Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 1 > Проза

Юрий КУВАЛДИН

ЗАКЛЮЧЕННЫЙ ЛЕВ РАЗГОН

 (Окончание)

А кто этот равный? Проезжая по Старому Сибирскому тракту, Разгон увидел городок Чердынь, в котором до этого довелось побывать Мандельштаму.

Подумаешь, как в Чердыни-голубе,

Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,

В семивершковой я метался кутерьме.

Клевещущих козлов не досмотрел я драки,

Как петушок в прозрачной летней тьме,

Харчи, да харк, да что-нибудь, да враки, -

Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме.

Разгон арестован в 1938 году, Мандельштам погиб в 1938 году. Бессмертие обретается в Слове. Недаром Ахматова говорила, что номенклатура бесследно исчезнет с лица земли, а историю будут учить по именам великих писателей.

Вот картина, написанная кистью художника Льва Разгона в очерке «Борис и Глеб»: «Но гораздо страшнее - зимние разводы. Час, а то и больше надо топтаться на холоде, пока не откроются ворота зоны. Шесть часов утра, но еще полная ночь. Зона тускло освещена электричеством да бегают, сбивая толпу арестантов в колонну, нарядчики с керосиновыми фонарями «летучая мышь» в руках. Колеблющееся пламя освещает людей, напяливших на себя всю «арматурку»: ватные штаны, телогрейку, бушлат, полотенце вместо шарфа, засаленную ушанку. А в сильные морозы все обязаны надевать входящие в зимнее обмундирование «лицевые маски» против обморожения. Маски - с прорезями для глаз, носа и рта - сделаны из текстильных отходов: ярких ситцев, вафельной ткани и прочего тряпья. Из-за этих масок толпа зеков смахивает на фантастический страшный карнавал с какой-нибудь картины Босха».

5 ноября 1996 года я открывал Ахматовский культурный центр на Большой Ордынке, дом 17, кв. 13. Был по-весеннему теплый осенний вечер. В легкой куртке и молодежной кепке появился в воротах двора Лев Эммануилович Разгон, ведомый под руку Кириллом Ковальджи, в шляпе. Кстати надо сказать, что Разгон жил в одном доме с Ковальджи, на Малой Грузинской улице. Снег в том году так и не выпал в Москве. Как завещал Пушкин, снег пошел только в январе 1997 года. Разгон был молод и оживлен. Мы остановились в центре двора, а вокруг нас стала скапливаться толпа в свете телевизионных софитов. Публика все прибывала и прибывала. Весь двор был забит гостями, очередь в подъезд под аркой, на второй этаж в квартиру, выстроилась огромная. Я стоял и рассказывал об Ахматовке, потому что, как только Ахматова появлялась в квартире Ардовых, так сразу начиналось то, что Пастернак образно назвал «ахматовка», главным образом, обращаясь к Разгону, самому пожилому из пришедших, хотя был еще Семен Израилевич Липкин, 1911 года рождения, мой старый товарищ по литературным вечерам у Акимыча, Аркадия Акимыча Штейнберга, переводчика «Потерянного рая» Джона Мильтона. Ахматовка упоминается в литературе чаще, чем какое-нибудь иное место, ибо здесь с 1938 года до самой смерти в 1966 году часто гостила, приезжая из Ленинграда, Ахматова... Обратите внимание, опять 1938 год!

Бродский писал в «Рождественском романсе»:

Плывет в тоске необъяснимой

пчелиный хор сомнамбул, пьяниц.

В ночной столице фотоснимок

печально сделал иностранец,

и выезжает на Ордынку

такси с больными седоками,

и мертвецы стоят в обнимку

с особняками...

