Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Архивы, воспоминания

Елена АКСЕЛЬРОД

ДВОР НА БАРРИКАДНОЙ

Фрагменты книги воспоминаний

(окончание)

ОБ АЛЕКСАНДРЕ БЕЛОУСОВЕ

 В 1983 году я переводила в Малеевке с еврейского прозу Иосифа Бурга. Другая половина книги была заказана незнакомому мне Александру Белоусову, жившему в Куйбышеве. Слышала о нем как о еврейском поэте, русском по национальности… Точно в рассказах нашего закарпатского автора, вокруг все цвело, все искрилось – голубое, лимонное, розовое, лиловое. В желтых рамках одуванчиков натянутые на прямоугольные подрамники зеленели плоскости огородов. 

Месяц май, знакомых почти нет, дом заполняли шахтеры, им без конца продлевали путевки, хоть они и сопротивлялись. Выходя из дому, на аллее встречала только крошечную трясогузку, которая бесстрашно семенила мне навстречу…

Прошло  восемь лет, я оказалась совсем в другом пейзаже, в городке Маале-Адумим, расположенном в районе горного перевала неподалеку от Иерусалима. До начала войны в Персидском заливе оставались считанные дни. Местных жителей пригласили на пункт раздачи противогазов. Светловолосый ясноглазый человек с маленькой бородкой спокойно и толково показывал взволнованным людям, недавно приехавшим из России, как натягивать на себя носатые «маски». Я любовалась его сдержанностью, приветливостью, внимательным отношением даже к таким неумехам, как я, а пуще всего – его чистейшим русским языком.

Примерно через месяц, делая покупки в супермаркете, я увидела покорившего меня инструктора со шваброй в руках. Он убирал магазин. Мы раскланялись, не будучи знакомы.

Война закончилась, жизнь пошла своим чередом. Нашего инструктора-уборщика я давно не встречала, хотя иногда, вспоминая о нем, недоумевала, почему мы не сталкиваемся на улице. В планировке  Маале–Адумим есть какая-то загадка – выйдешь из дверей, проблуждаешь полчаса среди белых стен и желтых, лиловых, розовых деревьев, правда, в отличие от малеевских, не меняющих цвета весь год – и снова, не зная дороги, окажешься у своего дома. Здесь невозможно не встретиться, невозможно затеряться.

И вот – третья встреча.

Я раскрываю одну из русских газет, издающихся в Израиле, и мой знакомый незнакомец смотрит на меня с фотографии. Александр Белоусов – выхватываю имя героя статьи. Читаю и узнаю, что Александр Белоусов, преподаватель иврита из Самары, работает на стройке. Так вот почему я его не встречаю! Он просто занят и по улицам не слоняется.

Вскоре Саша с женой Шошаной пришли на мой вечер в русскую библиотеку, наше реальное знакомство состоялось, и мне открылось много удивительных подробностей об этом феноменальном человеке…

Но сперва небольшое отступление. За день до начала обстрелов Израиля «катюшами», бродим с мужем по одной из центральных улиц Иерусалима, ротозейничаем, пытаемся читать вывески. Останавливаемся перед рыбным рестораном, из чистого любопытства изучаем меню, вывешенное у двери. Из ресторана выскакивает немолодой, солидный, в костюме и галстуке израильтянин. Хватает нас за руки и тянет внутрь. Мы, безденежные, принимаем его за хозяина заведения, упираемся. Но он так настойчив, что мы сдается – будь что будет.

Зазывала» усаживает нас за столик, а сам присоединяется к компании за соседним столом: приятная с интеллигентным лицом женщина и двое мужчин. Все одобрительно (или «подбодрительно») улыбаются нам… В ужасе видим, как к нам из недр ресторана плывут два огромных блюда – в каждом большущая форель с необозримым гарниром. Что делать – приступаем к еде. Тем временем наш искуситель, завершив трапезу, расплачивается за себя и за нас. Сердечно прощается с нами и удаляется со всей компанией. Официант даже чаевые у нас взять отказался.

