Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Литературные зарисовки

Юлий КРЕЛИН

ОТКУДА Я?

Кто я? Откуда мы пришли? Я еврей, а это значит, что предки мои пришли в Россию откуда-то. Скорее из Германии через Польшу. Когда это было? Кто они, эти мои предки? Я только и знаю моих родителей, да понаслышке - их родителей. Еще известно мне, что я из Коэнов - род, что давал когда-то миру иудейскому первосвященников (если это так?), что особым жестом, разведя сомкнутыми парами второго с третьим пальцем и отдельно четвертого с пятым, в праздники имел право благославлять свой народ. Да уж какой я «благославитель»!

Вспоминаю, как в пятидесятые годы, когда людоедская кампания жидоморства проходила под флагом... нет, лучше под «лейблом» - «борьба с космополитизмом», называли нас «безродными космополитами». Особо одаренные шутники, говорили «Иваны, не помнящие родства». А вовсе, не Абрамы, родства не помнящие. Лишь потом я понял - они правы. Мы знаем народ свой: как и откуда он возник, куда был изгоняем и откуда изгоняем также. Мы знаем пути гона народа моего. Мы знаем историю общества, но не знаем генеалогии личностей. А народ мой, при этом мне кажется, заметен личностями, а не коллективом, стадом, стаей.

Мы - безродные! Я хотел узнать, хоть что-нибудь о прошлом моего рода - откуда мать моя, отец мой. Климовичи, где жили и учились мои родители, прокатали катками революция, гражданская война, советская власть, фашистская оккупация, сталинский наступательный антисемитизм, вялое, застойное бремя брежневской пустоты. Нет бумаг государственных царского времени, нет бумаг религиозных организаций - синагоги, нет архивов тридцатых годов, и старались не отвечать, не разговаривать в шестидесятые-семидесятые годы. Не осталось и домов того времени. Осталось только имя - город Климовичи, что когда-то было местечком Могилевской губернии. Ничего не осталось от прошлого, все уничтожено, сглажено, снивелировано, лишь только строго блюли пятый пункт в паспорте, чтобы точно знать, кто тут есть космополит безродный. Да еще то, что устно передавалось из рода в род: мы - коэны. Да и то, сын мой, нынче раввин, сказал мне: какой же ты коэн, если женился на разведенной.

Итак, я знаю - город Климовичи.

Папа. Его отца, умершего за одиннадцать лет до моего рождения, в восемнадцатом году, неизвестно мне даже, как правильно звали. Папа мой Зусман Нисонович. (Папа не сменил, не упростил своего имени в период царствования лицемерного интернационализма.) Стало быть, наверное, деда моего звали Нисон. Мне сказали: скорее всего, это искаженный Натан. Вот те и раз! У евреев давали два имени. Какое второе? Не знаю. Когда он родился, сколько ему было лет, когда он умер? Не знаю. Эта проблема была чисто этическая. Сначала я выяснял, чтобы доказать себе, будто я не безродный. Будто? А затем возник и прагматический интерес. Папа мне сказал, что дед в тринадцатом году купил сто гектар или сто дунамов* земли под Хайфой. Это, разумеется, тогда была покупка чисто символическая. Так сказать, гипотетическая помощь первым сионистским поселениям в Палестине. Когда приехавшие туда в конце XIX - начала XX века, убежавшие от погромов, в основном, из России, выкупали бросовые земли у арабов. Кто же знал, что палестинские евреи сделают эти земли не бросовыми, а нищие евреи на этой земле сумеют вырасти и на откупленных землях построят свое государство. Что планетарный народ БОМЖ (без определенного места жительства - советская аббревиатура, породившая узаконенное, нарицательное понятие, слово - бомж) обретет, наконец, свой дом, постоянное законное место жительства со своим парламентом, армией и соблюдением законов, как конфессиональных, так и демократических. Нет у меня никаких бумаг: 53-й год, аресты, аресты, папиных коллег, папиных братьев, наших соплеменников - мама сожгла в доме все, что могли бы бдительные наши органы (правохранительные? - праворазрушающие!) принять за признаки шпионажа или организации диверсий, терактов (не пренебрегаю я советскими сокращениями - теракт, зек, компромат, сексот и так далее). Была сожжена книга Фейхтвангера «Москва. 1937 год», ликвидированы американские медицинские пластыри, оставшиеся у папы после войны в память о госпитале, где он реконструировал раненых, уничтожена была и купчая на землю под Хайфой, которая хранилась у папы по праву первородства - папа был старший сын большого потомства Нисона Крейндлина.

