Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Галерея "Диалога"

Анатолий КАНТОР

ДИАСПОРА И СУДЬБА ИСКУССТВА НАРОДА

Слово «диаспора» многозначаще: это гречес¬кое слово «рассеяние» принадлежит греческому языку (у греков своя диаспора, притом одна из самых ранних), но оно родилось тогда, когда гре¬ческий язык был международным; и сейчас диас¬пора - международное слово, понятное всем, кто других слов по-гречески может и не знать. Зато диаспора знакома едва ли не всем народам, какую бы замкнутую жизнь они ни вели в совсем недав¬ние времена. Бегут из Албании албанцы, хотя после диаспоры «арнаутов», укрывавшихся от Ос¬манской империи, они казались наиболее привя¬занными к свое стране. Стремительно разбреда¬ются по всем странам воинственные чеченцы, несмотря на заманчивую перспективу жить в соб¬ственной державе. Даже американцы покидают свои родные обжитые штаты, чтобы окунуться в чужую им беспокойную жизнь далеких народов Африки или России. Но слово «диаспора» несет на себе печать совсем других беспокойств и очень далеких лет, когда по странам Средиземноморья и Ближнего Востока прокатились одна за другой волны завоеваний - египетское при Рамсесе II, ассирийское при Салмансаре V, вавилонское при Навуходоносоре II, греческое при Александре Ма¬кедонском, римское при Тите, и оно было самым жестоким и роковым по своим последствиям, не¬смотря на славу просвещенного монарха, которой пользовался он спустя столетия. Вавилонское пле¬нение и разрушение второго храма, ставшие дву¬мя этапами изгнания евреев с исторической роди¬ны, явились и классическими символами диаспо¬ры: унеся с родины обломки своей культуры, евреи в изгнании выковали свои устои мудрости и нрав¬ственной силы - пророк Иезекииль в Вавилоне и философ Моше бен Маймон в Египте дали более твердую почву мысли и нравственной энергии, чем это могло случиться в любой другой диаспоре, и причиной этого были, несомненно, внутренняя го¬товность, мобилизованность духа, воспитанная ве¬ками потрясений и завоевательных походов, испы¬танных на небольшом плацдарме истории к Восто¬ку от Средиземного моря.

Две другие великие диаспоры дали другой куль¬турно-исторический результат. Цыгане были вы¬теснены из Северной Индии столь стремительно и неожиданно для них самих, что до сих пор не удается вполне точно и убедительно восстановить обстоятельства их исхода с родины, а воспомина¬ния о ней испарились, по-видимому, уже давно. Объединяющим культурным богатством цыганско¬го народа явилась музыка, и особая роль цыган¬ского музыкального мелоса и ритма в равной степени животворит и русскую «цыганочку», и вен¬герский «вербункош», и испанское «фламенко». По-видимому, народная музыка и музыка Комитаса оказались наиболее общим культурным фон¬дом армянской диаспоры, так же как великая ар¬мянская письменность. Музыка - наиболее устой¬чивый генетический фундамент национального самосознания в диаспоре. К ней близка народная поэзия, и вместе они образуют тот драгоценный культурный сплав, который воплощен в песне - как в народной песне, так и в современной песне, впитавшей интонации, настроения радости и скор¬би, присущие народной памяти. Это хорошо из¬вестно и по цыганской песне, и по армянской песне - от народных мелодий до песен Шарля Азнавура, - и по ирландским песням, более всего объединяющим столь распыленную ирландскую диаспору. Не принято смотреть на негритянскую культуру как на культуру диаспоры, хотя судьба негров из Сенегала или Камеруна подчинена тем же законам, что и «классические» диаспоры: не¬гритянский ритм и негритянский мелос более все¬го объединяют черных исполнителей бразильской самбы, кубинской румбы и американских регтай¬ма, диксиленда и свинга. Сами же танцы слишком тесно связаны с местным бытом и местной тради¬цией и отличаются друг от друга не меньше, чем хореографический рисунок «цыганочки», «вербункоша» и «фламенко».

