Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Галерея "Диалога"

Слава ПОЛИЩУК

О ТОМ, ЧЕГО УЖЕ НИКОГДА НЕ БУДЕТ

Из записок художника

Что я ищу в прошлом, и вообще ищу ли я чего-нибудь? Это желание сказать о том, чего уже никогда не будет. Я ем фаршированную рыбу с белым хлебом потому, что так научила меня бабушка. И для меня это важно. Я люблю квартиры в первом этаже, когда звуки за окном становятся мягкими и приобретают объем. Я не знаю, почему это люблю, и я бы не хотел жить в первом этаже, но фаршированную рыбу надо есть с белым хлебом.

Из окна я смотрю на город с далеким зубчатым шпилем. И только неспособность видеть бесконечно далеко ограничивает мой взгляд. Память кажется мне пространством, заселенным домами, огородами, базарчиком, где еврейский мальчик кормит яблоками лошадь.

Дедушка всегда очень волновался, когда уезжал или когда приходилось кого-нибудь встречать. Он заказывал сразу несколько машин, которые съезжались обычно все.

Высокие окна старого вокзала, построенного еще до войны, выходили на неширокий перрон, и я вижу дедушку: в одной руке палка, другая заложена за спину. На нем светло-серый пиджак, соломенная шляпа. Он прохаживался по перрону, раскланиваясь с многочисленными знакомыми.

Когда я вернулся из армии, дедушка не узнал меня. Он сидел на диване за книжным шкафом, отгораживающим несколько метров в общей комнате, и его взгляд, прояснявшийся на мгновения, скользил по мне, шкафу, бабушке.

Не стало вокзала, вечных нищих, просивших милостыню, знаменитой пивной по правую руку от входа. Исчез и маленький скверик. Пыльный и чахлый, он был прибежищем для выпивающих и закусывающих. Стояло новое, тужившееся быть современным здание. Без запаха, вокзального запаха сырых шпал, просмоленных и уложенных аккуратными штабелями, угля, буфетных жареных кур и уставших пассажиров.

Я сошел с поезда рано утром. Снега почти не было. Лечь и укрыть землю он не успевал. Ветер сдувал снег. Холодное, неухоженное грязновато-сиреневое утро, не проспавшееся и нетопленое, подгоняло первых прохожих. Возле кожевенной фабрики, переходя мостик, я почувствовал знакомый запах, один из запахов моего детства, моего города.

Девочка с чудесной косой утешает меня. Не помню, почему я плакал. Но ее руки, ее тепло оказались сильнее времени. Быть может, утешающие руки делают нас непохожими друг на друга. Я переступаю порог маленькой комнатки с печкой и низким оконцем.

Дождь сонно стучит в окно. И старый «Рекорд» бессилен перед этим звуком. Лежа на диване, я вижу шаркающие сандалии Бабы Раси, несущей мне и Игорю помидоры с грядки.

Гроб, в котором лежала Баба Рася, стоял на двух табуретках в комнате второго этажа уродливого кирпичного дома, выстроен¬ного на месте ее деревянного. Старый Хаим читал Кадиш*.

Одна из служб похоронного бюро находилась в глубине хозяйственного двора. Стояли развалившиеся машины, валялись какие-то железки, ящики, контейнеры и прочий хлам. Снег то шел, то нет.

Пробираясь среди этих завалов, у забора, я увидел как-то странно наваленный мусор. Взгляд скользнул дальше, но, сделав несколько шагов, я невольно оглянулся. Что-то заныло во мне. Это были мертвые собаки. Их отлавливали в городе, убивали и здесь сваливали. На стене в конторе среди призов, обязательств и плакатов я увидел схему города, разбитую на участки, закрашенные разными цветами. Все это называлось «Схема отлова бродячих животных в г. Клинцы». Под схемой были отпечатаны фамилии ответственных исполнителей. Похоронами людей и отловом бродячих животных занималась одна контора.
В этот день с утра снег прикрыл замерзшую землю тонким рваным крупяным рядном.

