Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Кадиш по местечку

 
Максим ГИНДЕН

ДЕТСТВО В ОЗАРИЧАХ,
ИЛИ КАК Я БЫЛ ПЛОХИМ ЕВРЕЕМ

Теперь уже не сразу вспомнишь, что и когда было в ту далекую по¬ру. Но возвращаясь мыслями в детство, я и сейчас будто наяву вижу не¬скончаемые белорусские леса, среди которых тогда жил. Вижу мелко¬водные речушки, неторопливо бегущие меж вековых сосен и дубрав. Вспоминаю ватаги мальчишек, переходящих эти речки вброд с радост¬ным визгом и шумным плесканьем. Оживают в памяти и веселые гриб¬ные поляны, и непролазные чащи, пугающие сумраком и безмолвием, а то и заболоченные леса с опасными трясинами - от них даже самые отчаянные головы старались держаться подальше. И, конечно же, неиз¬менно при этих воспоминаниях слышу я голос кукушки в лесу, ощу¬щаю вкус и прохладу березового сока, только что выцеженного из на¬сечки на коре дерева.

И еще вспоминается мне широкая лесная просека с разбитой колеса¬ми дорогой. По этому тракту мама не раз возила меня из Бобруйска в местечко Озаричи, в гости к деду, известному на всю округу раввину.
- Отдохну хоть недельку от хлопот, - с облегчением говорила ма¬ма, передавая меня на попечение бабушки. - Ну а девочки и без меня обойдутся, - добавляла она извиняющимся тоном, - они уже не ма¬ленькие и, слава Богу, имеют отца.
Бабушка понимающе кивала, заодно совала мне в рот кусочек сахара, и я благодарно терся щекой об ее шершавую, пахнущую луком юбку.
А деда я побаивался. Наверное, потому, что он, оставаясь один, поч¬ти всегда был углублен в свои большие, раскрытые настежь молитвен¬ные книги в кожаных переплетах. Читая их, дед щурил подслеповатые, по-старчески слезящиеся глаза, водил по строчкам пожелтевшим от та¬бака пальцем и постоянно что-то бормотал. В такие часы в доме соблю¬далась строжайшая тишина.
А вообще-то дед нечасто оставался один. По субботам и в праздни¬ки дом заполняли старики евреи, приходившие помолиться. В Озаричах не было синагоги, и ее заменял вот такой «миньян».

Да и в будние дни дом деда не пустовал. Для праведного еврея раввин - это всегда высочайший авторитет. Вот и приходили люди по всяким своим делам: кто за житейским советом, кто с просьбой рассу¬дить спор или наставить на путь истины заблудших детей, а кто и про¬сто посудачить. Поделиться местечковыми новостями.
Между прочим, в разговорах и пересудах, особенно когда речь захо¬дила о местной коммерции, о лавках и сделках, нередко звучало слово «гой». Обычно так называли каждого, кто не еврей. Но, став постарше, я понял, что слово это неоднозначно по смыслу. Применительно к представителю любой другой нации оно означает не больше, чем иноверец. А в отношении еврея, совершившего неправедный поступок, приобре¬тает уже осуждающий, ругательный оттенок - «вероотступник».
Но я отвлекся, вернемся к моему детству. Судьба распорядилась так, что в доме моего отца, мелкого конторского служащего с лесной биржи и не очень благочестивого еврея, я был десятым ребенком, поскребы¬шем, как он говорил. А в доме праведника деда - единственным вну¬ком. По этой причине мама и возила меня туда-сюда, то к деду в Озари¬чи, то обратно в Бобруйск, благо не так далеко, каких-нибудь сто - сто пятьдесят километров, точно не помню.
Настроившись ехать, мама уже не теряла времени. Она продала на базаре старинную полотняную скатерть с бахромой по краям, которую стелила на стол только по большим праздникам, продала знакомому ар¬мянину последнее золотое кольцо и на вырученные деньги купила би¬леты на поезд.
Лишь на четвертые сутки мы доехали до станции Калинковичи. А это уже Белоруссия, почти Полесье.
- Отсюда совсем близко до Озаричей, - объяснили нам соседи по вагону.

