Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Литературные зарисовки

Юлий КРЕЛИН

ОТКУДА Я?

(окончание)

В дверях Всесоюзного госужаса её уже ждали с пропуском. Провели по лестнице, по этажам. Ни криков, ни крови... Повезло. Привели в какой-то кабинет. Пустой стол. Рядом стул. И шкаф. И все. Никакого тебе интерьера. Чей кабинет? Велели сесть и ждать. Не для этого кабинета глагол «сидеть», «сесть?».
Сидит. Ждет. Никого. Стало страшновато. В конце концов, когда в маме уже ничего не оставалось, открылся шкаф и из него вышел Дзержинский. Подобные тамбуры из приемной в кабинет и сейчас я встречал у больших начальников. Видно, считается это высшим пилотажем. Может, боятся, что подслушают. Может, так и раньше было. А может, от него, от них пошло.

Мама дала статью. Он сел на стол, оставив маму на стуле. Быстро пробежал глазами текст, подписал, вызвал кого-то и велел проводить. Обратно в редакцию мама шла, не в пример, шустрее.

Дзержинский, вскоре умер к огорчению работавших с ним в ВСНХ. Он выступал очень темпераментно на каком-то собрании и то ли закончил речь, то ли прервался. Выпил воды из стакана, что стоял на кафедре, чуть отошел от неё и упал. И сделать уже ничего нельзя было. Может, и теперь не смогли бы, несмотря на много умеющую реанимацию. В зале и в президиуме паника. Все заметались, забегали, зашумели. Кто-то прокричал: «Стакан, стакан! Вода, что он пил?» Но стакан лежал перевернутым, и никакой воды в нем уже не было.

Это породило много слухов и подозрений, да так и осталось неведомым.
В верхах партии был ряд людей, считавшихся в то время, по идеям того времени, сталинистами: Фрунзе, Дзержинский, Куйбышев, Постышев и, наконец, Киров. Пока были люди, которые думали также, как Сталин говорил, он не мог двинуть свои идеи дальше, вширь, вглубь - черт его знает куда. Сталину не нужны были единомышленники - ему нужны были послушные.

Кто его знает... Все может быть. Из тех лишь один Постышев был арестован, а остальные умерли не всегда вразумительной смертью. Фрунзе после операции. Дзержинский после выступления. Смерть Куйбышева тоже объявили насильственной от кремлевских врачей «вредителей». Ну, Киров...
У мамы осталось впечатление, что все руководители того времени были либо авантюристы, либо бандиты, а кое-кто недоумок. Дзержинский был верующий фанатик. В детстве оголтелый верующий католик. С годами так же оголтело поверил в большевистские грезы.
Как не вспомнить Салтыкова, который циников называл приплясывающими, а фанатиков пламенеющими. И предпочитал приплясывающих - от них еще и удрать, утанцевать можно. А с пламенеющим сгоришь вместе в пламени им же зажженным.

Еще мама рассказывала о Куйбышеве, о его руководстве. Это был абсолютно спившийся человек. Ничего никогда сразу, не мог ни на что решиться. Все откладывал на потом. На всех представительских банкетах всегда поблизости был человек, который следил за шефом и вскоре после начала застолья бутылку у него забирал. Соответственно он и работал. Толку от него было мало. Спецы-профессора постепенно исчезали из ВСНХ. Кто сам в нору прятался от греха подальше, кого «праворазрушительные органы» прибирали. Прошли процессы над спецами - Промпартия, шахтинское дело. Как говорится, было бы болото, а лягушки напрыгают.

В двадцать восьмом году для понимающих и проницательных картина, сложившаяся в стране, стала предельно ясной. Валентинов уехал в командировку в Париж и в первый же день пришел в Советское посольство, сдал все бумаги, выданные на расходы командировочные, и сказал: «Я с вами больше не вожусь, прощайте». Не было тогда еще в заводе, чтобы выскочили амбалы, подхватили бы под ручки, и здрасьте-пожалсте - никуда вы не уйдете, а из посольства - прямиком на Лубянку. Или б, скажем, тотчас и убить. Валентинов был не страшен им. Это после, любой уходящий от нас, - враг и изменник родины.
Измена родине - я просто и не понимаю, что это за категория. Шпион? - Да. Но что значить измена родине? Человек решил уехать, недоволен властями, режимом? Почему ж это измена - сменится режим, и родина будет любезна его сердцу. Да уж ладно...

