Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Архивы, воспоминания

Елена АКСЕЛЬРОД

ДВОР НА БАРРИКАДНОЙ

Фрагменты книги воспоминаний

(продолжение)

В ЖУРНАЛЕ «ЮНОСТЬ». ТАРКОВСКИЙ

В 1968 году я некоторое время работала в журнале «Юность» консультантом по поэзии. В журнале ощущалось дуновение свободы, по тем временам весьма дерзкое, по нынешним представлениям, достаточно осторожное. В отдел поэзии было приятно заходить, так как там долгое время работали мои друзья: Олег Чухонцев, Сергей Дрофенко, Юрий Ряшенцев. В1962 году журнал «Юность» по инициативе Олега Чухонцева, опубликовал большую подборку моих детских стихов, хотя стихи для детей никогда не печатал. Однако когда дело касалось моих «взрослых» стихов, всего вольнолюбия «Юности» как не бывало.Когда я числилась по детскому ведомству, можно было напечатать в журнале мою подборку, впоследствии одно из тогда опубликованных стихотворений попало в американскую антологию «Три века русской поэзии», популярность этого детского стишка дошла до того, что некий рязанский учитель словесности напечатал его в газете «Труд» под своим именем. Я  даже пожалела этого бедолагу – какой резон красть стихи, опубликованные  миллионным тиражом в журнале и трехсоттысячным в детгизовской книжке?! Кстати, много позже, когда я удостоилась и  «Нового мира» (в первый раз благодаря  все тому же Олегу Чухонцеву),  «Дружбы народов», и даже отчаянно популярного перестроечного «Огонька», читатели говорили, что знают меня по «Юности», хотя стихи мои появлялись там не часто и не самые лучшие. Те вещи, которые мне хотелось бы опубликовать, были слишком крамольны и для этого журнала, уже не говоря о том, что в них зачастую присутствовала еврейская тема…

В «Юности» два раза в неделю ко мне выстраивалась очередь из жаждущих славы стихотворцев, я должна была в присутствии автора прочитать предложенный материал, принять его для дальнейшего рассмотрения или отвергнуть. Чаще всего приходилось людей огорчать, это было для меня мучительно, и долго я на этом месте не просидела. С завистью однажды наблюдала, как решительно, лаконично и убедительно расправлялся со страждущими Ряшенцев.

Кое-кого из авторов я рекомендовала, запомнился мне Михаил Шлаин, робкий, горбатый человек, стихи которого мне потом попадались в журналах, кажется,  в «Юности» тоже.
Случился и казус: в редакции организовали вечер бардов, среди которых были Юрий Визбор и Ада Якушева. К стыду своему, я тогда ничего о них не знала. Песни Визбора мне понравились, но тексты показались не совсем профессиональными. Каково же было его удивление, когда я, ничтоже сумняшеся, предложила ему принести стихи на консультацию – он, к тому времени, уже был широко известен. Обаятельно улыбаясь, он пообещал непременно явиться.

В период службы в «Юности» я cнова не могла предлагать свои стихи, даже самые невинные – нескромно, мол, неэтично; когда же в редакции по разным причинам не стало Дрофенко и Чухонцева, меня уже никто особенно  не ждал. Натан Злотников, парторг «Юности», возглавивший отдел поэзии, ласково делился со мной трудностями, которые испытывает редакция. Когда в одном из номеров я обнаружила мои переводы из Ояра Вациетиса без указания имени переводчика, Натан мне вкрадчиво объяснил: «Понимаешь, Ленусик, в этом номере и так две еврейских фамилии – Мориц и Слуцкий». Подобно тому, как  Виктор Фогельсон в «Советском писателе» взывал к моему сочувствию, объясняя, почему он не может взяться за редактирование моей книги: у него на столе уже Самойлов и Левитанский.

Все-таки несколько случайных подборок с изъятыми строфами в «Юности» появились. И фотографию давали всегда в профиль, чтобы никаких сомнений не возникало. И рецензию Сергея Васильевича Шервинского на мою «взрослую» книгу напечатали (с купюрами).

Евдокия Мироновна Ольшанская1 в книге «Поэзии родные имена» вспоминает.

«… Среди друзей Арсения Александровича (Тарковского – Е.А.) были люди самых разных национальностей. Гнев и боль вызывали в нем проявления антисемитизма. В 1972 году я вместе с Татьяной Алексеевной и Арсением Александровичем побывала на посмертной выставке художника Меера Аксельрода. Они хорошо знали его творчество, были знакомы с ним… Тарковские познакомили меня с женой художника, известной еврейской писательницей, и его…дочкой Еленой, которые пригласили меня в гости{…} Возвратившись от них к Тарковским, я сказала о том, что это поразительно талантливая семья. Арсений Александрович согласился со мной, при этом добавив: « Вы еще не знаете, что сын Лены {…}  Миша очень одаренный художник, прекрасный колорист… Я написал о нем статью и отнес в «Юность», но у меня там спросили: «Арсений Александрович, почему у Вас такое пристрастие к еврейским фамилиям?»