Но оказалось, не так уж близко. Хорошо помню, что от Калинковичей мы ехали на подводе целый день.
- Приехали, - сказал наконец возница, когда наша телега, издав последний скрип, остановилась возле бабушкиного дома.
А бабушка уже ждала на крыльце и поспешила нам навстречу. Поч¬ти тотчас стали распахиваться окна в соседних домах, заскрипели ка¬литки, и пока мы сгружали вещи с телеги, вокруг собрались люди, об¬ступили нас и с интересом разглядывали. Какая-то женщина широко за¬улыбалась и расцеловала маму, заодно ущипнув меня за щечку. А кто-то из толпы учтиво сказал: «С приездом, Гита Абрамовна!»
Потом какая-то бесцеремонная тетка попыталась поднять меня на руки, но я не дался. Потом подошла еще одна женщина и заговорила со мной по-еврейски, но я не понял. И это всем не понравилось.
Тем временем из толпы протолкнулся немолодой мужчина с бород¬кой клинышком и странно перекошенными плечами - одно выше дру¬гого. Несмотря на июльскую жару, он с ног до головы был одет во все черное. Я загляделся на его невероятно длинные пейсы, торчавшие из-под старого помятого котелка, а он, в свою очередь, внимательно рас¬сматривал меня и неожиданно спросил:
А где твой папа, мальчик?
В Ростове, - ответил я негромко.

Что, арестован?! - испугался этот странный человек и сокрушен¬но закачал головой.
Все вокруг тоже закачали головами и начали выражать свое сочувст¬вие. Мне стало смешно, но я не знал, как объяснить ошибку. Это сдела¬ла за меня мама.
Когда мы вошли наконец в дом, бабушка заторопилась накормить до¬рогих гостей. Она была маленькая, сухонькая, но удивительно быстрая в движеньях. Поправив косынку, нависавшую над глазами, она засуну¬ла в печь длиннющий ухват, ловко вытащила из полыхнувшего жара большой закопченный чугун, сняла с него тяжелую крышку. И я счаст¬ливо замер от медового запаха рассыпчатой гречневой каши.
Да, это была настоящая бабушкина каша мит грибенес - то есть с гусиными шкварками. Ничего вкуснее я никогда не ел. Но после долго¬го, утомительного пути эта неземная каша быстро меня сморила. Я ус¬нул, не доев ее, тут же за столом. И уже сквозь сон услышал, как бабуш¬ка выговаривала маме:
- Ты что, забыла, из какой ты семьи и кто твой отец? Как же так можно, чтобы не научить ребенка родному языку? Это же позор! Что я скажу людям? Мой внук, внук раввина, не знает ни слова по-еврейски, подумать только!
Бабушка была не совсем права. Подспудно язык предков все-таки от¬ложился в моей памяти. Прожив половину своей короткой ребячьей жиз¬ни среди русских, я, конечно, многое забыл. Тем более что и в доме у нас преобладала русская речь, родители говорили по-еврейски только в тех случаях, если был секрет от детей. Но сейчас, когда я вновь оказался в доме своего раннего малолетства, оборванная нить стала быстро восста¬навливаться. Во всяком случае, смысл бабушкиных слов, услышанных сквозь сон, дошел до моего сознания. И мамин ответ я тоже понял.

- Пойми простую вещь, - говорила она бабушке, - мы ведь живем на Дону, там кругом одни казаки, где же мальчику научиться?
Похоже, этот аргумент убедил бабушку. Она помолчала, вздохнула и сказала, что пойдет напоить козу. Но это невинное обстоятельство дало повод для нового спора. Мама заявила, что отныне коза - это ее забо¬та. А бабушка, критически сощурив глазки, съязвила:
- Ну да, революционерам все по плечу. Но имей в виду, коза - это Божья тварь. Может быть, у нее нет разума, но зато есть чутье, она тебя близко к себе не подпустит.
Тут мама высказала предположение, что бабушка встала не с той но¬ги. И вообще, зачем гадать, подпустит или не подпустит, не хватает еще, чтобы люди держали совет со своими домашними животными.