Когда в дни моего первого приезда в Израиль я со смехом поведал о моем гипотетическом наследстве нашему гиду, та сделала стойку и сказала: «Если сумеете вы это доказать, имя ваше здесь будут произносить шепотом. Сто гектаров?» Не знаю правильного имени, не знаю возраста, нет ни одного документа...
Так вот я и узнал степень моего безродства. Все власти и почти всюду поработали на сей предмет. Нас били, выгоняли, вырезали, а потому история моего народа (народа?) последних двух тысяч лет сохранилась очень даже точно. История исправно творит и хранит нашу общую биографию. А то, что было до нашей эры, достаточно красочно сообщает нам Библия.

Вернусь-ка к деду, даже отчества которого не знаю.
По словам папы, называл он себя лесопромышленником. Однако папа при этом иронически улыбался: «Он просто был приказчиком, представителем в нашем городе какой-то лесопромышленной фирмы».
Я знаком с десятью его детьми, и еще двое погибли до моего рождения: мальчик в младенчестве умерший и дочка, следующая по возрасту за папой, и, также приехавшая в Москву учиться, в двадцать первом году попала под трамвай. Что сказать - десять-то надо тоже вырастить. Сумел этот приказчик и вырастить детей и накормить и, кто успел, до революции в гимназии поучился. Кончить же её успели только двое.

В городе говорили: когда Хайка (Ханна её звали, а по-советски Анна Фаддеевна) делает детям бутерброды, то, намазав последнему, понимает, что первый опять хочет есть. В детстве, когда это говорили при мне, ответно я вспоминал почему-то, что в Британской империи солнце никогда не заходит. Причудливо мысли возникают и движутся, однако, понятен сей извив их.

В восемнадцатом году умер дед, по слухам от инсульта. Бабушка осталась одна с одиннадцатью представителями своего генофонда. Бабушка Хайка, звал я её, знал только лишь как Анну Фаддеевну, девичьей фамилией своей не могла хвастаться, как дед. У неё была частая фамилия - Лурье. Крейндлин же мне встречалась только среди родственников. Даже в музее диаспоры в Израиле, компьютер ничем не помог нам выяснить, откуда что идет. Нет у них в компьютере такой фамилии. Вот те и раз! - снова пришлось мне воскликнуть, получив этот ответ от всезнающей машины. Папа считал, что, наверное, фамилия была эта переделана, по местечковым представлениям, в более благородную от фамилии Крендельман. Такую фамилию можно встретить и у Шолом-Алейхема. Крендельман - наверное, булочниками были мои предки. Но ведь, если... Кто ж его знает.
Крендельман!? Звали, да и зовут сейчас мои друзья детства - Крендель. Может они и правы.

Мама с работой чекистов познакомилась на заре своего осмысленного существования.
Родилась и жила она в том же местечке, что и папа. Но её семья считалась менее состоятельной, чем семья лесопромышленного приказчика. Дед мой руководил дилижансовой конторой. Руководил! Уровень моей грамотности определяет его как станционного смотрителя. И детей у него было поменьше. Однако всех троих он успел обеспечить образованием на уровне гимназии. Да, при том «проклятом» режиме была процентная норма для учебы евреев. Но это лишь в императорских гимназиях. Но были же и частные на равных основаниях. И там никакой нормы. Лишь экзамены на аттестат зрелости надо было сдавать в государственных гимназиях. На это также не было нормы. Выучился - Бога ради, приходи и сдавай. В их Климовичах женскими были лишь частные гимназии. И сдавать на аттестат зрелости мама поехала в соседний городок Кричев. И сдала. И получила серебряную медаль. Норма! (В наше время была норма. Помню, как Смилгу и Левертова, сдавших экзамены на все пятерки, вызвал директор и предложил выбрать себе какую-нибудь четверку, ибо на школу определили норму: две золотые и шесть серебряных, а золотые положены были детям золотых семей.) Теперь мамина медаль - моё богатство. На одной стороне медали атрибуты наук и надпись по кругу: «За благонравие и успехи в науках». На другой, женский профиль, а по краю: «Государыня императрица Мария Федоровна». Норма! Куда смотрели райкомы... иль исправники?

