Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Архивы, воспоминания

Елена АКСЕЛЬРОД 

ДВОР НА БАРРИКАДНОЙ

Фрагменты книги воспоминаний

МАЛАЯ БРОННАЯ. БЕЛИНКОВ

В 1962 году мы с мужем и сыном в результате многоступенчатого обмена вселились в большую комнату на Малой Бронной,  в старом серого камня доме на углу Ермолаевского переулка (теперь улица Жолтовского), где очень кстати помещался Моссх. Так что папе было где отдохнуть после (или до) профессиональных встреч и выставок. Наша гордость – эркер –  смотрел   на любимые мною с детства Патриаршие пруды, переименованные в «Пионерские», почти как в Минске, где Богадельную улицу, на которой жили мои дед и бабка,  переименовали в Комсомольскую. Зимою по вечерам нас баюкала музыка, доносившаяся с катка, где конькобежцев-пионеров постоянно укладывали спать, повторяя чуть ли не единственную пластинку: «Спят медведи и слоны, дяди спят и тети…». Пятилетний Миша, еще не пионер, послушно спал в углу комнаты за ширмой, по которой плыли разноцветные рыбки. И у нас, и у моих родителей, где бы мы ни жили, интерьер всегда был одинаковый – разница только в количестве стен и, соответственно, этажерок, книжных шкафов и стеллажей, картин на стенах. Так что Мишкина сентенция: «Когда мы получим новую квартиру, мы старые вещи брать с собой не будем. Они на своих ножках спустятся по лестнице и выйдут из моды», –  не оказалась пророческой. Я любила нашу комнату, по которой можно было свободно передвигаться, под высоким лепным потолком которой было много воздуха, куда можно было пригласить любое количество гостей. Это было время, когда я начала печатать детские стихи, и к нам стали частенько захаживать детские писатели и художники – оформители детских книг. Часто приходили Митурич и Снегирев, Монин и Перцев,  Коваль и Токмаков, Сапгир и Холин…Случалось, что нам заказывали куплеты к  детским праздничным утренникам, и мы, дурачась, сочиняли множество охальных вариантов, вроде «Мама в день восьмого марта/ Пол натерла без азарта»…

В квартире  шесть комнат и двадцать жильцов. В одиннадцатиметровой клетушке зажатая гниющим антиквариатом доживала старенькая, высохшая Вера Алексеевна – когда-то владелица всей квартиры. Сын – кадет – расстрелян, муж – чиновник при Керенском – расстрелян. Над продавленной кушеткой потемневшие фотографии – в венецианской гондоле барышня в широкополой шляпе и юнкер…Бедняжка старалась приспособиться к новой жизни, ежедневно лысым  веничком мела прихожую, чтобы угодить соседям. Но им не угодишь.  Измывались над ней изощренно. Регулярно вышвыривали на помойку ее ночную вазу.  Она обреченно по черной лестнице спускалась к выгребной яме,  задыхаясь, взбиралась на четвертый этаж, прикрыв горшок газетой. Со мной, едва выйду в коридор, заводила интеллигентные разговоры, все больше о своей любви к Евтушенко, считая, что этой темой может мне потрафить наилучшим образом.

В комнате рядом с нашей – чета старых большевиков Васса Антоновна и Антон Васильевич. Она, глухая, включает радио на полную мощность. Он затыкает уши. Бранится, перекрикивая радио. Она в ответ: «Не замутняй мой светлый разум!» Чтобы отгородиться от благоверной, Антон Васильевич разбивал внутри комнаты брезентовую палатку и укладывался в ней спать на раскладушке. Второй страстью Вассы Антоновны (после радио) была живая рыба. Покупала еще трепещущих усатых сомов, бросала их в наполненную водой общую ванну. Сомы выскакивали из ванны и прыгали по квартире, распугивая играющих в прихожей детей. О прочих соседях, не столь колоритных, распространяться не стану. Будни коммунальных квартир и без меня  достаточно известны.