Музыкальные аналогии помогают повернуть тему диаспоры обратной стороной: само слово диаспо¬ра может быть понято как рассеяние, но также как посев, разбрасывание семян, и многовековая ис¬тория диаспоры подтверждает это толкование. Как ритм негритянского тамтама звучит в кубинской «хабанере» и перелив армянской мелодии в совре¬менной парижской песне, можно видеть в явлении диаспоры оплодотворение новых земель. В музы¬ке это очевидно: одни только негритянские и ев¬рейские мелодии Джорджа Гершвина, без которых немыслима американская музыка, красноречиво свидетельствуют о плодотворности культурного влияния переселенцев. Все оборачивается иначе, неожиданными сторонами, когда мы переступаем на почву пластических искусств. В самом деле, цыганские художественные вкусы известны очень хорошо, во всех странах цыгане выделяются своей любовью к ярким нарядам, пестрым шалям, сапо¬гам, играющим такую роль в цыганской пляске, но разговор о художественном творчестве цыган вы¬зывает смущение этнографов. Нет сомнения, есть цыганские традиции в кузнечном деле, есть талан¬тливые художники, но они с трудом вписываются в какие-то привычные нам рамки. Я знал художника - сельского цыгана в Молдавии, живописца с большим темпераментом, восхищавшего молдаван и румын, в том числе цвет интеллигенции: попав в сенежскую творческую группу, он (кажется, един¬ственный на моей памяти) так и не смог вписаться в интернационал художников, принимавший, как своих, одаренных людей откуда угодно. Иное дело армянская диаспора художников. Армянская эмиг¬рация начинается в середине первого тысячелетия, она усилилась при арабском завоевании, при сельджуках, а после XI века приобрела характер рассеяния по всему миру. В XVI веке армяне обосновались в Венеции, в XVIII веке основали Нахичевань-на-Дону (откуда вышел потом Сарьян), поселились в Китае, Индии, Индонезии. Траги¬ческие события геноцида в годы Первой мировой войны и нынешние не менее трагические потрясе¬ния имели одним из своих последствий укрепле¬ние уже сложившихся коллективов армянской эмиг¬рации.

Армяне проявили удивительную любовь и вер¬ность своему национальному наследию. В Феодо¬сии, Львове и во многих других городах можно видеть настоящие армянские церкви, настоящие резные хачкары, в Венеции любоваться армянски¬ми миниатюрами. Не менее важная сторона ар¬мянской ментальности - это большая пластичность сознания, позволяющая естественно вписываться в среду местных художников и выдвигать свои творческие силы. Достаточно назвать французс¬ких армян - скульптора Акопа Гюрджяна и знамени¬того Карзу, московских армян от архитектора Алек¬сандра Таманова (ставшего лидером ереванского зодчества Таманяном), от Мартироса Сарьяна и до нынешних мастеров, играющих столь заметную роль в художественной жизни Москвы - скульптор Виктор Думанян и многие живописцы. Но нель¬зя не сказать о группе армян, сыгравших большую роль в становлении искусства Узбекистана после революции 1917 года, в развитии искусства республики в течение многих лет. Ученик Константина Коровина Оганес Татевосян, уроженец Еревана, был основателем легендарной теперь школы «Са¬маркандская коммуна» в 1918 году, там препо¬давал Варшам Еремян, учившийся затем у Сергея Герасимова и Фалька; он был уроженцем села Дарнавара в Нагорном Карабахе. Из этого же села вышел Николай Карахан, который учился и пре¬подавал в Ташкенте. Это не эпизод, не случайность: с группой узбекских армян связано рожде¬ние монументального стиля среднеазиатской живописи, который как бы предвосхитил многие осо¬бенности позднее открытых древних росписей Согда и Хорезма. Эпичность композиции, широта рисунка и солнечный цвет оказались своего рода синтезом искусства двух стран.

Если заходит речь об Узбекистане, нельзя умол¬чать еще об одной удивительной диаспоре - ко¬рейской. Это другое время, другие трагедии, дру¬гая история. После Второй мировой войны имена корейских художников зазвучали во многих горо¬дах и республиках. Нет надобности их перечис¬лять. Но есть удивительные люди, у которых даль¬невосточная тонкость художественных ощущений проявилась в неожиданных ситуациях и неожидан¬ном контексте: это пензенский скульптор Вова Цой, один из самых внимательных к человеку пор¬третистов Черноземья, к тому же одаренный очень нежным, деликатным, необычным для этого края чувством фактуры в бронзе. Полуяпонец и полукореец из Перми Виктор Хан, теперь известный как Мацумара Хан, стал утонченным, необычайно чут¬ким мастером керамической глазури (с ним люби¬ли сотрудничать московские скульпторы), а затем и сам делал сложные инсталляции. Но особенно существенна художественная и педагогическая деятельность узбекского корейца Николая Шина, автора больших драматических композиций на темы истории корейского народа, оригинально истолко¬вывающих дальневосточную традицию повество¬вательных свитков; учитель Джавлона Умарбекова, Баходира Джалалова и других лидеров совре¬менного узбекского искусства, он дал своим уче¬никам урок трепетной тонкости рисунка и цвета.