И её корни мне никак не узнать. Маму звали Рахиль Исаевна. Рахиль Шаевна - дед был Шая Кренгауз. Фамилия «бла-ародная»! И это всё, что я знаю. После смерти бабушки, мама перевезла его в Москву, и он еще немножко пожил с нами. Было ему немного за шестьдесят. Точнее не знаю.
А вот бабушкины корни я знаю на шаг больше. Мамины рассказы о прабабке помнятся мне.

Прабабка была в местечке эдаким ребе*. К ней ходили советоваться. Говорила она порой притчами. Притчами говорил когда-то и еврей Христос. С притчей начинался хасидизм*. Уж не знаю, к какой ветви иудаизма причисляла себя прабабка. Кстати, и имени её я не знаю.
Она говорила, что внуков любят больше, чем детей, как и проценты от капитала любят больше, чем основной капитал.
Однажды она сказала деду моему, который зашел к ней в комнату, позвать к столу ужинать: «Сдается, сынок, что паспорт мой кончается. Есть я сейчас не хочу, а ты после ужина зайди ко мне». Дед зашёл... но паспорт её уже кончился, - она лежала в спокойной позе и уже не дышала.
Говорили, что мама моя похожа была на свою бабушку.

Революция грянула и закрутила всех в местечке. Папа на какое-то время вступил в сионистскую партию. Дороги их на некоторое время разошлись. Видно мама была в чеховском смысле «душечка». Она влюбилась в местного большевика со странным именем Стратоник и по фамилии Жбанков. Она отошла от всего еврейского, выйдя замуж за русского большевика, и вступила в его партию. Её суженный на это время был назначен начальником ЧК в соседнем городишке. Маминой «душечкости» не хватило, - она увидела работу чекистов ... и кончилась любовь. Она вернулась в родное местечко, так сказать, «разведенкой». А вскоре, в двадцатом году, она была «вычищена» из партии за «интеллигентский образ мыслей». Так что она получила фирман на интеллигентство до получения своего высшего образования.

Пожениться решили мои родители, бросили все свои партии и общественные забавы того времени и уехали в Москву учиться. Мама - в первом МГУ, папа - во втором, был такой в двадцать первом году, когда они туда приехали, и тогда же поженились.
Но прошлое, их оставленные партии все ж, наверное, дали знать при выборе профессии. Мама училась на юриста, папа захотел стать врачом.
Вначале приехали они втроем - мама, папа и папина сестра Дрейза. Заложили фундамент Крейндлиновской семьи в Москве. Вскоре следом приехал Марк - Меером его нарекли еврейские родители - и тоже пошел учиться в будущий Плехановский институт на факультет международной экономики, или, черт его знает, как назывался он официально.

Дрейза попала под трамвай, так что я её не знаю. Марк был пошустрее моего папани и, когда надо было регистрировать их брак, только Марк сумел добыть пятнадцать миллионов для оформления и покупки одной селедки на празднество.
В другое время, при других ценах, но тогда же, он с кем-то договорившись, кому-то заплатив полтора миллиона, протащил маму с папой во главе с собой, на последний концерт Шяляпина в родной стране. Марк был пошустрее.

Молодые евреи приезжали и становились пионерами еврейского населения в центральных городах.
Евреи покидали свои местечки. Многие преуспели, из числа которых немалое количество сгинуло через чекистские адовы ворота. Остальные в городах затаились, приобретя нормальные, тихие интеллигентские профессии. Оставшиеся в местечках дождались своей участи через другие адовы врата - гитлеровские.