Правда литературы может не совпадать с правдой жизни. Я вообще в этом отношении большой парадоксалист и говорю, что литература не имеет отношения к жизни. Если люди сразу не схватывают мою мысль, то с годами начинают потихоньку врубаться, когда вдруг живой человек, к которому они так привыкли, навсегда исчезает, и его, о, ужас! - закапывают в землю, или сжигают, а прах развеивают по ветру... А затем закапывают и тех, кто закапывал, или сжигают тех, кто сжигал, и хранят прах в урне и т.д. А литературное произведение, допустим, «Записки из мертвого дома» Достоевского, кстати говоря, оказавшие огромное влияние на творчество Льва Разгона, о чем он мне сам говорил, живут и не стареют. Лев Разгон сосредоточенно и настороженно вглядывался в сделанное до него в этой теме, и с особенной внимательностью относился к произведениям писателей прежних времен. По тому, какое забытое или запретное имя он вспоминал, можно было понять, что он искал, какую литературу он хотел видеть в своем времени, какой автор ему нужен для создания собственных вещей.

Разгон был человеком, в котором ни разу не пришлось ощутить ничего, что искажало бы представление о человеке: подчеркиваю - «ощутить», а уж о том, чтобы заметить, не могло быть и речи. Ни разу за все мои встречи с ним он не сказал ничего злобного, ничего мелкого или мелочного, не проявил ни к кому зависти, никого не высмеял, ничем не похвастался - ничем, ни о ком, никогда.

Вся творческая энергия уходила у Льва Разгона в текст, например в такой, как в очерке «Костя Шульга»: «Палачество - приведение в исполнение казней - утратило в наше время всю вековую зловещность этой профессии. Пушкин усматривал падение общественных нравов в том, что образованные люди позволяют себе издавать и читать записки парижского палача. Но больше чем через сто лет после Пушкина Андрей Свердлов показал мне рукопись сделанной им литературной записи воспоминаний коменданта московского Кремля Малькова. В этих грубых и не самых правдивых воспоминаниях несколько страниц было посвящено подробнейшему описанию того, как сам Мальков расстреливал Каплан; как с помощью присутствовавшего при этом Демьяна Бедного он тащил ее труп в Кремлевский сад, как они этот труп облили керосином и сжигали... Я сказал полуавтору воспоминаний, что хвастливое описание казни женщины - отвратительно и, несомненно, будет издательством вычеркнуто... Ничего. Вычеркнули лишь издевательство Малькова над тем, что поэт Демьян Бедный неумело засовывал труп в машину. Все остальное - оставили, книга вышла уже тремя изданиями и, наверное, будет переиздаваться и дальше».

Гениальный текст подобен компьютерной программе. Новый компьютер загружается им и включается в метафизику. То есть компьютер - преходящ, программа - вечна. Компьютер в данном случае - родившийся человек, чистый, как лист бумаги. Программа, чтобы было более понятно для анализа, это Библия, к примеру, или Мандельштам, или Кафка, или Чехов... Еще раз повторяю, для литературы так называемая «правда жизни» значения не имеет. Для литературы имеет значение не правда жизни, а уверенность писателя в своей правоте. Мандельштам эту мысль выразил еще точнее: «Поэзия есть сознание своей правоты». Кто сейчас пойдет в 1938 год, чтобы проверить, так ли арестовывают тридцатилетнего Льва Разгона в Гранатном переулке, где он тогда жил с женой и дочкой, как он это описывает? Правда бывает только одна, та, что написана писателем и проверена временем жизни его текста, а не его собственной жизни. Литература раздваивает мир на незаписанный - текущий, временный, исчезающий; и на метафизический - божественный, вечный. Метафизика здесь мною понимается как то, что стоит над физикой - Слово, которое есть Бог. Сумеет ли писатель войти в эту метафизику - вопрос времени, гамбургского счета. То есть того далекого далеко, когда все знавшие и видевшие Разгона, все, кто продвигал его и писал о нем, исчезнут физически с лица земли. Текст должен существовать сам по себе. Разумеется, у такого бессмертного текста будут свои поклонники, которые и будут продвигать текст среди своих современников. Но текст должен быть бессмертным и стоять на полке вместе с другими бессмертными текстами.

