Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Галерея "Диалога"

Анатолий КАНТОР

ДИАСПОРА И СУДЬБА ИСКУССТВА НАРОДА

(продолжение)

Чувство полной причастности еврея к событиям в России лишь усилилось в поколениях, выступив¬ших после революции, уверенных в торжестве принципов интернационализма. Соломон Юдовин и Меир Аксельрод в Витебске, Ниссон Шифрин и Александр Тышлер в Киеве, Самуил Адливанкин в Самаре и многие другие самоотверженно, как в омут бросались в кипение страстей русской, бело¬русской или украинской политической и художес¬твенной жизни; впрочем, кто мог тогда проследить границы между народами и культурами? Так или иначе, большинство художников-евреев вовсе не ощущало себя в диаспоре, по крайней мере, до конца двадцатых годов, когда впервые повеяли холодные, смертельные ветры, предвещавшие гу¬бительные бури середины тридцатых и рубежа сороковых-пятидесятых годов.

Можно было бы, правда, назвать послереволю¬ционное слияние русской и еврейской культуры «второй диаспорой», поскольку евреи вырвались из своего гетто, и жизнь разбросала их от Грузии и Таджикистана до Заполярья и от Эстонии до Камчатки, и они всюду запомнились - в медицин¬ских халатах и в инженерских пиджаках, в солдат¬ских шинелях и в кожаных куртках комиссаров, в костюмах академиков, поэтов, художников и в каторжных бушлатах. Было ли это духовной асси¬миляцией евреев? Выставки, как и сама история, дают нам двойной ответ, который дала бы нам, скажем, поэзия Маршака и Багрицкого, Давида Самойлова и Юнны Мориц: стихия социальных потрясений захватывала всех; войны, политичес¬кие и идейные столкновения, быстро меняющиеся условия жизни перестраивали сознание, включали каждого в мощные коллективные движения. Все это не означает, однако, что поэты и художники больше не были евреями, забывали о том, что они евреи; им и не уставали об этом напоминать, сначала в лестной форме, потом в самой грубой и жестокой. Кому пришлось поплатиться свободой, кому и жизнью за свое еврейское происхождение. Но была, разумеется, и другая причина, побуждав¬шая художников постоянно возвращаться мыслью к своему еврейству.

Проходя по залам выставок «Диаспора», можно было, конечно, видеть картины и рисунки, гравюры и литографии, скульптуру и театральные эскизы, ничем не выдававшие причастности их авторов к еврейской культуре. Это относится и к нашему времени, когда нет уже причин скрывать свое еврейство. Проходя по залам выставки, не раз приходилось мысленно восклицать: «Как, и он тоже...?» Хорошо знакомые художники, которых приходилось выставлять, писать о них, беседовать с ними на многочисленных собраниях и обсужде¬ниях, вдруг оказывались соплеменниками, хотя с таким же успехом могли оказаться немцами, тата¬рами или армянами. Никто, разумеется, не скры¬вал своей национальности (иначе как бы они ока¬зались участниками выставки?), но не возникало причин объявлять о ней во всеуслышание. Во всяком случае творческие направления и при¬страстия имеют в среде художников куда большее значение, чем еврейская или иная национальная общность, которая еще не стала реальностью. Она волнует больше всего либо тех, кто рассчитывает устраивать эффектные выставки с международ¬ным резонансом, либо тех, кто пишет и публикует списки жертв для предполагаемой варфоломеевской ночи. Эти внешние силы, конечно, служат если не объединению, то, по крайней мере, зна¬комству евреев и выделению их из той многонаци¬ональной среды, которая их, казалось бы, пол¬ностью поглотила. Есть ли при этом внутренние причины для осознания себя еврейскими художни¬ками и для объединения на этой почве?