Евреи в Москве. Евреи двадцатых годов. Приехали лишь энергичные, чьи душевные силы веками сдерживались в гетто, в местечках, за определенным кордоном, названным у нас в стране чертой оседлости. Приехали те, кто жаждал дела, цивилизованной жизни, а не племенной, знаний, не ограниченных лишь Торой* да Талмудом*. Сняли запреты, сняли ограничения, процентные нормы и большое количество молодых евреев объявилось в центральных городах. А не энергичные, удовлетворенные тем миром, той жизнью, к которой они привыкли, не желавшие, иль не имевшие душевных сил для перемен, остались за бывшей чертой оседлости и, в основном, погибли под катком национал-социализма.

Энергичные, стремящиеся к новому, заняли места, должности, квартиры, кафедры - всё, что в те времена перемен, могли занять энергичные люди, да еще с энтузиазмом воспринявших новые знания на основе открытых для них ворот. К сожалению, иные с уровня традиций и обрядности застойного еврейства, оказались на местах, должностях, игравших роль в жизни общества, культуры которого они не всосали от колыбели с молоком и так далее... И не берегли, не хранили ту культуру, что нынче стала их любовью, жизнью, радостью, воздухом. К сожалению, включились, еще не дыша воздухом культуры, родившейся на этих территориях, в строительство интернационал-коммунизма. Попали, наиболее энергичные и должностные и под его каток, уходя, превращая его в бульдозер национал-коммунизма. Везде, где он был этот интернационал-коммунизм, став... Была такая формула: национальным по форме, социалистическим по содержанию.
Рановато включились в решение проблем не своей жизни. Надо было бы пожить сначала сотенку лет, и через три поколения уже могли бы - и на равных, и по совести. Поторопились.

Не объективен я к евреям, к этой проблеме. К своим корням мне не известным, к своей родовитой безродности. Собственно, необъективность и есть проявление любви, или любовь порождает необъективность, к своей истории - и к еврейской и к русской. И к еврейской, и к русской. Бессмысленная любовь - но состоявшийся факт. Да любовь и должна быть бессмысленной и необъективной. А иначе это не любовь, а расчет. Не объективен. Объективность - этого требует общество, объективность - это мы, это мораль. Субъективность - этого требует личность, субъективность - это Я, это нравственность. Любовь к истории моя личная - я и пристрастен, и слава Богу. Пусть общество, наука будет объективной. У меня чувство на первом месте.
Также, скажем, режиссер - это ум, мозг; актер - чувство, сердце.

Так что, наверное, и не надо серьезно относиться к моим словам. Это свидетельство личности, участника, актера.
За первыми потянулись и другие, братья, сестры, а потом и родители. Еврейское население в центральных городах.
Вслед за моими родителями потянулись и братья их. Постепенно в Москве оказались все девять братьев, одна сестра и мать папы. И один брат мамы - второй умер от тифа в восемнадцатом году.
Во время учебы в университете мама пошла работать в орган ВСНХ «Экономическую газету» секретарем редакции. Потом газету волею Сталина переименовали в «За индустриализацию». Любил папаня все эти «За... ».
Главным редактором был Савельев, член ЦК, старый большевик, но по рассказам мамы интеллигентный человек. Возможно. Основную же работу вёл старый меньшевик Валентинов Николай Владиславович. Когда-то в начале века работавший с Лениным, но потом ушел к меньшевикам. Большевики его оставили, как нужного, опытного журналиста. Может, и достали бы его потом большевики, да Валентинов оказался проворнее. Но это потом. Мама вспоминала Николая Владиславовича с большим пиететом и любовью, он её учил журналистской работе, навыкам, поведению, которые, впрочем, в дальнейшей жизни ей не понадобились. А понадобились бы, - и сгорела бы мама в годы террора.
Поскольку газета была при ВСНХ, то мама общалась, во-первых, с разными консультантами, профессорами-экономистами, и, во-вторых, с большевистскими деятелями из руководства, председателями ВСНХ Рыковым, Дзержинским, Пятаковым, Куйбышевым и прочими хозяевами типа Кагановича, а поначалу и Троцкий там появлялся.