Услышав это, я уже не сомневался в исходе спора. Надо знать мою маму. Обычно добродушная и покладистая, она становилась одержи¬мой, упрямой до исступления, если дело касалось каких-то особых ее интересов. Короче говоря, на следующее утро, когда в ожидании зав¬трака я уже сидел за столом и болтал ногами, едва достававшими до по¬ла, мама поставила передо мной большую глиняную кружку:
- Пей, сыночек, пей, это полезно.
Молоко было голубоватое, теплое и пахло хлевом. Я поморщился. Но непреклонный взгляд мамы ясно дал понять, что от целебного на¬питка мне не отвертеться.
После завтрака мама принарядилась и отправилась со мной в воло¬стной совет зарегистрироваться - такой был порядок для приезжих. Этот поход дал мне возможность увидеть сразу все местечко, потому что мы прошли его из конца в конец. Но, странное дело, вопреки моим прежним представлениям, все тут выглядело совсем не так, как помни¬лось, вроде бы знакомо, а вместе с тем совсем незнакомо.
В раннем детстве крохотное местечко Озаричи представлялось мне необъятно большим. В нем тогда воплощалось для меня едва ли не все мироздание. Ведь иного мира, иных образов я почти не знал. А тут вдруг выяснилось, что Озаричи - это одна-единственная улица, и та без трамвая. И строения здесь низенькие, одноэтажные, неказистые. Даже пожарная каланча, бывшая когда-то в моих глазах высоченной башней, оказалась скучной коротышкой, намного уступающей по вы¬соте любому дому в центре Ростова.

Так вот, повторяю, местечко Озаричи оказалось, в сущности, одной-единственной улицей, правда достаточно длинной, может быть, кило¬метра два-три. И вся эта улица от первого до последнего дома была за¬селена евреями. А рядом с нею шла параллельно еще одна улица, вер¬нее, полу-улочка - Андреевка, где жили белорусы. Она была застроена только с одной стороны. И внешне только этим и отличалась от Озаричей. Сами же дома, дворы, хозяйственные постройки были похожими. И отношения между обеими улицами были вполне дружескими. Боль¬ше того, почти все жители Андреевки, составлявшие в Озаричах как бы национальное меньшинство, свободно говорили по-еврейски. Я сразу же подружился с ребятами из Андреевки, особенно с братьями Балышами, Андреем и Васей, жившими совсем неподалеку. Они меня тай¬ком подкармливали свиным салом и домашней колбасой. Они же стали обучать меня еврейскому языку. А уж сколько смеха было при этом, не¬трудно себе представить.

К Балышам в Озаричах относились уважительно. Глава семьи, Петр Никодимович, был работящим человеком, хорошим печником, не имел пристрастия к выпивке. За работу он брал, как говорили, по совести - не так чтобы дешево, но и не дорого. А главное, в его печах дрова го¬рели без дыма и копоти. И сыновья его, хотя и малолетки, тоже были приучены к хозяйству. Иногда они приходили на бабушкин двор - то с топором, чтобы наколоть дров, то с лопатой - посадить или выкопать картофель, а то и с бондарным инструментом, когда надо было пере¬брать и подтянуть рассохшиеся бочки. Бабушка платила им за это день¬гами и в придачу насыпала в ладони леденцы. А случалось, давала еще и по ломтю лэкаха - медовой коврижки с корицей.
Одним словом, с Балышами я виделся часто. И все бы хорошо, если бы не стали возмущаться мои обществом местечковые цадики - пра¬ведники-ортодоксы, которых, по нынешним представлениям, впору было бы назвать фундаменталистами. Преимущественно это были ста¬рики. Вспоминая, каким мудрецом и праведником слыл мой покойный дед, которого еврейская община еще при жизни причислила к лику свя¬тых, они никак не могли примириться с тем, что внук ангела якшается с неверными.