Лес начинался за маленькой речкой Солодовкой, которая дала название всей местности. Перейдя Солодовку по двум старым широким доскам, мы поднимались по склону пологого холма, поросшего цвета¬ми и изрытого оплывшими бомбовыми воронками. На вершине холма до леса еще оставалось пространство травы, на котором мы и располагались.
Улицы лежащего внизу городка, мощенные булыжником или засыпанные теплым серо-желтым песком, в котором утопали ноги, тянулись вдоль заборов, небольших деревянных и каменных домов, нескольких фабрик и памятников героям.

Время оказалось сильнее камня, да и заслуги героев теперь забыты.
Мой городок медленно умирает, и его смерть тиха и незаметна.
Заборы, пыль, брусчатка мостовой,
почтовая телега-короб,
собаки, кошки, петухи и солнце,
шаги на кухне, кашель унитаза,
селедочные бочки у подъезда,
чудесный аромат рассола,

спрессованные в братские могилы
с прилипшими бумажками ставриды,
с сухими взглядами, вмороженные в лед,
стол, дедушка, сидящий у дверей,
рассыпанные яблоки и пенье
колец на палке сверху, шорох шторы...

Возле меня сидел старик, сгорбившись, сложив руки, он опирался на палку, которую держал между колен. Потрепанный пиджак, стоптанные ботинки, старая, вытертая шапка-ушанка. Он смотрел перед собой, и казалось, что его слезящиеся глаза ничего не видят. Взглянув на меня, старик оживился, и на его лице появилась улыбка. Губы задвигались, он о чем-то спросил соседа, и я услышал: «эникл Каца»1. Его глаза улыбались и плакали, вспомнив меня совсем маленьким, когда дедуш¬ка брал с собой в синагогу. Это был Хаим. Говорили, что он приходится дальним родственником, но степень родства стерлась в памяти. Жил один в старом деревянном доме, копался в огороде и что-то продавал на базаре.

Мы сидели в комнате с дощатым крашеным полом вокруг гроба Бабы Раси.
Только старый Хаим мог прочитать Кадиш.
На могиле бабушки и дедушки не растет трава. Они лежат в земле, которая никогда не была их землей.
Гигантское поле разрезано на квадраты, тесно пригнанные друг к другу так, чтобы между могилами поместилась ступня идущего.
Голая земля, отнятая у леса, стала их могилой.
Еврейское кладбище начиналось у дороги. Когда-то была ограда, теперь опрокинутая и скрытая кустарником и травой. В памяти осталось, как дедушка стоит и читает Кадиш над чьей-то могилой. Молитва льется плачем, я не различаю слов... Я чувствую нестерпимый зной и звонкую сухость под ногами. Вереницы людей идут по выжженной солнцем земле, и тишину тяжелого вязкого дня нарушает лишь перезвон колокольчиков под мордами животных. Горячий, слоистый воздух не проходит в легкие, застревая в гортани...
Администрация кладбища не разрешает сажать деревья возле могил. В жаркие дни квадрат земли высыхает, соединяясь в пространстве с вечной землей Прародины.

Лишь несколько раз дедушка брал меня в синагогу. В темно-зеленый бархатный конверт он складывал талес2, черную шелковую кипу* и тфилин*. Я помню его идущим ранним утром по улочкам городка. Эти сборы, в отличие от обычных сборов на базар или по делам, были тихими и несуетливыми.
Синагога находилась в старом деревянном доме с высокими окнами. Старики, сидя на длинных струганных лавках, бормотали слова молитв. Гораздо позже я услышал замечательных канторов в залах огромных синагог, но память сохранила темноватую комнату, бедный шкаф, в ко¬тором лежала Тора, несколько стариков, молящихся своему Богу.

Что было в их протяжных молитвах, в этом шепоте и бормотании, в щемящем сплетении радостной доверчивости и постоянной угрозы, тысячелетиями преследующей маленький народ: мир Субботы; пляска варшавских раввинов под рвотный лай немецких овчарок; рыдающий шепот «Шма, Исраэль, ...»*; прерывающийся хрип колыбельной песенки в газовых камерах Аушвица; безмолвие тысяч рук, не нашедших ответа и принятых морем... Нет начала и нет конца.

Дедушка лежал в шелковой черной кипе, укрытый талесом, оставив мне темно-зеленый бархатный мешочек, с пустым пространством возле старых тфилин.
1993 г.

Назад к содержанию >