Мама удивлялась, и я удивлялся в годы хрущевского и брежневского правлений. Люди, оказавшиеся за границей, как бы тотчас забывают, откуда они выскочили. Валентинов в Париже, уже чужой, уже враг, узнал, что мама произвела на свет меня и нарекла меня Юлием. И письмо у мамы. Цитирую с маминых слов: «Дорогая Рахиличка, я страшно рад за тебя и горячо поздравляю. Я в восторге, что вы назвали сына своего в честь нашего Юлия Осиповича..."
Юлий Осипович - это Мартов. Он хоть и покойный, но тоже давно уже заклятый враг, глава меньшевиков. Мама перепугалась. «Как же он забыл все? Как же?...» Мама письмо сожгла и, так сказать, пепел в воде растворила, а воду выпила и... дальше в унитаз. Шутка... довольно горькая.

Мама воспользовалась моим рождением и ушла из газеты, из журналистики, из любых структур, хоть как-то приближенных к властным. К тому времени она уже закончила университет. И чего людям образованным идти во власть, особенно, в то время. (Может, в этом-то и беда, что люди с образованием власти порой чураются?) И ушла мама работать по специальности, юрисконсультом в какую-то хозяйственную организацию. Коллеги её по работе в газете почти поголовно в тридцатых годах ушли под расстрел или на каторгу. Каторга у нас от изысканной вежливости называлась лагерем. (А дальше вежливость росла, и переименовали уже в колонии.) Думаю, что маму спас уход из газеты. Так я в первый раз спас мою маму. В следующий раз это было уже в тридцать седьмом году, когда... когда я пошел в первый класс, а мама воспользовалась и ушла со всякой работы, почти в небытие, в нети, в забвенье - меня учила и воспитывала.

На хозяйственно-юридической работе мама достигла больших успехов для подневольного совслужащего. Для поощрения выдавались премии различного рода. Например, ордер на калоши или костюм. Путевка в Сочи или экскурсия на строительство Беломорканала. Но это для элитарной части общества. К такой экскурсии власти должны готовиться, чтоб, скажем, «проницательные» совписатели или не менее «проницательные» западные либералы не усмотрели рабский труд зеков. (Зек - звуковая аббревиатура з/к, заключенный каналоармеец). Но мама удосужилась более нейтрального поощрения - путевка на экскурсионный полет над Москвой на самом большом в мире (?) самолете «Максим Горький». Мама слетала удачно. Поощрение прошло без последующего ареста - это тоже бывало вслед за наградами. Сталин был хитроумен в своих издевательствах. Но один из последующих облетов Москвы закончился трагически - самолет рухнул на поселок Сокол в черте города, и все, кто в нем находился, погибли. Это первый предмет имени Горького, который перестал существовать, как весь предмет. Но оставались ещё...

Анекдот того времени: Праздновался юбилей Горького. Застолье только для своих, для близких. Одним из таковых был коминтерновец Радек. (Говорят, что этот европейский еврей был одним из первых эмиссаров в закулисных переговорах Сталина и Гитлера, задолго до пакта Молотова-Риббентропа. Но ничто не могло спасти попавшего на сталинский зубок от полного действия его стальных челюстей. И Радек стал жертвой процессов тридцать седьмого года.) Радек был известный на всю Москву острослов. Ему приписывали много анекдотов, шептавшихся в то время в Москве. Например: со Сталиным трудно спорить - ты ему ссылку, а он тебе ссылку. (Как говорил еще когда Салтыков-Щедрин в сказке «Карась - идеалист». Щука, удивившаяся и уставшая от дискуссии с карасем, раскрыла рот да и проглотила его ненароком с потоком воды, попавшей в её глотку. «Вот они диспуты-то наши каковы!» - резюмирует автор устами ерша задолго до развертывания советских дискуссий.) Но анекдот в юбилейном застолье Горького был тостом. «Что мы можем пожелать нашему дорогому Алексею Максимовичу, нашему Максиму Горькому. Ведь назван пароход его именем, самый большой самолет носит его имя, место отдыха жителей столицы именуется Парком Горького, центральная магистраль столицы его родины называется улицей Горького. Один из лучших городов страны городом Горьким зовется. Что же мы можем больше того. Но в прошлом именем великого человека называли эпоху. Например, эпоха Перикла. Вот и я хочу выпить за то, чтобы наше время назвали максимально горькой эпохой».

Недолго ему еще пришлось острить.
А имя Горького продержалось дольше жизни их обоих. Улица опять стала Тверской, а городу вернули изначальное Нижний Новгород.
Так сказать, то о маме и о времени.
Экая матрешка у меня получилась из Максима Горького!
Мама до моего рождения работала и училась. Папа - учился и болел. То у него обнаружили туберкулез легких в очень тяжелой форме. Все собрали денег и отправили папу в Крым. Считалось, что Крым вылечивает. Вряд ли. Но так было принято. Когда нет действенного метода лечения, то придумывают всякое, в том числе и геоклиматические шаманства.