А тут еще мое вероотступничество в школе в первый же день ново¬го учебного года. На мою беду, он пришелся на субботу. По христиан¬скому календарю это был будний день, а согласно иудейским верованиям - день отдохновения. И так уж в школе повелось, что во время субботних занятий к доске выходили христианские дети с Анд¬реевки, а еврейские ребята, следуя своим религиозным правилам, появ¬лялись в классе налегке, без книжек и тетрадок. По субботам они уча¬ствовали только в устных уроках. А тут вдруг на первом же уроке ариф¬метики учитель заметил новичка и полюбопытствовал:
- Ну как, пойдешь к доске?
По-моему, он даже несколько удивился, когда я решительно встал и, подойдя к доске, начал писать под диктовку условия задачи. Знать бы заранее, во что мне это обойдется! Еще стоя у доски, я почувствовал враждебное молчание класса. А как только урок кончился, все еврей¬ские мальчики вскочили со своих парт, окружили меня, загородив вы¬ход из класса, и начали злобно кричать: «Апикейрес, апикейрес!» По местечковым понятиям, это было самое сильное осуждение, почти про¬клятие, как бы предание анафеме, хотя само слово имело достаточно невинный смысл - эпикуреец. Но тогда я в этих терминологических тонкостях не разбирался, знал только, что слышу брань, и мне стало обидно. А мальчишки тем временем лезли ко мне с кулаками, корчили рожи, скалили зубы, кричали: «Гой! Гой!» Выручил учитель Лев Сер¬геевич, разогнав моих обидчиков.
На следующем уроке я сидел как истукан и думал только о своей бе¬де. Сердце подсказывало, что самое недоброе еще впереди. И действи¬тельно, едва я вышел после занятий на школьный двор, как отовсюду послышались угрожающие крики и в мою сторону полетели камни. Швыряли их мальчики-евреи. А на мою защиту прибежали ребята с Андреевки - все те же братья Балыши, Сережа Кушак и Володя Гор¬бачевский. Последний был чуть постарше и оказался стратегом. По его совету мы укрылись за штабелем дров и заняли круговую оборону. Бла¬го, под руками оказались и боеприпасы - груда булыжников и битого кирпича да еще большой ворох жестких сучковатых обрубков, остав¬шихся после распилки дров.
Но поленница прикрывала нас только частично. Нас обошли, камне¬пад усилился, и один камень угодил в меня. Удар пришелся по голове, к счастью, его смягчила фуражка. Я разозлился и тоже швырнул увеси¬стый камень. И в тот же миг послышался дикий вопль Нохима Гольди-на. От моего ответного удара он едва устоял на ногах и теперь, поша¬тываясь и держась за щеку, сплевывал кровь из разбитого рта.
Впоследствии по причине этой травмы мать Нохима приходила к мо¬ей маме, и они долго переругивались. А днем позже пришел и сам Но-хим. Я насторожился, а он дружелюбно улыбнулся, обнажив пустоту вместо передних зубов, участливо осмотрел мою ушибленную голову с наклейкой на ране, и это положило начало нашей дружбе на долгие годы.

Но все это было потом, спустя несколько дней. А пока во дворе нашей школы продолжалась злая драка, шло дурацкое сражение Озаричи - Андреевка, в котором «иноверцы» защищали от еврейских мальчишек их соплеменника, внука местного раввина. Прервало эту баталию лишь вмешательство учителей. Разошлись мы нехотя. Обрадовались только девочки из единственного девчоночьего класса, которые на протяжении всего нашего сражения пугливо жались возле школьных ворот.
Надо ли говорить, каким встрепанным и взбудораженным возвра¬щался я домой! Драка кончилась, но вражда осталась. Мои преследова¬тели ушли со школьного двора первыми. И ладно бы просто ушли, а то ведь все время по дороге оглядывались. И это меня встревожило: уж не затевают ли они еще чего-нибудь?
- Не трусь, в обиду не дадим, - успокоил Володя Горбачевский.