Этот год подарил мне дружбу с Аркадием Белинковым. Не помню, как мы познакомились. Кажется, в Переделкино у кого-то в номере я читала стихи, и они пришлись по душе Аркадию Викторовичу. При первой встрече меня поразило  сходство Белинкова с Грибоедовым, каким я представляла его по портретам: продолговатое лицо, черные гладко зачесанные волосы, черный строгий костюм, очки, только высоких воротничков не хватало, но зато всегда белая рубашка и галстук.… Он казался мне очень немолодым человеком (я моложе его на одиннадцать лет).  Только теперь осознаю, что он умер в сорок девять лет,  и я его уже так «переросла». Изувеченный в тюрьмах и лагерях, тяжело больной, он в тот период был на ногах, мы вместе прогуливались по переделкинским тенистым улицам меж писательских особняков, на одной из дорожек он даже представил меня Корнею Ивановичу Чуковскому, заставил  читать ему мои детские стихи, и тот доброжелательно склонял ко мне свою седую голову. Аркадий дарил мне книги: и  первое, изглоданное редакторами, издание «Тынянова», и впоследствии второе, где было восстановлено тринадцать печатных листов, давал читать в рукописи своего многострадального «Олешу».

Воспроизвожу несколько сохранившихся его писем разного времени:

10.8 1962
…Пишете ли Вы?
Не огорчайтесь, не тратьте сердца.
Мы часто вспоминаем Вас, Ваши стихи, Ваш вечер.
Последние 10 дней чувствую себя хуже, чем раньше. Тоска загнала меня в самый дальний и самый темный угол, одиночество съедает меня. Я не пишу, избегаю людей, не читаю чужих рукописей, о которых нужно говорить потом с авторами, даже не ссорюсь с Сельвинским. Из всего этого Вы неминуемо должны сделать самые печальные заключения о моем бытие.

Я живу лишь надеждой на то, что скоро должно что-то произойти, и тогда пройдут тоска, и отчаяние, и беспросветность.

Напишите, пожалуйста, милая Лена. Пришлите стихи.
Позвоните.

19 августа 1962
Я не хотел огорчить Вас своим письмом, милая Лена. Я писал его в одну из немногих бодрых минут, выпавших за последнее время. Я знал и причину, и цену этих минут. Мне казалось, мое письмо полно бодрости, легкомыслия и даже легкой игривости.
Трижды неожиданные совпадения постигли меня нынешним утром: я написал первую строчку письма Вам, наудачу, не зная – где Вы, и в это время из ящика было извлечено Ваше письмо. Второе и третье совпадения совместились в одной строке. Начато письмо было так: «Я жду Ваших стихов, творчества и чудотворства, милая Лена». Слова «творчества и чудотворства» легли под датой письма.

И,
………… вспомнил, что сегодня
Шестое августа по-старому,
Преображение Господне.

Потом читал Ваши прекрасные стихи и Вашу огорченную прозу,  что Вы плохо работаете и сделали мало.
Но ведь стихи это все-таки скорее воспоминание, чем зарисовка натуры. Не огорчайтесь, милая Лена, что Вы мало сделали в коктебельскую жару. Вы, вероятно, сделали все. Зимой в Москве, когда будет снежно и холодно, Вам лишь останется записать сделанное. (В этом письме два начала и конец. Самого главного – середины – в нем нет, потому что нет уверенности, что оно Вас застанет.)

Будьте здоровы, будьте счастливы.

Сейчас произошла четвертая неожиданность: вложил в конверт с Вашим адресом письмо, предназначенное совсем другому адресату, и в такой мере для Вас не предназначенное, что мне для метафоры уже не остается места.

9.7.66, Баковка

… Мы живем в судорожной поспешности и неутихающей тревоге за книгу (имеется ввиду книга об Олеше – Е.А.), которая проходит очередной круг редакционно-издательского процесса при абсолютной доброжелательности издательской администрации и сомнительных прогнозах на будущее в атмосфере исторических катаклизмов и ухудшающегося социально-экономического развития.

Если к этому прибавить еще совершенное отсутствие стабильности в мировоззрении членов жилищной комиссии СП МО (Союз писателей, Московскоеотделение – Е.А.), обещающих с мая запустить нас в дом по адресу Малая Грузинская, 31, кв.69, и в связи с отсутствием этой стабильности до сих пор не запускающей, то Вы, дружок, сразу поймете все причины моих осложненных взаимоотношений с некоторыми социальными институтами.