Диагностика туберкулеза была, в основном, на уровне выслушивания и выстукивания. Это делало врачей изощренными клиницистами - видели они и слышали такое, что нам современным врачам и не снилось. Как люди ИСКУССТВА врачебного мы где-то у них в ногах валяемся. Однако, как представители ДЕЛА медицинского, мы сегодня понимаем болезни много-много больше, лучше и выше за счет разных технологических возможностей. По-человечески выше они. Прагматически, по деловым возможностям, мы для них - в заоблачных высотах. А что для Бога лучше? Один только Он и знает.
Папа в Крыму. В первый же день он пошел к местной антитуберкулезной знаменитости. Тот его обследовал - послушал, постукал, не знаю, был ли сделан рентгеновский снимок - и говорил с папой, как коллега с коллегой (папа был студентом-медиком). Приблизительно так: голубчик, у вас тяжелейшая форма туберкулеза, если и удастся вылечиться, то необходимо серьезное многомесячное лечение. Папа: но я много месяцев не могу. У меня же экзамены впереди. Доктор: милейший, забудьте, хотите постараться выжить, оставайтесь здесь на месяцы...

Папа расстроился и написал маме изложение событий - почти прощальное письмо. Мама, получив его, побежала на телеграф и подала в окошечко текст: «Доктор глуп не обращай внимания». Такой текст не приняли - оскорбление, почти нецензурщина, сказали ей. Мама была настырна и написала: «Доктор старая калоша не обращай внимания». Приняли. Мир непредсказуем. (Наверное, телеграфные коммуникации тоже «под контролем» или тогда еще были только взяты на контроль. Начали с борьбы с глупостью... со словом лишь. В начале была борьба со словом.)

И во всем и везде. Папа, получив мамину телеграмму, поверил больше ей и принялся лечить себя только виноградом, по имени «шашла». Я даже теперь и не знаю, есть ли такой нынче виноград, да и был ли он, и есть ли нынче в Крыму, вообще, виноград. С тех пор прошла сталинская вырубка татар в Крыму, лигачевская вырубка виноградников...

Через месяц вновь визит к тому же доктору: «Голубчик мой, не верю своим ни глазам, ни ушам, ни рукам! Вы ли это?»
Папа уехал доучиваться, и больше туберкулез у него не находили.
А затем у папы был сепсис, заражение крови. Заболевание в то время почти смертельное (да и сейчас порой). Еще не было ни сульфамидов, ни антибиотиков. Но и на этот раз папа выскочил из стандартного течения болезни. (И так, кстати, всю последующую жизнь до восьмидесяти трех лет, когда генетическая его программа завершилась.)

Завершал он свое образование, специализируясь по хирургии у Спасокукоцкого. Папа всегда с таким почтением и любовью говорил о нем... Но ничего конкретно хорошего я не услышал от папы. А вот последующие соратники Спаса, как его называли заглазно, рассказывали, хоть и с почтением тоже, про удивительные жандармские манеры руководства. Если увидит курящего в уборной, - увольнение. Если увидит, что хирург делает, скажем, анестезию не так, как велит он, - увольнение. Он любил так, - и будьте любезны не делать, как рекомендуют иные чужеродные ему корифеи. Спас жил при больнице и порой ночами тихо вкрадывался в операционную, становился за спиной хирурга и, узрев разномыслие оператора с его установками, в конце операции приглашал провинившегося в кабинет и молча подавал лист бумаги: пишите заявление об уходе.

Зато и создал школу. Такие средства хороши для создания школы, но новаций в деле... науке... У гениев нет школ. У Пирогова не было школы. Небось, и у Эйнштейна школой был лишь мир физики, а не группка с ним работавшая.
Но папе там нравилось. Было ему хорошо. Время диктатур было и мнилось нормой.

А после перешел в институт имени Склифосовского. От Спаса в Склиф. В аспирантуру к Юдину. В конце учебы, папа числился еще и санитарным врачом при каком-то магазине. Деньги за это не платили. Раз в три месяца он приходил туда и подписывал какие-то акты, за что и получал, как он рассказывал, «кулек с фунтом карамелек». Кстати, когда пришло время пенсию оформлять, его хирургическую работу аспирантом и ассистентом кафедры травматологии в стаж врача не включали, ибо это не больница, а институт, и он не врач, но сначала учащийся, а потом преподаватель. То, что он оперировал, лечил людей - значения не имело. Для пенсии не хватало трех лет. Но была еще и справка, что в течение трех лет он был (якобы) санитарным врачом магазина. (Не якобы - был, и все же якобы.) И справка эта сыграла решающую роль, - ему назначили медицинскую пенсию. Тогда она была, небось, на два рубля больше, да при ней можно было работать, получая, некоторым образом, эдакое врачебно-социальное пособие. А при врачебных зарплатах и это благо... было... Кстати так и сейчас...
Тысячекратно буду повторять, что личное выше общественного. Вроде бы и так ясно, однако, нам столько вдалбливали противоположное и создавали тем самым эдакое двоемыслие, что мне, пожалуй, и просто приятны эти слова, противные ушедшему режиму.