Самая трудная проблема, с которой сталкивает¬ся исследователь ментальности диаспоры, - это психология «малых народов». Дело не в том, что много уже написано враждебных или добросовес¬тных догадок и измышлений, - мимо этого можно пройти. В самом деле, что общего между удегейцами Дальнего Востока, ретороманцами Швейца¬рии, талышами Азербайджана или, скажем, испанскими и французскими басками - их проблемы настолько различны, что незачем придумывать им общие заботы. Другое дело - «малый» (или, как говорят более вежливо, «малочисленный») народ в диаспоре - тут сразу всплывают некие общие комплексы, с которыми приходится сейчас сталкиваться миру. Правда, тут неважно, насколько велик народ - турок, армян или корейцев достаточно много, но в диаспоре они «малый народ». Англича¬нин в Малайзии, младший сын в семье, вытеснен¬ный с родины живучими традициями майората, араб во фламандском городе, торгующий на де¬шевом «арабском рынке», рабочий-турок в Герма¬нии, втянутый в коммерческие или политические игры, еврейский инженер на Украине оказываются в чем-то похожими, поскольку у всех есть пробле¬ма утверждения своей личности и своего нацио¬нального достоинства в сложной ситуации. Это удваивает чувство ответственности, заставляет работать вдвойне, усиленно заботиться о своей репутации, выявлять свои дарования, как можно полнее и усерднее возделывать свой сад, но не спасает от тяжелых последствий (а может быть, и вызывает их, как показывает пример турок-месхетинцев в Центральной Азии, армян в Турции, фран¬цузов в Северной Африке). В самом деле, турок в Турции и Болгарии, болгарин в Болгарии и Молдо¬ве, еврей в Израиле и Латвии - это разные челове¬ческие типы. Вне своей исторической родины че¬ловек стоит перед выбором: выделиться ли талан¬том, трудолюбием, умением делать то, чего не сделают другие, или найти обходные пути, суметь одним прыжком выскочить на вершину карьеры, какая бы она ни была. Такая проблема стоит не только перед будущим гангстером или аферистом, она стоит и перед художником, и не всегда он принимает первое решение; есть немало случаев, когда принимаются (и выполняются) оба решения. Но подлинный художник чувствует свои обязан¬ности перед своей реальной или вновь обретенной родиной. Чувствует их с удвоенной ответствен¬ностью, ощущает свой творческий долг перед обоими народами. Тогда мы и встречаемся с таки¬ ми явлениями, как Сарьян и Таманян. Николай Шин, Левитан и Фальк, Мендель Горшман и Меир Аксельрод.