Но, прибавив к книге и квартире еще некоторые трудности с работой для ИМЛИ (письмо нарастает, как лавина), Вы с ослепительной ясностью представите себе, как труден, жалок, тернист и опасен путь человека в этой земной юдоли.

Мы живем хорошо.

Часто вспоминаем Вас. Особенно с нашей милой Ирой Уваровой1 Мы вспоминали бы Вас значительно чаще, если бы Ира не писала статей, я книг и если бы мировоззрение членов жилищной комиссии СПМО было бы несколько более стабильным.

Прочитав Ваше письмо, милая Лена, я понял, что Вам сейчас представилась превосходная возможность проверить на месте, правильно ли я оклеветал Юрия Олешу. В качестве летней одесситки Вы под новым углом зрения можете установить подлинную роль моего героя в судьбах русской культуры. Я никогда не был в Одессе, и, несомненно, поэтому Юрий Олеша выглядит в книге о нем, как эскимос или танганьинец… Поздравляю Вас, милая Лена, с приемом в союз в первой инстанции. Что касается второй, то есть приемной комиссии, то, если я могу Вам быть чем-либо полезен, тотчас же сообщите. Возможно, у меня есть какие-нибудь знакомые в этой комиссии (Л. Зорин? Е. Винокуров?) и если это действительно так, то они, несомненно, сделают все, что смогут. (К помощи Аркадия прибегать не пришлось. Не прошло и двух лет, как я была принята в Союз писателей – Е.А.)
Благодарю Вас сердечно за теплые слова о моей книжке…
Очень, очень рады за Ваших родителей (мои родители получили квартиру–Е.А.)Как было бы прекрасно, если бы и Вы получили квартиру. В связи со всем этим у меня возникла мысль, которую я разовью в следующем письме, а пока изложу лишь в самой общей форме: не справить ли нам всем троим новоселье? Если эта идея покажется Вам привлекательной, то, пожалуйста, сообщите немедленно…

19.8.66, Баковка

Вчера это письмо, милая Лена, вернулось назад с надписью «Адресат выбыл»…
Мы по-прежнему живем в судорожной поспешности и неутихающей тревоге за книгу. Совершенное отсутствие стабильности в мировоззрении членов жилищной комиссии не изменилось. Осложнения со статьей в ИМЛИ продолжают оставаться неразрешенными. Мир неизменен, холоден и недвижен.

Аркадий с его преданной, самоотверженной женой Наташей все-таки получили крошечную квартирку в писательском доме на Малой Грузинской, на одной лестничной площадке с другим «сидельцем» – Львом Эммануиловичем Разгоном. Они часто встречались, подолгу беседовали, вспоминали свои арестантские эпопеи. Об этом мне в разное время рассказывали и тот, и другой… И я с мужем и сыном, и родители тоже вселились в отдельные двухкомнатные квартиры – кооперативные (у отца к этому времени начали понемногу покупать работы, что и позволило ему прожить последние три года жизни без соседей да еще и нам помочь). Общего новоселья, увы, не праздновали. Радость от обретения крыши над головой омрачалась, как сказал бы Аркадий, «нестабильностью в мировоззрении» издательских чиновников, в его случае, и «нестабильностью в мировоззрении» выставочной комиссии МОССХа, в случае отца, что в обоих случаях сопровождалось болезнями сердца. Я навещала Аркадия и дома, и в больнице. К сожалению, ничего не записывала, а сочинять за него не хочу. Да это и невозможно. Стиль его речи так же, как литературный стиль, неповторимы. Но и на больничной койке, страдающий и беззащитный, он был язвителен, желчен, парадоксален и…внимателен, отзывчив.  Всегда уходила от него угнетенная, со смешанным чувством восхищения, жалости, вины, собственного бессилия.
Уже после смерти Белинкова мне попался один из номеров основанного им в Америке «Нового колокола» с несколькими материалами Аркадия Викторовича. Снова поразила его ожесточенная страстность. В статье «Страна рабов, страна господ» рассуждения о неизбежности диктатуры при любой смене власти страшат и убеждают. Да и находят подтверждение в нынешней российской ситуации.

