Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Кадиш по местечку

Григорий КАНОВИЧ

СОН ОБ ИСЧЕЗНУВШЕМ ИЕРУСАЛИМЕ

(продолжение)

Ему, наверное, хотелось услышать каддиш. Но каддиш не¬кому было говорить: все мужчины евреи были призваны в ар¬мию - вьюга вовлекла их в свою смертельную белизну.
В тот день, по-моему, я стал взрослым.
В тот день меня ошпарило страшное сомнение.
Только ли по раввину-счетоводу-звездочету Ицхаку надо говорить поминальную молитву?
Может, по моим снам?
А может?..
Если вслух, учил меня дед, произнести то, что еще не слу¬чилось, это непременно произойдет.

В Вильно - Вильнюс - я приехал в начале сорок пятого года. Кончался февраль. Мело обильно, густо, и заснеженный, недавно освобожденный город был похож на больного, лежащего в постели на высоких подушках, набитых гусиными перьями. Дома с сорванными крышами, улицы, развороченные тяжелыми гусеницами танков, толпы красноармейцев в заду¬бевших от мороза шинелях и в ушанках, надвинутых на лоб; редкие прохожие с буханками хлеба под мышкой, одинокий извозчик на привокзальной площади, дожидавшийся седока; лошадь, прядавшая своими огромными пергаментными ушами; шпили костелов, дырявившие обложенное свинцовыми тучами небо, и окна, окна, окна с выбитыми стеклами, без занавесок, без лиц, без голосов; покореженная вывеска на немецком язы¬ке с: едва различимыми буквами - все было чужое, непонят¬ное, внушавшее страх и подозрения. Взгляд напрасно искал ка¬кой-нибудь штрих, какой-нибудь звук, какую-нибудь деталь, роднившие город с тем, о котором я столько слышал и кото¬рый входил в мои мальчишеские сновидения.
Неужели это Он - Иерушалаим де Лита?

Разве в нем моя тетя Хава, старая дева, найдет своего су¬женого? Разве в нем пекарь Рахмиэль откроет напротив Боль¬шой синагоги лавочку, куда поутру заглянет сам Всевышний, чтобы отведать слоеный пирожок с маком, легкий, похожий на бабочку?
Разве в нем дядя Лейзер почиет по соседству с могилой мудрейшего из мудрых рабби Элиягу?
Где она, Большая синагога? Где оно, кладбище, на котором покоится прах Гаона?
Где они, Лейзеры, Хавы, Рахмиэли, Шимшены, Мотки, где они, мальчики и девочки со звучными царскими именами - Юдифь и Руфь, Соломон и Давид?
Кругом только снег, только снег, только снег.
Может, мама меня не туда привезла? Может, мы попали в совсем другой город, заурядный, неприметный, унылый - не в Вильно, не в Иерушалаим де Лита? Может, в спешке перепута¬ли и купили билеты не в ту сторону?
- В ту, - сказала мама.
- Да... Но где же... где же все?..
- Кто все?..
- Евреи...
- Евреи, Гиршеле, там... - вздохнула мама и ткнула рукой в снег. За пеленой снега ничего не было видно. Ничего, кроме серых домов, безжизненных, как надгробья.

Весной, когда зазеленели деревья, я отправился туда - в Понары.
Воздух был чист и свеж. Как сто лет тому назад, в Понарах пели птицы. Они заливались так неистово, так громко, что, ка¬залось, их ликующее щебетанье слышали и мертвые. Восемьде¬сят тысяч мертвых.
Иногда птицы покидали еще пахнувшие горелой человечи¬ной деревья, садились на землю, на весеннюю глину рвов и своими клювиками выковыривали из насыпи нерасторопного червячка.
Я смотрел на них, и от ужаса у меня сжималось сердце. Ка¬залось, они склевывают не червячка, не зазевавшуюся мошку, а зрачок сорви-головы Хаимеле или черноглазой дикарки Ханеле.
Понары были весной, а до того была Большая синагога, та самая, в которой витал бессмертный дух рабби Элиягу и напро¬тив которой пекарь Рахмиэль мечтал открыть свою доходную лавочку.

Я стоял у руин синагоги, и меня не оставляло ощущение, что вот-вот, через минуту, через короткий миг из груды щебня, из этой смеси вечности и бренности, из-под этого поверженно¬го, бессильного железа восстанет он, рабби Элиягу, и во весь голос, на весь город, на всю Литву, на весь мир возгласит:
- Евреи! Мертвые и живые! Берите ломы и кирки, топоры и стамески! Спешите отовсюду - из местечек и городов, из до¬мов и могил! Большая синагога не должна лежать в развалинах! Кровельщики, накройте крышу! Столяры, выстелите новыми половицами пол! Стекольщики, застеклите стекла! Кузнецы, отлейте подсвечники! Портные, сшейте талиты! Скоро празд¬ник - Песах! Праздник освобождения из египетской неволи! Спешите, спешите, ибо нет страшней неволи, чем беспамят¬ство, чем забвенье!