Первый и наиболее очевидный импульс самосоз¬нания евреев-художников - это давление общего прошлого и не вполне разложившихся еще устоев еврейского быта с его религиозными и патриар¬хальными традициями, его мудрой вековой фило¬софией и гротескным своеобразием. Скульпторы Антокольский и Гинцбург, живописцы Моисей Маймон и Исаак Аскназий первыми в России отважи¬лись изображать не только стародавний еврейс¬кий быт, но и трагедии - исторические и современ¬ные - еврейского народа, вызывая замешательство одних и поддержку других. Но лишь в начале XX века формируются два направления, которые мо¬гут в известной мере считаться собственно еврей¬ским искусством. Первое из них уверенно начал Иегуда Пэн (Юрий Моисеевич Пэн) в Витебске в конце XIX века в своих жанровых портретах, кото¬рые очень точно и наглядно (недаром художник учился у Чистякова) воссоздали быт и духовную атмосферу жизни белорусского еврейства. Это стало отправной точкой не только для таких его учеников, как Марк Шагал, Соломон Юдовин, Мендель Горшман, но и для многих выучеников украин¬ских школ (Натан Альтман, Исаак Рабинович, Тышлер), для московских и петроградских художников. Среди тех же учеников Пэна и других бытописате¬лей очень быстро и естественно возникает другая сильнейшая струя еврейского искусства, основан¬ная на фантазии, свободном созидании образов, подсказанных фольклором, поэзией, националь¬ными преданиями и традициями: Шагал, а затем Юдовин, Лазарь Лисицкий, многие работавшие в Париже и учредившие там свой еврейский худо¬жественный центр живописцы и скульпторы - Да¬вид Штеренберг, Иосиф Чайков, Хана Орлова, Осип Цадкин - создали многие картины, альбомы, рельефы, статуи, в которых сконцентрированы поверья, рассказы, песни, стихи, веками создавав¬шиеся еврейским народом. Оба эти направления породили блестящие шедевры национального ис¬кусства и сами стали источником национальных чувств и интересов вместе с еврейскими театрами Грановского и Михоэлса, вместе с поэзией Переца Маркиша и Ицика Фефера. В атмосфере национального возрождения возникали такие удивитель¬ные вещи, как акварели, созданные группой энтузиастов в еврейском колхозе в Крыму еще вначале тридцатых годов, как поразительные сцены еврей¬ского быта Горшмана и Аксельрода, как литогра¬фии Анатолия Каплана, полные очаровательной гротескной фантазии.
Все эти проявления еврейского гения относятся к числу наиболее очевидных в их национальном, образном и эстетическом качестве. Можно было бы продолжить перечень художников, присоеди¬няя к нему то, что связано стилистической об¬щностью, сходными художественными особеннос¬тями; это позволяет присоединить к еврейскому искусству «по аналогии» многие работы, не свя¬занные тематически с еврейской жизнью, еврейс¬кой литературой, театром, музыкой. Но этим еще не решаются главные вопросы: есть ли внутрен¬ние, духовные качества, позволяющие считать ху¬дожника специфически еврейским? Можно ли уз¬нать еврейского художника по духовным и стилис¬тическим качествам его искусства, как мы узнаем представителей других национальных школ, на¬пример фламандской, мексиканской, японской? Выставки «Диаспора» дали отрицательный ответ на эти вопросы. При начальных шагах еврейского искусства художники были легко узнаваемы благодаря общности любимых персонажей, бытовых ситуаций, фольклорно-легендарных или исторических образов. Но тогда же другие художники прочно связанные с направлениями русского, украинского или белорусского искусства, с их харак¬терной тематикой и образной системой, вовсе не воспринимались как еврейские художники из-за одного только их еврейского происхождения. Се¬ров писал, правда, сцены из Ветхого Завета («Слу¬ги Авраама находят Исааку невесту Ревекку») портреты еврейских семей (Гиршманов или Грузенбергов); но ведь и Александр Иванов, Поленов, Крамской писали евреев, реальные или вообража¬емые пейзажи Святой Земли и сцены из священно¬го писания побольше Серова, не стали же они из-за этого еврейскими художниками; не стали ими Рембрандт и Репин, при их очевидном интересе к еврейской жизни и истории. В краткую пору по¬дъема еврейской культуры в двадцатых - начале тридцатых годов национальный характер большой группы произведений - от панно Шагала в еврей¬ском театре в Москве до крымских акварелей - был необычайно ярким, но и в этом случае речь может идти не о школе, а скорее о творческом направле¬нии, к которому принадлежали отнюдь не все художники-евреи: многие, притом такие крупные, как Роберт Фальк и Илья Слоним, занимали со¬всем особые позиции, не укладывающиеся в рам¬ки направлений. В наши дни возрастает, причем стремительно, интерес к еврейской истории, ев¬рейской ментальности, к Ветхому Завету. Но рас¬тет он не у одних художников-евреев. В наше время чего только не увидишь! Русский энтузиаст Борис Косвинцев основывает Музей еврейского искусства в Биробиджане и собирает там произве¬дения на темы Ветхого Завета, созданные как евреями, так и художниками разных националь¬ностей.