Что ж говорить об окружающих! Они шумят, звонят, надоедают писателю, мешают ему работать. Приятными для него оказываются лишь избранные, некоторые люди не от мира сего, с которыми можно жить душа в душу, говорить о сокровенных, сакральных моментах творчества. С такими душа расцветает, как говорил Василий Розанов. Вот и с Львом Эммануиловичем Разгоном у меня расцвела душа. Абсолютно естественный человек, без всякой писательской позы, без всякого актерского наигрыша, который особенно мне противен у некоторых наших вскормленных гонорарной советской властью «классиков», которые таковыми в текстах не являются, но носят себя, свое тело с достоинством страусов, сторонятся черной работы - самоличного набора своих произведений, верстки, закупки ролей бумаги для типографии, погрузочно-разгрузочных работ и т.д., чем я занимаюсь каждый божий день в течение десятилетий, поэтому и издаю в одиночку ежемесячный журнал и книги. Один в поле вол, потому что литературу делают волы!

Так что в жизни ищешь родственную душу, поэтому толпу обхожу стороной, или, когда я вижу, что навстречу мне идет толпа, сворачиваю в подворотню, или в переулок, или даже перемахиваю через забор, ибо это идут враги текста - физиологноиды, временщики, мышцеходы, колбасники и булочники, если вспомнить Бертольта Брехта. Они никогда не понимали, не понимают, и не будут понимать, что жизнь человеку дана только для того, чтобы превратить ее в текст. Писатель по природе своей одинок, даже ищет одиночества, замыкаясь в своем «я», в своем эгоизме. Я думаю, что эгоизм не является худшим из человеческих качеств. Наоборот, эгоизм кристаллизует личность писателя, позволяет ему глубже погружаться в создаваемый текст, быть предельно искренним, достоверным.

«Как мне кажется, - пишет Разгон в очерке «Плен в своем отечестве», - идея создания на Соловках концентрационного лагеря для интеллигенции имела то же происхождение, что и массированная отправка за границу всего цвета русской философской мысли. Тех - за границу, а которые «пониже», не так известны, не занимаются пока политической борьбой, но вполне к этому способны - изолировать от всей страны. Именно - изолировать. Ибо в этом лагере не должно быть и следа не только каторжных, но и каких-либо других работ для высланных. И первые годы Соловков были совершенно своеобразными, о них сохранилось много воспоминаний, в том числе и Дмитрия Сергеевича Лихачева. Запертые на острове люди могли жить совершенно свободно, жениться, разводиться, писать стихи или романы, переписываться с кем угодно, получать в любом количестве любую литературу и даже издавать собственный литературный журнал, который свободно продавался на материке в киосках «Союзпечати». Единственно, что им запрещалось делать, - заниматься какой-либо физической работой, даже снег чистить. Но ведь снег-то надобно было чистить! И дрова заготавливать, и обслуживать такую странную, но большую тюрьму. И для этой цели стали привозить на Соловки урок - обыкновенных блатных. А командирами над ними ставили людей, которые числились заключенными, но были по биографии и характеру подходящими для этого. Легко понять, что ими оказались не доктора философии и молодые историки, а люди, побывавшие на командирских должностях в Белой или же Красной Армии. Знаменитый палач Соловков начальник лагеря Курилко был в прошлом белым офицером, хотя и числился одним из «изолированных» на острове. И постепенно стал превращаться идиотски задуманный идиллический лагерный рай в самый обычный, а потом уже и в необычный лагерный ад. Бокий в последний раз был на Соловках в 1929 году вместе с Максимом Горьким, когда для того, чтобы сманить Горького в Россию, ему устроили такой грандиозный балет-шоу, по сравнению с которым знаменитые мероприятия Потемкина во время путешествия Екатерины кажутся наивной детской игрой».

Свобода понимается по-разному в разные периоды жизни. Вот свобода лета 1918 года, когда, как Разгон пишет в автобиографической повести «Позавчера и сегодня», «не было городовых, классных надзирателей, инспекторов», когда «даже родители махнули на нас рукой, и никто не мешал нам заниматься тем, чем мы хотели». Словом, когда, по выражению писателя предшествующего поколения, «начальство ушло». В то же время Льву Разгону принадлежит итоговый вывод о своем поколении: «Каждый из нас, в большей или меньшей степени, был зеком. Не только по официальному статусу, но и по психологии, привычкам, лексикону».