Так были предупредительны к нам – новым жителям страны – перед нашей первой «иудейской войной»,  перед испытанием, которое мы должны были принять вместе со всеми израильтянами…

В три часа ночи мы услышали, как сосед загоняет в дом миролюбивого бульдога, спящего в садовой будке. И сразу оглушительный мегафон из проезжающей машины: «Доброе утро! Пора вставать!» (На иврите, конечно). Мы вскакиваем и бежим в дом напротив, к сыну, на полпути встречаемся с ним, сутки сидим у него и, не раздеваясь, не ложась, кое-как напялив противогазы, ждем окончания войны. С нами друзья, живущие в том же доме, дети. Война не кончается, мы с мужем возвращаемся к себе, жизнь идет своим чередом. Днем все, как обычно, только детишки волокут противогазы, украшенные цветными наклейками – рыбки, птички, цветы, а ночью сирены, противогазы, которые мужчины решительно отказываются надевать…

«В шесть часов вечера после войны» собрались у Белоусовых на съемной квартире в Маале-Адумим, где письменным столом служили хитро составленные картонные ящики, было оживленно и шумно. Приехали из разных городов самарские ученики Александра, которые оказались в Израиле раньше своего учителя, поступили сразу в ульпан высокого уровня, а закончив его, в университет. Знаний иврита, полученных в Самаре, оказалось достаточно для этого. Александр пел мягким баритоном еврейские мелодии – и народные, и канторские.

Между песнями завязался разговор о Торе, о традициях, об израильской молодежи. Александр запальчиво утверждал, что юношей и девушек, родившихся в Израиле, сионизм не интересует, хотя к необходимости службы в армии они относятся вполне осознанно. Но они у ж е  д о м а, и просто не в состоянии понять, как миллионы евреев шли в газовые камеры. Гости слушали его, затаив дыхание, так же, как, наверное, слушали в Самаре его лекции по еврейской традиции.

Александр Белоусов был неисчерпаем и неисчерпаемым остается. Ни берегов, ни дна у его дарования, у его познаний в самых различных областях: в литературе, лингвистике, истории. Я говорю б ы л, потому что поэт скоропостижно скончался в возрасте пятидесяти пяти лет 27 января 2004 года. Он  о с т а е т с я  неисчерпаемым и неузнанным, так как за тридцать пять лет профессиональной работы в литературе не издал ни одной книги, все его стихи - в тетрадках, написанные от руки. Если опубликованы, то в журнале «Советиш геймланд» (часто – в искореженном виде), в израильской, польской, французской, американской, канадской периодике на языке идиш, а русские очерки, публицистика разбросаны по газетам…

Его самоотверженное служение языку изгойства и галута поистине непостижимо…

Заглянуть в его преданность языку идиш позволяют и его многочисленные интервью и статьи, и, разумеется, его трагические стихи, в основном те, что не переведены и плохо поддаются переводу, т.к. многие ассоциации и реалии останутся непонятными читателю, незнакомому с еврейской традицией. А Саша знал ее досконально. В одном из стихотворений он писал: «Мне предстоит ровно столько будущего, сколько еще будет звучать мой родной язык, и вместе с ним я угасну…» (подстрочный перевод). Почему Александр Белоусов, владевший почти в с е м и европейскими языками да еще и арабским, не работал в Израиле ни в университетах, ни в ивритской прессе, – а предпочитал стройку, супермаркет, преподавание иврита на общественных началах, читал по радио русские тексты (впрочем, и в Самаре он работал в НИИ Радио, где, имея филологическое образование, переводил техническую литературу, не тяготясь этой работой, выучив электронику и электротехнику) – это загадки его личности и его судьбы. Погруженный в себя, противоречивый, чуждый не только саморекламы, но какой бы то ни было деловитости, он сознательно закрывал перед собой двери, которые распахивали перед ним его почитатели; и в России, и в Израиле ему претили усилия по изданию книги, хотя первые журнальные публикации его стихов вызвали восторженные отзывы лучших поэтов, писавших на идише в России. С ним вступили в переписку из Израиля Авраам Шлионский и Мириам Ялан-Штекелис. Письма к Белоусову опубликованы в собрании сочинений Шлионского. Письма Белоусова нигде не опубликованы.