Конечно, диаспора из диаспор - это еврейская диаспора, в том числе и в области архитектуры, изобразительных и декоративных искусств. На еврейскую диаспору в наше время было, наконец, обращено внимание, и в Центральном доме худож¬ника прошли выставки разного состава и качества под общим названием «Диаспора». Эти выставки привлекли внимание, о них писали и говорили, обсуждали, хотя было нечто ускользнувшее от художников и искусствоведов, проявивших к вы¬ставке неподдельный интерес, - это то, что объ¬единяет собранные на выставке произведения.Первая же выставка «Диаспора» поразила посети¬телей неожиданным составом ее участников. На выставке были, так сказать, законные имена, кото¬рые должны были на ней фигурировать, их, естес¬твенно, ждали. Всем уже давно известно, что Иса¬ак Ильич Левитан замечательно угадал русскую грустную поэзию полей, дорог, больших рек и березовых рощ, а его еврейская грусть порази¬тельно слилась с настроениями таких корифеев русской интеллигенции, как Чехов, Чайковский, Некрасов или Блок. Не всем это нравилось, и в критике сороковых и начала пятидесятых годов не раз высказывалась не очень сложная и не очень глубокая мысль, что искусство Левитана не отве¬чает русскому духу (тогда еще не было слова «менталитет», а иностранные слова изгонялись) и лишь оптимистическое искусство певцов дубравы и соснового леса достойно великого народа и его культуры. Теперь даже ярые противники «малых народов» не решаются повторять подобные откро¬вения. Не менее естественным в еврейском кон¬тексте был Лев Бакст: его блистательная парижс¬кая карьера началась в свое время тем, что как еврей он не имел права жительства в Петербурге. Но выставка «Диаспора» принесла немалые не¬ожиданности. Для историков искусства не было, конечно, тайной, что мать Валентина Александровича Серова была еврейкой: воспоминания этой замечательной женщины-музыкантши и общес¬твенной деятельницы - о ее муже-композиторе Александре Серове и о сыне-художнике широко известны. Но как представить себе Серова еврей¬ским художником? Немногословный, замкнутый, подчас даже суровый, бесконечно требователь¬ный к себе и несмешливый даже с друзьями, он был любимым портретистом императорского дво¬ра и порвал с ним после 9 января 1905 года. Фанатичный художник-искатель, первым в России пропустивший через свое искусство веяния им¬прессионизма и постимпрессионизма, постоянно озадачивавший своих друзей неожиданными пе¬реломами в своем искусстве, он имел в своем искусстве постоянный твердый стержень - это способность увидеть по-своему прямо и точно русскую деревню и русскую природу, русскую интеллигенцию во весь ее богатырский рост и русскую историю с ее неистовыми героями. Что же было в его искусстве еврейского? Вероятно, это отражение личности: что-то было в его фанатич¬ной непримиримости, моральной прямоте, готов¬ности порвать с уже знакомым, любимым, дающим славу и перспективу, ради вступления в новую, неизведанную полосу творчества. Такое своеоб¬разие бросалось в глаза современникам (первый подметил это Абрам Эфрос), оно порождает раз¬мышления потомков. Конечно, фанатически убеж¬денные люди есть не только в еврействе, но мы узнаем в поведении и установках Валентина Серо¬ва нечто очень специфичное: комплекс пережива¬ний «человека диаспоры», который был не только у евреев, как Иегуда Галеви или Уриель Акоста, но, к примеру, у немецких эмигрантов от Анахарсиса Клоотса до Иоханнеса Бехера, у турка Назыма Хикмета. Впрочем, современникам таких евреев, как Соломон Михоэлс, Александр Мень или Алек¬сандр Галич, нетрудно понять, о каком именно человеческом типе идет речь. Притом можно покинуть область общественного героизма (Серов по¬казал его в трудную пору 1905 года) и обратиться на той же выставке к картинам Нины Яковлевны Симонович-Ефимовой, изящным, совершенным по культуре мастерства, но ничем не выдающим при¬частность автора к еврейству. Просто в ее милом искусстве есть железная несгибаемая воля, поз¬волившая художнице оставаться собой, когда это было чем-то вроде политического бунта (а дожила она до рокового 1948 года).

Феномен художника диаспоры еще довольно далек от того, что можно было бы назвать еврейским художником. Нынешний уроженец Израиля, тем более получивший там образование, работает в любом нравящемся ему стиле, но он еврейский художник (а какой же еще?) подобно тому, как любой член Союза художников России - русский художник, а любой английский подданный, став¬ший художником, - английский художник. Но ни Марк Антокольский, ни его ученик Илья Гинцбург, ни Исаак Левитан, ни даже Бакст не считали себя «еврейскими художниками», но придавали боль¬шое значение тому, что они «художники-евреи», об этом они писали и публично говорили; свое же значение они видели в том вкладе, который они внесли в сокровищницу русского искусства. Они высоко ценили и то, что знакомили русскую публи¬ку с еврейской историей, еврейским бытом, геро¬ями еврейского народа, который они любили, по¬читали и, что главное, знали. Марк Антокольский был Мордухом, родился в Вильно, получил имя от виленского Антоколя (нынешнего Антакальниса), знал еврейскую среду, язык, предания, но стремился выйти в люди как русский художник. Никто не видел противоречия между своим еврейством и стихией русского искусства, в которую художник входил без напряжения и с радостью, высоко ценя древность русской традиции и гуманизм русской интеллигенции, преклоняясь перед добротой и мудростью народа. Владимир Стасов, которому принадлежит честь открытия еврейского искусства в России, и его главный оппонент Александр Бенуа были едины в своем отношении к художникам-евреям (среди них были их ближайшие соратники) и видели в некоторых из них гордость русского искусства. Даже барон Николай Врангель, не отказавший себе в удовольствии высокомерно поиздеваться над русским языком писем Антокольского, не помышлял об отлучении художников-евреев от русского искусства.

 Далее >

Назад к содержанию >