Пережив на несколько месяцев пик сталинских репрессий 1937 года в должности редактора издательства «Молодая гвардия» (когда ему приходилось редактировать Аркадия Гайдара), он с апреля 1938 года стал участником страшной лагерной эпопеи, которая унесла его первую жену Оксану, дочь известного партийного деятеля и чекиста Бокия, и соединила со второй женой Рикой, дочерью одного из главных деятелей правых эсеров Берга, с которой он счастливо прожил до ее смерти в 1991 году...

А вот девяностолетие Разгона мы отмечали практически без него самого в фонде Егора Гайдара на Большой Никитской улице в старомосковском особняке с белыми колоннами (Льва Эммануиловича увезли отсюда в  больницу с сердечным приступом).

За церковью Вознесения, в которой, по преданию, венчался Пушкин, идет дом № 42, в котором родился генералиссимус Александр Васильевич Суворов, а следующим за домом Суворова стоит и этот особнячок под номером 44. В полуподвальном помещении было нечто отдаленно напоминающее ресторан в доме Грибоедова в «Мастере и Маргарите». Роскошным было угощение. Тут же на столе полыхал огонь, как у Воланда камин в квартире 50, жарилось мясо, красные блики мелькали на лицах гостей, лилось рекой вино, звучали тосты, рядом со мной Егор Тимурович Гайдар с огромным аппетитом ел горячие булочки и напоминал мне радостного Карлсона, который живет на крыше.

Разгон видит мир по-новому, отсчитывая время в камере Ставропольской тюрьмы по движению звезды за решеткой. Он пытается соединять призрачным единством разрозненные части бытия, но звезда оказывается планетой и уходит из-под его наблюдения.

Советская пишущая посредственность отодвигала, а то и уничтожала конкурентов. Некоторым недальновидным участникам событий это казалось недоразумением. Как же так? Бездарности печатаются, а таланты пропадают! Я имею в виду «недоразумения», происшедшие с Анной Ахматовой и Андреем Платоновым, а также некоторые другие, связанные с расстрелом Гумилева, гибелью на Владивостокской пересылке Осипа Мандельштама, самоубийством Цветаевой, расстрелом Бабеля, эмиграцией Ходасевича и Замятина, высылкой Солженицына и Бродского и другие более или менее удачные эпизоды борьбы за душу русской интеллигенции.

Интеллигенту в Советском Союзе умышленно была создана «представителями рабочего класса и колхозного крестьянства» репутация безвольного, послушного, вежливого человека, не способного ни на какие физические противоправные действия, просто-напросто создан образ размазни. Нужно было быть наученным горьким опытом истории «Советов на крови», чтобы твердо выступить за силовое подавление коммунистического мятежа в октябрьские дни 1993 года. Штурм Зимнего дворца Лениным в 1917 году компенсировал Ельцин расстрелом Белого дома в 1993 году. Око за око, зуб за зуб! Алесь Адамович, Александр Иванов, Дмитрий Лихачев, Юрий Нагибин, Булат Окуджава, Роберт Рождественский, Василий Селюнин, Лев Разгон, зная людоедские приемы последователей «рабоче-крестьянского» сталинизма, писали в «Известиях» в те трагические октябрьские дни, когда мог осуществиться страшный по своим возможным последствиям коммунистический реванш: «Хватит говорить... Пора научиться действовать. Эти глупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать нашей юной, но уже, как мы вновь с радостным удивлением убедились, достаточно окрепшей демократии?».

Необходимо напомнить о том, что в 1988 Лев Разгон вместе с Андреем Сахаровым и Алесем Адамовичем стал одним из основателей Историко-просветительского и правозащитного общества «Мемориал», а в 1992 году был одним из основных свидетелей в Конституционном суде по делу КПСС.