…Когда Саше было тринадцать лет, учительница русского языка и литературы, поймав его на уроке за чтением «Забавной библии» Таксиля, посоветовала не читать всякую ерунду, а познакомиться с «первоисточником» – с Библией, которую сама же и дала Саше. Оказалось, что Библии ему недостаточно. Он стал мечтать о знакомстве с настоящим «первоисточником» – с Танахом. Это было не так-то просто в 60-е годы, когда в СССР преследовалась всякая религия, кроме, разумеется, марксизма-ленинизма. Рисковала Сашина учительница, рисковал и сам Саша, когда пошел в синагогу и признался раввину в своем странном «подозрительном» желании. Рисковал и замечательный человек, ставший Сашиным учителем – детский врач Д.И. Локшин.

Через полгода интенсивных занятий Саша уже мог читать Танах. В доме его бездетного учителя к нему относились как к сыну или внуку. Саша бывал там ежедневно, в доме говорили на идише. Так в жизни Александра Белоусова появился язык его будущих стихов. Он натолкнулся на книги одного из самых блистательных идишских поэтов Самуила Галкина, которого впоследствии называл «еврейским Петраркой» – и захотелось писать самому...

Первой его слушательницей стала певица Нехама Лившиц (Лифшицайте), потрясенная не столько Сашиными, тогда еще неопытными строчками, сколько их языком – не безжизненно правильным, вызубренным по книжке, а органичным литовско-белорусским диалектом, словно автор только вчера прибыл из довоенных Черикова или Рогачева. О диковинном юноше она рассказала в Москве, и через год приехавший в Куйбышев поэт Мотл Грубиян втащил молодого поэта за уши в еврейскую литературу: редактор «Советиш Геймланд» Арон Вергелис вовсе не пришел в восторг от открытия Лифшиц и Грубияна. Все же в сентябре 1969 года стихи Александра были впервые опубликованы.

Более чем сдержанно встреченные официозной еврейской культурной средой в СССР, ибо в них начисто отсутствовал какой-либо оптимизм, ничего не говорилось о  дружбе народов и никакой редактуре не поддавался сквозной образ голубой звезды, стихи Белоусова стали сенсацией за рубежом. Из США почта ежедневно доставляла письма от поэтов, писателей, культурных деятелей. И вряд ли стоит этому удивляться: Александр Белоусов как поэт, по сути, прошел мимо современной ему советской еврейской поэзии, культивировавшейся в «Советиш Геймланд». Его ориентиром всегда была классика – Бялик, Гофштейн, Галкин, Лейвик, Альтерман, (из русских поэтов все те же Тютчев, Фет и Ахматова). Сказалось и многолетнее занятие еврейской традицией, заимствования из которой, как и из ивритской классики, зачастую демонстративны – в пику правившей бал в «Советиш Геймланд» денационализированной поэзии. В его стихах о Катастрофе очень много от мрачной поэтики так называемых «Народных книг» и анонимных песнопений о резне, учиненной Богданом Хмельницким на Украине,  Б-г весть, в каких бездонных недрах самарской синагогальной библиотеки откопал Александр эти книги трехсотлетней давности, известные только некоторым религиозным старикам да специалистам по истории литературы…        

В 1975 году возник конфликт с КГБ – Александра обвинили в сионистской деятельности после его поездки в Минск, где он познакомился с тамошними отказниками. По возвращении прямо из багажа в аэропорту «вытрясли», по выражению Александра, много книг, брошюр и рукописей, но идею отъезда из души вытрясти не сумели. Александр получил официальное предупреждение, дома все перерыли, кое-что забрали, в том числе перевод из Ицхака Башевиса-Зингера. С работы его однако не выгнали– мало того, что нуждались в нем, его еще и любили…

Александр Белоусов тянул с отъездом сколько мог, так как не хотел бросать своих учеников.  В Израиле я не раз их встречала и не только дома у Саши – если из Самары, значит, учились у Белоусова.

Александр никогда не отделял себя ни от русского, ни от еврейского народов, полагая, что национальная принадлежность определяется прежде всего культурой, а, значит, сам он принадлежит к обоим народам. Однако когда в России на гребне перестройки всплыл уже никакими флагами и вывесками не маскируемый антисемитизм, семья Белоусовых решила не медлить с отъездом – не столько от страха, сколько от обиды и отвращения.