Тарковский помолчал немного, размышляя, а потом добавил: «Не могу понять, откуда у них эти чудовищные предрассудки? Наверно, из чувства неуверенности в себе, в своих способностях, в боязни конкуренции?{…}»

Как же был поражен Арсений Александрович, когда на его глазах в Доме творчества "Переделкино" ко мне подкатилось пьяное, русобородое, синеглазое: «Простите меня, славянина. Вот все говорят – жиды, жиды… а на вас смотреть больно, такая вы удивительная женщина. Вам по этим коридорам ходить нельзя… Только отчество у вас какое-то странное… М-м-можно я вас буду звать просто Елена?»

Если речь зашла о Тарковском,  а речей о нем говорено много, припомню то немногое, что связывало с ним нашу семью. Чаще всего мы встречались в доме творчества «Переделкино», где он и его жена, переводчица Татьяна Алексеевна Озерская, жили подолгу, чаще всего в торцовом узком номере на первом этаже  с высоким скошенным потолком – разнобедренный треугольник, в косой угол которого был вписан проигрыватель и горка пластинок классической музыки. Арсений Александрович музыку знал и любил, и слушал ежевечерне. Не умею оценить его музыкального вкуса, полагаю, он был таким же изысканным и безукоризненным, как вкус в живописи. Литераторы редко воспринимают живопись непосредственно, я это не раз наблюдала. Подход у них скорее литературный: не КАК, а ЧТО. Из моих знакомых литераторов лучше всех чувствовали и любили изобразительное искусство Тарковский, Виленкин,  Лев Озеров, из живущих – Чухонцев. Деревенская неграмотная старушка, которая помогала маме по хозяйству, не могла пройти мимо картины, стояла и вздыхала, чего не скажешь о писателях, часто висящей на стенах живописи просто не замечают…

Я расспрашивала Арсения Александровича о музеях после его поездки в Париж,  он восхищался французским искусством, на мой вопрос, кто из художников поразил его больше всех, ответил: «Руо!» И я его поняла, когда и сама увидела в музее Помпиду работы Руо, бережно экспонированные в чуть затемненных витринах. О моем отце на обсуждении его выставки  Тарковский сказал: «Это прекрасный пример того, как выгодно быть честным и чистым человеком. Это просто выгодно! Вы видите совершенно наглядно, какие прекрасные плоды это приносит, как дорого то, что делается людьми такого рода, которые с подлинно святым упрямством, с железной волей пробиваются сквозь все преграды…»

Да, выгодно – посмертно. А  в житейском смысле самое невыгодное для художника – быть независимым, верным себе. При жизни и о самом Арсении Александровиче чаще говорили как об отце своего сына. Его первую книгу, подготовленную к печати в 1946 году, издали тиражом четыре (4!) экземпляра, она была рассыпана, так как ее опередило постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград».  Издательства поспешили преградить путь всему «сомнительному». В книге «Поэзии родные имена» я прочла в письме Тарковского, датированном апрелем 1959 года:

«… Сегодня меня хватило чем-то бревнообразным по голове{…} из моей книжки изъяли весь цикл стихотворений «Памяти А.А.А.» (Анны Андреевны Ахматовой – Е.А.) Итак, книга для меня наполовину обесценена… А было тихое время, когда я и думать не хотел о печатании, и напрасно я не сопротивлялся друзьям, в 1960 г. заставившим меня возобновить попытки издать стихи».

В другом письме:

«У меня есть твердая вера, что в искусстве ничто, достойное памяти, не пропадает втуне {…} Казалось бы, что желание увидеть в печати свои стихи – желание мелочное, детское, но это, конечно, не так. Для автора стихов стихи кажутся существующими только для того, чтобы их написать, а читателю – для того, чтобы их прочитать, и стихи начинают существовать только после того, как произойдет слияние этих двух заинтересованностей. До этого стихов просто нет, как нет звука, если он не услышан, или цвета, если его не видят {…}»

 В Переделкине после смерти моего отца Тарковский нежно опекал маму, подолгу разговаривал с ней, сидя на усадебной скамейке, живо интересовался еврейской литературой, баловал шоколадом и шампанским. А  день рождения мамы  Тарковские отметили  кофе с коньяком. Закусывали печеньем и конфетами «Вечерний звон». Мама, трезвенница, рассказывала, что в ушах звенело. Татьяна Алексеевна приглашала маму в  любимые Арсением Александровичем поездки по сельским магазинчикам, ему было любопытно и это, он отыскивал единственный экземпляр какой-нибудь завалявшейся безделушки и по-детски радовался, торжественно демонстрируя ее.

Перед ужином Арсений Александрович садился играть в шахматы за столиком под лестницей. Противники были самые разные и, если Арсений Александрович проигрывал, он заметно огорчался и за ужином грустно подшучивал над собой. Мы его утешали как могли.  