Прекрасная писательница Рада Полищук, постоянный автор моего журнала «Наша улица», выпустила очень мудрую книгу «С Разгоном  о Разгоне», в которой детально, с душевной теплотой анализирует истоки мужества Льва Эммануиловича в твердом противостоянии властям, его неколебимой верности священным идеалам свободы, выстраданной в заключении. Рада Полищук является, в сущности, биографом Льва Разгона, даже душеприказчиком, как Эккерман у Гете, и много отдает времени и энергии для того, чтобы творчество Льва Разгона было знакомо новым поколениям читающей публики.

После многих лет твердой уверенности, что в литературе уже есть «все сказавший» по этой теме Солженицын, возвысившийся на олимп славы, не терпящий возражений, возомнивший себя неприкасаемым, и скатившийся позднее чуть ли не до шовинизма, а помимо него, как бы обкрадывая его в этой славе, есть еще страдалец Варлам Шаламов, есть и еще свидетели и обвинители, а тут еще вот без разрешения Солженицына пришел в литературу писатель Лев Разгон, прикоснулся к этой же теме. Вообще, нужно заметить, Александр Исаевич невероятно злится на «конкурентов», например, когда я напал на него за выпады против моего любимого писателя Нагибина в напечатанной в «Независимой газете» статье «Одномерный Солженицын», он не впрямую, а через работников своего имени фонда дал мне понять это. Итак, не взирая на Солженицына, в лагерную тему даже не вошел, а ворвался Лев Разгон и сформировал более высокий уровень. Я бы назвал этот уровень - художественным уровнем Льва Разгона. Это уровень исследования не связан с пристальностью анализа, то есть с извлечением исторического обобщения из больших масс фактов, которыми оперировала предшествующая ему литература, а из немногих судеб, образов и эпизодов. Ибо не обязательно пить весь океан, чтобы понять, что он соленый - достаточно попробовать каплю, в которой отражается небо. Разгон выражает одним очерком то, что, например, Солженицын пытается передать сотнями страниц, а то и целыми томами. Солженицын - строчковат, Разгон - строфичен.

В конце 80-х и в 90-х годов я часто виделся с Разгоном на различных вечерах, по большей части литературных. Помню, мы с ним рядом сидели на вечере барда Александра Городницкого. И когда зазвучала песня «Тихо по веткам шуршит снегопад», мы с Разгоном стали подпевать эту одну из лучших бардовских песен 60-х годов. «Снег» Городницкого накрепко связан с оттепелью... и, в подтексте, - с зоной.

Тихо по веткам шуршит снегопад,

сучья трещат на костре.

В эти часы, когда все еще спят,

что вспоминается мне?

Неба таежного просинь,

редкие письма домой.

В царстве чахоточных сосен

быстро сменяется осень

Долгой полярной зимой.

Снег, снег, снег, снег,

снег над палаткой кружится

Вот и окончился наш краткий ночлег.

Снег, снег, снег, снег,

тихо на тундру ложится

По берегам замерзающих рек

снег, снег, снег...

Льва Разгона, как художника, не занимает описание вещей. Он не описывает вещи, а приводит их в качестве примера. Разгон приводит примеры в доказательство своей правоты и показывает читателям то, мимо чего они проходят, не поняв значения того, мимо чего проходят. Разгон - человек, которому есть что сказать людям. Но художник Разгон никогда не говорит прямо и просто. Он приводит примеры, рассказывает притчи.

Иногда Разгон уходит в себя и становится рассеянным. Ему говоришь одно, а он говорит о другом, и задумчивый взгляд его устремляется в потаенные глубины собственной души. Но я-то по себе знаю, что рассеянный человек и есть сосредоточенный. Но не на ожидаемом, не на том, что хотели бы услышать от него, а на другом, важном только для него одного, на творческом. В это время Лев Разгон живет не в жизни, а в своем тексте,  обеспечивая тем самым себе литературное бессмертие, ибо жизнь дана только для того, чтобы превратить ее в Слово.  

Назад >