«В России власть побеждает легко. В России, чтобы победить, нужно только поймать. Суд в России не судит, он все знает и так. Поэтому в России суд лишь осуждает. Но для того, чтобы осудить не только того, кого поймали, но еще и тех, которых пока не поймали, нужно, чтобы ловила не одна полиция, а все общество. И общество в России всегда охотно, готовно и стремительно шло навстречу…»

С огорчением прочла о Белинкове в «Дневнике» Чуковского:

«… Белинкова били и истязали в лагере – он вернулся оттуда полутрупом. Сколько я знаю его, он всегда на пороге смерти. Страданиям его нет конца: легкие, сердце, желудок – все искалечено, изуродовано… Конечно, мне жаль его очень, и я даже чувствую себя виноватым перед ним – но разговоры с ним меня утомляют, я заболеваю от них. Он написал книгу о Тынянове, она имела успех – и он хочет продолжать ту же линию, то есть при помощи литературоведческих книг привести читателя к лозунгу: долой советскую власть. Только для этого он написал об Олеше, об Анне Ахматовой.

Он предложил мне свои рукописи для прочтения. Я отказался, так как перегружен работой сверх головы. Он обижен на меня кровно. Но мне утомительно читать его монотонную публицистику. Это сверх моих сил…»

Чуковский, «отдавая должное» мученичеству Белинкова, сочувствуя ему, несправедлив, с моей точки зрения, к его «писаниям», к острому и замысловатому, ни на кого не похожему стилю. Да, главная мысль всех книг Белинкова, изданных и неизданных – гибель художника в тоталитарном государстве; согласна, это скорее публицистика, чем литературоведение, но какая талантливая, необычная публицистика!  Особенно задевает упоминание книги об Ахматовой, которую Белинков не успел завершить. Справку об этой книге я прочла в «Новом колоколе»… В конце 50-х ожидалось постановление ЦК об исправлении ошибок в оценке журналов «Звезда» и «Ленинград». Журнал «Вопросы литературы» заказал Белинкову срочно написать статью об Ахматовой. Но постановления не последовало, и публикация была отменена. Неопубликованная статья разрасталась и превращалась в книгу. В замысел трилогии – три отношения к жизни (нейтральная, борьба, сдача) - первоначально входили Тынянов, Ахматова, Шкловский. Отрывок, напечатанный в «Новом колоколе», называется «Победа Анны Ахматовой».

 «Вне всякого сомнения лирическая героиня Ахматовой это умный, наблюдательный, восприимчивый и добрый человек. Этот человек жаждет нормальных, добрых, социальных взаимоотношений с миром {…} нормальных социальных связей {...} В каком случае у человека, обладающего такими качествами, не возникают такие взаимоотношения? Очевидно, только в том случае, если такой человек встречается с инаконаправленной волей и с иными, противоположными или целиком, или частично качествами {…} Ахматовский конфликт с обществом происходит из-за любви к людям, которые недостойны этого, и жажды добра, которого в этом обществе нет. Разочарованный человек уходит от общества в себя. Он уносит с собой свою любовь к людям… Неразделенная любовь в ахматовской лирике это лишь образ конфликта с обществом. Этому не следует удивляться, ибо перевод одной темы, одного материала на язык другого есть специфичнейший, обязательный и ненарушимый закон искусства… Неразделенная любовь Ахматовой это образ, это
 м е т а ф о р а ее отношений с обществом, со временем, с эпохой {…}»

Книги Белинкова убедительны, темпераментны, каждая фраза отточена. Конечно, загруженному, восьмидесятилетнему  Корнею Ивановичу читать его было трудно, труден был Белинков и в общении: резкий, нервный, мнительный. Не в праве судить, но раздражение Чуковского мне кажется чрезмерным…

О Белинкове-писателе, о его трагической судьбе написано много, не буду повторяться. Одно скажу, эта встреча, эта дружба была одним из самых значительных эпизодов в моей жизни – к моему горю, таких коротких эпизодов!

< Назад к содержанию - Далее >