Через год Александр в первый раз оказался в шкуре израильского безработного. В этой одежке он и впоследствии щеголял не раз, да и умер безработным. Он говорил, что это не самое худшее положение на свете, только очень уж скучно. Сидя на пособии, он выступал на литературных вечерах, сотрудничал в прессе, перевел на русский язык и опубликовал несколько больших отрывков из книги своего любимого израильского идишского поэта Иосифа Керлера.

Переводили Сашу мало. Иногда он сам перекладывал свои стихи на русский, но это были не переводы, а версии. Вот один пример. Привожу подстрочный перевод: «Зима – вся из белого сияния. Как в роль, я в него вхожу. И мир настолько бесконечно велик, что любая боль в нем гаснет. Самая маленькая веточка в саду светится – Шхина сияет во всех концах мира. Я оглядываюсь – нет моей тени, нет нигде… Так в добрый час! Конечно, это знак, что я войду в свой рай прямо и непорочно. Спасибо! – и кто-то приоткрывает мне уста: как можно благодарить за столько покоя?» И вот русский вариант, откуда исчезла Шхина - Божественное присутствие, но появилось Милосердие:

«Опять зима. Войду в нее, как в роль,/ И незаметно стихнет в сердце боль./ Прекрасно, что бураны замели/ Все раны и царапины земли./ Пускай хотя б зимою отдохнет/ Ее от крика почерневший рот./ Блестящая, нетленная пора,/ Зима, ты милосердия сестра.»

Белый цвет по еврейской символике – цвет милосердия, зима была у Белоусова любимым временем года в России, поэтому значительная часть его русских стихов посвящена зиме. А Шхина явно или незримо является поэту, когда он пишет на идише, она его единственная опора.

Я назвала бы поэзию Александра Белоусова мужественной и нежной. Эти черты близки поэзии его учителей, погубленных еврейских поэтов, школе которых и памяти он был верен не только декларативно, но и самой сутью, характером своего творчества, что не мешало ему оставаться поэтом вполне оригинальным, чурающимся любых наслоений моды.  При внешней простоте и прозрачности, к которым поэт намеренно стремился, преодолевая некоторую «пастерначность» своих ранних русских стихотворений, многие стихи Белоусова построены на тончайших нюансах настроения и переживания. Состояние человека на перепутье, предчувствие перемен, горечь расставания с друзьями и необходимость самостоятельно, без посторонней помощи преодолевать себя,  не скрывая своей раздвоенности, приятие смерти как Божественного милосердия – таковы основные мотивы последних, увы, не переведенных стихов Белоусова. К сожалению, по-русски он в последнее время писал мало.  Тайна его стихов – в их простоте, прозрачности и глубине, в многозначной белоснежности  пейзажа. Божественное присутствие, в которое верил Александр Белоусов, вдохнуло в его поэзию силу и драматизм.

Тот свет не страшен – страшно здесь.
Мне жить на  э т о м свете стыдно.
Стена греха, стена злодейств
Мне застит свет – пути не видно.

А там – я знаю наперед –
Нет преступлений, нет страданья.
Там дышит все, там все живет
В лучах извечного сиянья.
(Перевод мой. – Е.А.)

И еще одно стихотворение Саши в моем переводе, очень похожее на автопортрет, хоть и посвящено Ицику Мангеру:

На усталые ветхие крыши
Красный ложится покой.
В винных парах стихотворец
Пишет строку за строкой.
Под серебряною звездой
на деревянной крыше.

Пишет поэт на идиш
И стопку за стопкой пьет.
Свеча дрожит и трепещет,
Как в темной траве восход.
Как серебряная звезда
на деревянной крыше.

Чем больше поэт хмелеет,
Тем его стих трезвей.
Слово легчайшее реет,
Как белая тишь ветвей,
Как серебряная звезда
на деревянной крыше.

Я держу в руках вышедшую в 2006 году в Америке книгу стихов Александра Белоусова  на  языке идиш. Вот бы три года назад! Может быть, Саша задержался бы на этой земле.  

СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ И ЗАГРАНИЦА

Я избегала всякого общения с писательским начальством. Но к одному из ответственных деятелей, патлатому красномордому Кобенко, сменившему на посту «секретаря по организационным вопросам» галантного генерала Виктора Николаевича Ильина, мне приходилось обращаться, пусть и заочно.