Другое дело, что независимо от воли художника какие-то внутренние качества, глубинные устрем¬ления могут влиять на характер внутренних кон¬цепций, и неосознанно могут возникать некие пси¬хологические, эстетические и идейные комплексы внутри большого культурного организма, каким была русская культура XX века. В сфере нацио¬нального русского искусства этот еврейский фак¬тор проявлял и проявляет себя как фермент чутко¬го, беспокойного ощущения, предвкушения буду¬щих прорывов в неизвестное. Речь идет именно о евреях в России, поскольку Камиль Писсарро во Франции или Макс Либерман в Германии (оба обладали очень высоким чувством общественной ответственности) играли скорее роль стабилизи¬рующую, соединяя самое смелое новаторство с умело отобранными традиционными, притом со¬циальными элементами. Но в Америке мы опять встречаемся с еврейским началом, играющим роль катализатора внутреннего беспокойства; правда, Бен Шан и Луис Кан в США, Лазарь Сегал в Бразилии были выходцами из Прибалтики и так или иначе столкнулись с прибоем социально-куль¬турных потрясений, бушевавшим на Востоке Евро¬пы. Это были самые различные движущие силы, импульсы, но в них неизменно таилась взрывная энергия спрессованного веками мощного потен¬циала еврейства России, Украины, Белоруссии, Прибалтики, Закавказья, Туркестана. Эта энергия и проявила себя - от Валентина Серова и Роберта Фалькадо до Владимира Вейсберга и Ильи Кабакова. Серов не был авангардистом в прямом смысле этого слова, но уже современники увидели в нем «авангардную личность», отрекающуюся от соб¬ственной индивидуальности ради новых открытий. Кабаков не был создателем концептуализма как системы «вербального искусства», оперирующего самоценными идеями и понятиями. Зато он отбро¬сил свои уже признанные индивидуальные дости¬жения ради создания парадоксальной системы, соединяющей в единое изобразительно-смысло¬вое целое живопись, идею и ассоциативно связанный с ними текст. Роль Фалька или Вейсберга была прямо противоположной: оба в разных, но одинаково трудных условиях, подвергаясь всем опас¬ностям непонимания, отвержения, угроз и запре¬тов, выполнили свою историческую миссию, охраняя и совершенствуя живопись как несравненный и всемогущий инструмент художественной индиви¬дуальности. Как это ни удивительно, но мы знаем синтез этих противоположных друг другу истори¬ческих тенденций, и, вероятно, будущее за ним. Я имею в виду графику Дмитрия Лиона, с ее мощны¬ми вихрями штрихов, образующими бурные тече¬ния, водовороты, и, вместе с тем, она читается как страницы текста на неведомом языке и как неяс¬ные обрывистые контуры начинающих проявлять¬ся изображений. В живописи это полотна-«иературы» Михаила Шварцмана, сложнейшие мощные плетения линейных и цветовых струй, вырастаю¬щих в грандиозные символы высших сил, опреде¬ляющих судьбу мира. Не случаен интерес молоде¬жи к этим учителям художественного синтеза вы¬сокой индивидуальности и сверхличной концеп¬ции.

Разговор о еврейской диаспоре - это по сущес¬тву вопрос нескольких диаспор. Первая из них - общая судьба еврейского народа, когда-то изгнанного из Палестины сначала вавилонянами, по¬том римлянами и вынесшего символические пред¬меты культа и декоративного искусства. С этой точки зрения, нет разницы между художником- евреем и еврейским художником, всех постигла общая судьба, только разные люди по-разному на нее ответили; еврейское искусство предстает как взгляд художника-еврея, носителя национального самосознания, на жизнь, историю, ментальность еврейского народа. «Другая диаспора» - это судь¬ба евреев, вырвавшихся из амстердамского или варшавского, виленского или кишиневского или любого другого гласного или негласного гетто и вошедших в культуру страны. Тогда проблема ев¬рейского искусства становится проблемой еврей¬ского элемента внутри русского, белорусского, украинского, литовского, грузинского или, ска¬жем, американского, немецкого, французского, итальянского искусства, проблемой роли и значе¬ния этого элемента и для той национальной куль¬туры, в которой он возрос и развился, и для культуры мирового еврейства. «Третья диаспора»- категория новая, существующая каких-нибудь полтора десятка лет, - это евреи, живущие в разных странах и не переезжающие в Израиль, несмотря на все неудобства жизни и на беззащит¬ность перед угрозами. Это совсем особый народ и особая порода художников, но несомненно, что их заинтересованность в культурных идеях еврейства стремительно растет внутри общей культуры стра¬ны, в которую художники прочно вросли. Но есть еще одна драматическая тема - это творчество художников-евреев, уехавших со своей неласковой, но реальной родины на историческую родину - теплую, внимательную страну с чужим языком и чужими обычаями. Эта «четвертая диаспора» не является достоянием одних только евреев. В отношении русских евреев - это частный случай «русской диаспоры» наших дней. Естественно, есть такие же проблемы относительно украинских, бе¬лорусских, балтийских, закавказских и других ев¬реев, и это все этапы народной трагедии. Ее художественные аспекты лишь в небольшой сте¬пени стали достоянием гласности.

Назад >

Назад к содержанию >