим нас, оцепеневших от ужаса, по закоулкам Ада и остающимся одним из тех, кто в этом Аду побывал, «обжил» его и вернулся, дабы рассказать нам об увиденном и перечувствованном. Он может даже позволить себе — и своим читателям — позабыть на время о том, г д е происходит описываемое событие (не только трагическое, но и — проступая сквозь неизменный этот трагизм — зачастую будничное, трогательное, забавное), чтобы с тем большей жестокой внезапностью (не по умыслу рассказчика — по умыслу безжалостной действительности) напомнить нам о «месте действия»: случайной ли проговоркой или абсолютно спокойным упоминанием лагерных реалий. Вот это спокойствие — как интонации, так и поведения — всего поразительнее: обыкновенность человеческой реакции в условиях, начисто отрицающих всякую обыкновенность.
Варлам Шаламов написал о людях на самой грани превращения их в нелюдей, и единственная нить, связывающая этот почти не-людской уже мир с миром «внелагерным», как бы «нормальным» (если нормален мир, допустивший т а к о е), — сам автор, сумевший остаться человеком, вобравшим в себя и выразившим ужас не–человеческого.
Лев Разгон, напротив, — в самой сердцевине «человеческого»: и сам он, и те, кто с ним рядом делят лагерную пайку, — невыдуманные герои его «невыдуманных рассказов», его «пережитого» — ненавидят, любят, дружат, надеются, отчаиваются, словом, живут абсолютно естественными страстями, и страстотерпцами становятся не потому, что обрели смирение и кротость мучеников, а как раз потому, что ни на гран из этих своих страстей не утратили. Вспомним, к примеру, историю о собаке капитана Намятого или о забастовке зеков–испанцев в одном из лагерей, да и вообще любую из незабываемых разгоновских историй: это — по тону, по сути — вовсе не рассказы о жизни перед лицом смерти, это рассказы о жизни, а то, что лицо смерти непрестанно перед ней маячит — что ж, такова беспощадная реальность, но и рассказчик, и окружающие его научились, не отводя взгляда, смотреть в ненавистное лицо...
Теодор Адорно, великий немец, утверждал, что после Освенцима невозможно писать стихи. После Колымы, разумеется, — тоже. Но ведь — пишут... Мне кажется, в том, что пишут — и будут писать — великая заслуга тех, кто первым прикоснулся к незаживающим ранам и сумел выразить, насколько это вообще в человеческих силах, всю боль и муку случившегося.
В их ряду — замечательный писатель и человек Лев Разгон.
Хайфа
Выпуcк 1 >>
Выпуск 9-10 (1) >>