Конечно, идти под защитой товарищей лучше, чем одному. Но не осудят ли меня в местечке за такой эскорт, за противное Богу христиан¬ское сопровождение? Пока я думал об этом, задачка разрешилась сама собой. Оказалось, что в местечке уже знают о случившемся. Прохожие недружелюбно оглядывались на меня, седобородые старики в ермол¬ках, сидевшие на своих крылечках или длинных скамейках возле до¬мов, плевали в мою сторону или, наоборот, демонстративно отворачи¬вались, выказывая этим свое негодование. А женщины выкрикивали ругательства, проклятья и выразительно жестикулировали, приклады¬вая палец к голове, - дескать, вон он идет, придурок.
Домой я пришел заплаканный. А бабушка даже не посмотрела в мою сторону.
- Иди, революционерка, встречай своего атеиста! - сказала она маме.
- Какой он атеист, - возразила мама, - это отец у него атеист.
- И что в этом хорошего? - хмыкнула бабушка.
- Ничего, - согласилась мама. - Но я не собираюсь менять мужа на старости лет. Атеист не атеист, а все-таки он хороший отец своим детям. И меня с моим характером сколько лет терпит, ни разу руку на меня не поднял!
Тут мама вошла во вкус и стала расхваливать папу.
- Тебе каждый скажет, что он умный и образованный человек, - говорила она бабушке. - В том, что касается истории евреев, он разбирается даже лучше, чем ростовский раввин. Это все признают. И наш ростовский кантор, уж на что горделивый человек, он же получил образование не где-нибудь, а в Лодзи, и тот первым при встречах раскланивается и протягивает руку моему мужу. Да и как не уважать человека, который знает несколько языков, знаком с высшей математикой и астрономией, умеет составлять календари, читал Маркса на немецком языке!
Терпеливо выслушав этот панегирик, бабушка пропустила мимо ушей все хвалебные слова в адрес папы, кроме одного.
- Хороший отец? - переспросила она. - Может быть, ты еще скажешь, что он хороший еврей? Интересно, у кого это сын водит дружбу с гоями? Чей ребенок бросает камни в своих братьев?
- Это они в меня бросали! - запротестовал я.
- А с тобой я вообще не разговариваю, - буркнула бабушка и удалилась на кухню.
Через некоторое время с кухни донеслось знакомое звяканье, послы¬шались легкие удары железа о кирпич - знак того, что бабушка оруду¬ет у печи кочергой или ухватом. Это обещало скорый обед. И мама спо¬хватилась, вспомнив, что все еще не осмотрела шишку на моей голове. И как я не вертелся, все-таки обмыла кровоточащую ссадину теплой водой из самовара и густо смазала йодом.
А когда эта экзекуция кончилась, на обеденном столе уже источал аромат великолепный кугул - душистый, румяный еврейский пудинг, только что вынутый из печи. Как-никак Суббота!

Неожиданно пришла соседка тетя Роза, еще не старая красивая жен¬щина, одетая, как и все еврейки бабушкиного круга, в строгое темное платье. Она пытливо взглянула на меня, и я подумал, что ей не терпит¬ся узнать какие-нибудь подробности про нашу школьную драку. Но оказалось, у нее у самой есть интересная новость: скоро появятся но¬вые деньги, червонцы, почти такие же, как при царе, полностью обес¬печенные золотым запасом.
- Слава Богу, - сказала она, - не надо будет считать эти миллионы, которые ничего не стоят.
От тети Розы веяло покоем, и после всего пережитого за день у ме¬ня потеплело на душе. Но все же какая-то обида затаилась. И даже не за себя, а за отца. Ну почему бабушка так несправедлива к нему? Поче¬му не ценит его просвещенность, тем более что он - самоучка? Она права в одном - отец действительно редко ходит в синагогу, только по большим праздникам. Но если ходит, то всегда берет меня с собой. И мне там интересно. Особенно перед началом молитвы, когда мужчины накладывают себе на руку и на лоб тфиллин - священные черные кубики, да еще туго обвязывают руку по спирали черным ремешком. Но бывает очень смешно при молитве - все что-то невнятно бормочут и непрестанно покачиваются вперед-назад, вперед-назад. Однажды я спросил у отца:
- Зачем люди молятся?
Они это делают, - сказал отец, - чтобы испросить у Бога благодати. Ведь у каждого человека свой интерес, свои желания, вот он и взывает к Богу, чтобы тот услышал и помог.
- А кто-нибудь видел Бога?
- Если его можно увидеть, то какой же это Бог? - усмехнулся отец. - Бог - это высшая сила. Он во всем, а не в каком-то одном образе. Бог внутри каждого из нас и вокруг нас, это высший дух, который уму человека непостижим. Бог - это и ты, и я, и каждый человек в отдельности, и все люди вместе. Бог - это земля, небо, звезды, это весь мир, который создан и живет по определенным законам, неподвластным человеку и его разуму.
Ты посмотри, как устроен мир, - продолжал отец, обводя рукой вокруг. - Солнце всегда поднимается с одной стороны неба и опускается на другой стороне, противоположной; день и ночь постоянно чередуются между собой. И времена меняются в непреложном порядке - весна, лето, осень, зима, а потом все сызнова. Значит, есть определенная система, значит, кто-то эту систему придумал, кто-то управляет ею. Вот все это и есть Бог. И в такого Бога я верю. В него невозможно не верить.
Тут отец сделал паузу, и, поразмыслив, добавил:
- Ну, а насчет молитвы соображай сам. По-моему, она нужна не Богу, а человеку. И если у тебя есть потребность, если молитва просветляет твою душу - молись.

Далее >

Назад к содержанию >