Да этот прошлый постулат, выдаваемый за аксиому, был просто ложью. Но...
Ложь сильнее правды. Ложь можно подогнать под любые нужды и идеи. Ложь более гибка, лабильна. Ложь многовариантна. Ложь должна быть умнее, потому как вынуждена быть более изворотливой, потому что надо придумывать всё новые и новые доводы и аргументы. Ложь заставляет больше думать, ибо не всегда известно, каким боком она повернется к своему источнику и миссионеру. Ложь всегда опирается на чьё-то незнание, а потому и заставляет больше думать, ибо, когда знают точно, думать не надо - точный факт говорит сам за себя. Думают, когда не знают. Дважды два четыре - думать не надо, сосчитано и заучено. Два в какой-нибудь степени - надо подумать, посчитать.

Это правда всегда одна, и уж если она есть, её не покрутишь в разные стороны, хотя об неё ушибиться порой можно и посильнее, чем о ложь, особенно, если долго её, правды, не было, если долго она отсутствовала. Её не видели, не слышали, но она была... физически, где-то присутствовала. И вдруг появилась... И все доводы и аргументы лжи падают, как эфемерные декорации, прикрепленные, что называется, на живую нитку, к истинным, вполне, реальным кулисам. Обопрись на такую декоративную стенку, и она опрокинется и стукнешься об истинную, что скрыта была фальшаком, даже если он сотворен талантливым художником и умным режиссёром.

Ложь прельщает порой и после своего падения, когда апологет её должен проявить максимальные возможности своего ума и изворотливости, опровергая личное прошлое. Как у Твардовского: «Признаёт мертвец ошибки, извернуться норовит». Тут ум, ох! как желателен... необходим, без него никуда.
Ложь привлекательна, как желание хорошо поесть при голоде, но истинно было сказано, что «не хлебом единым жив человек».
Ложь и зло ходят всегда в паре - они друг другу санитары. Лжи и злу всегда нужна победа. Ложь и зло должны быть с кулаками. Им надо победить и силой удерживаться. Правда и есть добро - они никуда не денутся, ибо правда. Правда порой не больно привлекательна, а потому её легко бить, но убить невозможно. Она всё равно окажется наверху.

Ложь нетерпелива и тороплива. Так хочется сделать в четыре года, что раньше думалось сделать за пять. Правда может терпеть - она истинна, и в своё время все равно обнаружится и даст возможность опереться на неё. Потому ложь и нуждается в революциях, правда же стремится к закономерной эволюции.
Правда могла бы и не торопиться, но каково ныне живущим, ожидая её. Так обидно утонуть в океане лжи, не доплыв до берега правды. Единственное утешение, что, умирая обманутым, так и не успел прозреть, оставаясь в блаженном неведении. Плывёшь в Черном море, барахтаешься в синем, а с берега посмотришь, а оно вдруг покажется зеленым. А вода-то прозрачная, если чистая.

Как долго мы жили в атмосфере «общественного выше личного». Стараясь любить человечество, не научились любить себя. Любить своё дело ради себя, а не ради общества. По своей работе знаю, что коль нравиться мне собственное умение оперировать, коль радуюсь я красиво наложенному шву, скажем на кишку или на сосуды, то и помощь будет человеку. А буду думать о спасении людей от смертей, а не о красоте и личной радости от удовлетворения своих способностей и возможностей, то отдельный человек и будет неправедно умирать от подобного спасителя. Ложь утверждать, что медицина самая гуманная работа - она для меня самая красивая, более всего удовлетворяющая моё самолюбие, утверждающая мою самодостаточность. Я люблю себя, свою работу и оттого, я думаю, людям от меня есть польза. Правда в том, что я люблю себя и хочу, чтоб и все любили меня - вот обществу и польза через моё личное. Тоже и для государств. Человек первее державы. Любит себя человек, личность - есть польза родному государству. Любить себя, одного человека, чтобы не было «жила бы страна родная и нету других забот».

Это моя правда и она не требует кулаков. Даже, если я и не дождусь консенсуса в этом с другими, то и неважно, медицине торопиться некуда - она самодостаточна. А вот откуда я? - здесь и замешано все. Ложь и правда. Зло и добро. Медицина и ... любовь к себе.
Дивны дела твои, Господи!

Назад >

Назад к содержанию >