Я с тупой настойчивостью каждый год подавала заявление с просьбой пустить меня во Францию в группе туристов. И каждый год получала отказ. Но в этом году дело обстояло серьезнее: я просилась не туристкой во Францию, а командировочной в Кокчетав, который тогда еще не был «заграницей». По правде говоря, я рвалась к сыну, работавшему в кокчетавском театре, а выдумала, что пишу книгу о военном детстве. И, конечно, снова отказ. Мне рассказала секретарша, что в ответ на ее ходатайство за меня –  мол, скромный человек, никогда ни на какие блага не претендовала,– несгибаемый чекист Кобенко поставил ее на место: « Какой же она скромный человек, если хочет ехать в Кокчетав!»

Но командировку мне все-таки дали – не  родной Союз, а  журнал «Театр»,  которому  я обещала статью о спектакле кокчетавского театра.

И я полетела в славный город Кокчетав, где вьюгой срывало крыши, и побывала в его окрестностях, куда в лучшие времена были сосланы актеры Госета и не только они, и написала о спектакле «Ночь после выпуска» по повести Тендрякова, и полетела еще раз, в не менее  славный город Усть-Каменогорск, где гастролировал театр и где небо было черно-красного цвета от выбросов наиполезнейших ископаемых.  В Кокчетаве на меня сильное впечатление произвел спектакль «Трамвай желание» – и не только тем, что происходило на сцене. У театра не было собственного зала, играли в огромном сарае Дворца культуры. В пустой холодный зал  привели солдат и пэтэушников. Они расселись в передних рядах, но развлекались не Теннеси Уильямсом, а семечками и плевались шелухой в прекрасную Бланш, изнемогавшую на сцене в любовном экстазе…

Забегая вперед, сознаюсь, что поездка в Кокчетав не выбила из моей головы навязчивую идею оказаться в Париже. Я даже сны о нем видела, такие реальные, как будто уже там побывала. И в 1984 году,  получив привычный отказ, я отправилась на прием к самому главному московскому писателю – Феликсу Кузнецову. Он задумчиво смотрел на меня сквозь очки своими белыми глазами и вдруг предложил: «А почему бы вам не поехать в Англию»? Я поняла, что с Францией окончательно заколодило. Может быть, потому, что я писала в анкетах о своем скудном владении французским языком – вдруг разговорюсь с кем-нибудь не тем?!  Делать нечего, я согласилась на Англию. Руководил группой некто с усами Тараса Бульбы и с тарасовой нежностью к моим соплеменникам. Единственное, что его связывало с литературой – близкое знакомство с личными делами членов московской писательской организации. Как только мы оказались в Лондоне, наш конвоир сделал мне и Алле Гербер первое серьезное предупреждение: «В Лондоне Буковский. Если он пристанет к вам на улице, не вздумайте с ним разговаривать». Агентура сплоховала, Буковского в Лондоне не было. Да если бы и был, вряд ли  стал бы приставать к нам на улице, хотя  наш  надсмотрщик, видимо, считал, что мы неотразимы, а Буковский падок до еврейских прелестей… Но одно непростительное преступление мы все-таки совершили. Несмотря на то, что по ночам нам было строго запрещено выходить на улицу, я, трепеща, в одну прекрасную ночь выскользнула из гостиницы вслед за неустрашимой Аллой; оглянувшись, мы увидели за оконным стеклом фигуру нашего усача, вглядывавшегося в темноту, но жребий был брошен, нас поджидал в автомобиле журналист из Би-би-си, один из первых невозвращенцев, ярый антисоветчик Леонид Владимиров, общение с которым было не менее опасно, чем с Буковским.
Мы проехались по городу,  прошлись по Пиккадили и даже, признаться страшно, заглянули  в театр стриптиза, потом побывали у Владимирова в гостях, где он искушал меня, уговаривал почитать стихи по  вражескому радио, а я побоялась… На рассвете мы, незамеченные, тайком пробрались в гостиницу. И никто не настучал. Мало того, Алла была смелее меня и все-таки выступила по Би-би-си. Обошлось. Но во Францию я отправилась уже из Израиля. 

< Вернуться - Далее >

Назад к содержанию >