С Тарковскими и «подписантом» Леонидом Пажитновым, философом, театроведом, мы подолгу засиживались в столовой, разговаривали, шутили, однажды, по случаю какого-то праздника на закуску подали по ложечке красной икры, что было тут же зафиксировано: «Сидели долго у стола/ Злословили о сути зла./ Но выяснили суть добра –/ Добро, коль на столе икра». Арсений Александрович любил  каламбуры, экспромты,  был большим мастером в этих жанрах.…В нем совсем не было снобизма, он только казался холодноватым, одинокий и ранимый в душе, он нуждался в людях, охотно откликался, когда его звали в гости. С мамой и Разгонами они навещали переводчицу Хитарову, жившую на даче у Марии Прилежаевой, которая хоть и специализировалась  на  воспитании детей в ленинском духе, была добрым и отзывчивым человеком.

Я зачитывалась стихами Тарковского, после них все свое казалось убогим дилетантизмом. Одна из подаренных Арсением Александровичем книжек была смешно подписана: «… Моей дорогой соседке по Ломоносову-Вознесенскому», имелась ввиду вышедшая в Америке антология русской поэзии в переводах на английский «От Ломоносова до Вознесенского». В ответ я могла подарить только детскую книжку, за неимением взрослых, с надписью: «Под сению Арсения ищу себе спасения». К взрослым моим стихам, которые я, робея, читала ему и Татьяне Алексеевне по их просьбе, Тарковский относился благосклонно,  но с  детской книжкой об Эстонии вышел конфуз. Я некстати принесла эту книжку к обеду, перед едой выпили вина. Арсений Александрович порывисто открыл книжку и наткнулся на рифму: «Тойла – столько». Он схватил карандаш, предназначенный для заказа меню на следующий день, подчеркнул «столько» и поставил гигантский вопросительный знак.  А к ужину я получила покаянное письмо:

Леночке Аксельрод   12.67

                          «Я вас люблю любовью брата…»
                                                      А. С. Пушкин

                    (От) Тарковского А.А. которого губит пристрастие к точным рифмам.

ЗАЯВЛЕНИЕ

Настоящим я, Т. А .А,. объясняюсь Вам в любви и прошу прощения за пьянство и, в связи с ним, за нанесение письменного ущерба Вашей прелестной книжке. Я очень, очень нежно, любовно и даже подобострастно отношусь к Вашему прелестному умению писать стихи для детей, – я совсем не умею этого делать! Ради Бога, не сердитесь на меня, пьяного дурака.

Искренне любящий и уважающий Вас и все Ваше прекрасное семейство.

                                                                    А. Тарковский

Сверху слева Арсений Александрович нарисовал цветочек.  Несмотря на это покаяние и на то, что по нынешним временам, созвучие «Тойла-столько» вполне «кошерно», я, помня этот урок, стараюсь  вопреки веяниям моды, не пользоваться ассонансными и неточными рифмами. Арсений Александрович, всю жизнь переводивший стихи, сочувствовал мне, маявшейся переводами, говорил, что лучше на панель или сортиры чистить.

Арсений Александрович трогательно пестовал своих учеников, следил за их развитием. Я, к сожалению, к их числу не принадлежала, но в наших беседах с Тарковским часто упоминались Лариса Миллер, Александр Радковский, которых я не раз встречала рядом с ним,  Марк Рихтерман…  Его я не могла встретить, так как он был неизлечимо болен,  умирал от почечной недостаточности.  Арсений Александрович попросил меня прочитать тетрадку  стихов Марка. Стихи меня взволновали, я решила написать Марку, мучилась, не умея найти верного тона. В ответ на письмо он пригласил меня к себе. Никогда не забуду своего первого и единственного визита к нему. Когда  на звонок открылась дверь, я невольно отпрянула – передо мной стояла беcтелесная, вытянутая, плоская фигура, лицо было мертвенно бледным, взгляд невидящим. Металлическим, без модуляций голосом Марк пригласил меня в комнату, тем же голосом читал прозрачные, мужественные, полные уходящей жизни стихи. Не было плоти – была живая, любящая и страдающая душа.

Лежу, прислушиваясь к стуку
В груди живущей острой птицы,
А ночь протягивает руку,
Чтоб чем-нибудь да поживиться.
Я не хочу отдать ей даже
И малой малости событий,
Прядите, парки, вашу пряжу,
Но с ножницами подождите.
А за окном гуляет зелень,
Едва прикрытая покровом.
Душа моя! Останься в теле,
Простым удержанная словом.
Вот так живу. Иду по краю,
Отрезанный ломоть природы,
И ни за что не умираю,
И жду свободы, жду свободы.

Но «парки» не ждали. Марк умер в 1980 году тридцати восьми лет от роду. Душа обрела свободу, да она ее и не теряла, а книжка стихов «На чудной земле» выпорхнула только после смерти поэта. Прижизненно несколько стихотворений были напечатаны в сборнике «День поэзии».  Там же  посмертно  опубликовали подборку с предисловием Арсения Александровича. Евгений Евтушенко поместил одно стихотворение Марка Рихтермана в своей антологии «Строфы века».

< Вернуться - Далее >

Назад к содержанию >