По долгу той службы мама бывала на заседаниях коллегии ВСНХ. Она мне рассказывала свои впечатления о тех начальниках.
Рыков вел эти заседания, сидя в торце длинного стола, в мягком глубоком кресле. С обеих сторон стола на стульях сидели хозяйственники, экономисты, профессора ещё от «раньшего» времени и «красная новь» - комиссары производства, так сказать. Рыков строил из себя демократа-аристократа (а может, и был). Всё же из дворян. Прежде, чем начать работу коллегии, он вальяжно и заикаясь, возвещал: «П-п-п-побольше п-п-прессы».
Когда Ленин умер, Рыков заступил на его место в правительстве, в Совнаркоме по ихнему. Кстати, о Ленине мама почти ничего не рассказывала. Разве только передавала слова Валентинова, который называл Ленина стариком: «Старик умен, лабилен, компромиссен - он поймет, переиграет». О чем шла речь не помню, но в голове у меня эти слова сопрягались с его книгой о Ленине, где он не больно сладостно поминал Ильича и его супругу, он, по-моему, описывал маниакально-депрессивный психоз у «старика». У того было типичное субманиакальное состояние во время работы над очередной книгой, когда он бешено работал «как сумасшедший», которое сменялось депрессией, и он не мог и не хотел ни с кем общаться. Но это так, к слову пришлось.
После ухода Рыкова председателем ВСНХ был назначен Дзержинский. ВСНХ, словно тучей накрыло мраком. Профессора-спецы, обычно толкавшиеся в коридоре и по кабинетам, попрятались по норам, и здание заметно опустело. Новый шеф долго не появлялся на новой работе-совместительстве, так как его родное детище ЧК он не оставил на произвол судьбы, не выпустил из-под своего крыла. Пока его не было, пошли слухи, что, просто, он ждет, когда между Лубянкой и площадью Ногина (уже переименовали), где находилась его вторая работа, закончат рыть тоннель. Когда Ф.Э. первый раз пришел познакомиться с местом службы, он удивился, что нет профессоров, на которых он рассчитывал, и вообще, в здании очень мало нужных ему людей. Кто-то ему сказал: «Феликс Эдмундович, а вы уберите своих мальчиков в кожаных тужурках, что заполонили собой все проходы, входы и выходы». Он-то их видел, но не обратил внимание. Как на привычную ему мебель. А теперь, оглянувшись, он на кого-то или кому-то цыкнул, и кожанки смыло, точно волна антикожистая пронеслась по коридорам.

Первая коллегия с новым председателем. Этот строил из себя рабочего демократа и на прессу никакого внимания. Когда он появился в зале, среди публики, состоящей из профессуры и журналистов, где находилась мама, раздался шорох: «Феликс Эдмундович в тройке». До этого никто его раньше не видел в обычном цивильном платье. Видно, решил, что штатская работа требует и штатской одежды. А мама, тогда впервые узнала, что такое тройка. Наверно, не было такого предмета и понятия в местечке.

Дзержинский вошел в зал и стремительно двинулся к своему месту председателя. Вдруг, не дойдя до места, он внезапно остановился, покраснел, хотя в данном случае мне больше импонирует слово «побагровел», но я повторяю мамины слова, все замерли, испугавшись замешательства обер-чекиста. Постоянный телохранитель, никогда не отстававший от него, по-видимому, зная своего шефа, сообразил, подлетел к креслу Рыкова, откинул его и подставил такой же стул, как и у всех. Демократ, блин!

Тем не менее, мама говорила, что из всех начальников Совета Хозяйства, он был единственным, который работал быстро, по деловому, никогда ничего не задвигал в долгий ящик, ничего не прятал под сукно, совещания со спецами проводил быстро, конкретно, без проволочки говорил «да» или «нет». Работавшая с ним интеллигенция была им весьма довольна, удивляясь самой себе, зная его подвиги на основной, так сказать, работе.
Однажды, Валентинов дал маме текст какой-то статьи. «Рахиличка, надо пойти к автору и завизировать. Он наговорил - мы записали». Мама взглянула на текст и похолодела - автор был Дзержинский. «Николай Владиславович! Куда? На Лубянку?» «Рахиличка, журналист должен при нужде и в ад идти. К тому же ничего вам там не сделают». «Но туда?.. Там!..» Короче, пошла - работа. Как хорошо, что она ей в будущем не пригодилась. А то бы не было у меня мамы... А может, не успел бы быть и я.

Далее >

Назад к содержанию >