Увы, не пришли ни кровельщики, ни портные, ни кузне¬цы, ни столяры.
Живые глазели на руины и проходили мимо. Никто не на¬бирал в горсть щебень, не просеивал его на ладони и не посы¬пал им, как пеплом, голову.
Советская неволя превзошла египетскую. В студенческие годы, как и многие мои одногодки, я рабо¬тал на восстановлении города - расчищал дороги, разбивал парки, высаживал деревья.
Милость победителей распространялась на все, кроме ев¬рейских ценностей.
В иешивах, где столетьями над разгадкой тайны Мироздания и предназначения Человека бились юные маймониды , где в винограднике пейсов рождалась истина, разместились совет¬ские учреждения, занимавшиеся сбором утильсырья, а не от¬кровений о путях человечества.
В еврейских школах хозяйничали безликие, мыслеупорные чиновники, выдававшие паспорта с серпом и молотом или под¬шивавшие листки к личным делам неблагонадежных, полуна¬дежных и надежных граждан.

В закрытых большевиками типографиях, пользовавшихся в довоенные годы прочной славой во всем еврейском мире, печа¬тались жалкие двойники московской «Правды» и «Коммунис¬та», избирательные бюллетени, не оставлявшие никакого выбо¬ра, и «великие» произведения «гения всех времен и народов» Иосифа Сталина.
В этом мраке, сгустившемся над Иерушалаимом де Лита, еще теплился еврейский сиротский дом, приютивший уцелев¬ших от недавней резни детей; мерцала еврейская школа, в ко¬торой еще звучали буквы тысячелетней азбуки; в бывшей тюрь¬ме гетто существовал обреченный на скорую гибель еврейский музей, где экспонатами были не только сохранившиеся доку¬менты, но и его директор Гуткович и немногочисленные со¬трудники.
Я прожил в Вильне без малого пятьдесят лет, застав еще клочья того, подлинного, снившегося мне Иерушалаима де Лита, дуновенья его высокого и непреклонного духа.
Почти обрусевшие, говорившие на изуродованном чужби¬ной идиш, выброшенные стихией войны в иные пределы, где в слове «жид» умещались все познания о нашем народе, мы, его молодая, озябшая, изголодавшаяся поросль, бегали на еврей¬ские литературные вечера, устраиваемые в послевоенном Виль¬не, восторженно принимали гостей из Москвы, Переца Марки¬ша и Арона Кушнирова, гордились тем, что рядом с нами жи¬вут такие поэты, как Авраам Суцкевер и Гирш Ошерович.

Из моей памяти никогда не изгладится ни с чем не сравни¬мое впечатление, которое произвела на меня поэма «Кол Нидрей» в исполнении моего дяди, дамского портного Мотла Кановича. На проспекте Сталина в его доме собрались любители еврейского театра и словесности - глуховатый учитель Розенталис, большеголовый, величественный, похожий на римского сенатора, портной Догам, черный, словно обугленный, резкий, как звук пожарной сирены, тишайший бухгалтер Упницкий, продолжавший везде и всюду что-то подсчитывать, проверять.
Дядя Мотл, тщедушный, улыбчивый (дамским портным улыбка на роду написана), с выражением, с несвойственной ему страстью читал им только-только появившуюся поэму. Маленькая гостиная, в которой происходила читка, напоминала древнегреческий амфитеатр, а чтец -- не щуплого портного, а ан¬тичного оракула.

От его голоса дрожал воздух, дрожал графин с вишневой настойкой, дрожали тарелки, дрожала душа.
Слезы стекали со щек примолкших слушателей. Плакал и я, хотя не очень понимал, над чем.
Слез в те времена было достаточно, и повод для них давали не только стихи.
Каждый новый год оборачивался новыми бедами.
Пришел страшный пятьдесят третий, грозивший всем евре¬ям высылкой в Сибирь.
В еврейских домах сушили на дорогу сухари.
Из еврейских домов, как покойников, выносили еврейские книги.

Наспех, в сумерках, на пустыре недалеко от Лукишской тюрьмы наши насмерть перепуганные соседи сжигали все ев¬рейское, начиная от невинного, прекраснодушного Maпy и кончая хмурым и суровым Давидом Бергельсоном.
Шестнадцать томов дореволюционной еврейской энцикло¬педии уносили в ночь, как шестнадцать гробиков.
То были костры избавления от возможных улик, от веще¬ственных доказательств вины, хотя виной была сама причаст¬ность к еврейству, сам факт рождения под еврейской крышей.
Чад от этих костров плыл над моей юностью, отравляя мое дыханье и Будущее.
А что может быть хуже, чем угоревшее от страха и униже¬ния Будущее?
Тогда я еще не осознавал до конца, что горела не бумага, а город моих снов - Иерушалаим де Лита, и что сам я был не более чем головешка, в лучшем случае - тлеющий уголек.

Сколько их было! Сколько погасло на ветру!
Иногда от них зажигались звезды - такие, как Нехама Лифшицайте.
Но звезды недолго задерживались на том небосклоне, ибо его то и дело затягивало тучами.
Начался отъезд, трудный, но неотвратимый.
Город моих снов, Иерушалаим де Лита, сжимался, как ша¬греневая кожа.
Евреи с настойчивостью и решимостью, достойной маккавеев, спешили в ОВИР, в отдел выдачи виз и регистрации, как когда-то в Большую синагогу.
Единственным и самым желанным местом стала выщерб¬ленная, в разводах мазута и грязи, платформа виленского вок¬зала, первый, как говорили железнодорожники, и самый вер¬ный, как добавляли евреи, путь. Путь из Иерушалаима де Лита в подлинный Иерушалаим, вечный и незаменимый.
В середине семидесятых я провожал своего старого друга: Когда он поднялся по ступенькам в вагон, я обратил его вни¬мание на номер - «0».
Нолевой вагон, нолевая отметка.

- Ну и что, что ноль? - спокойно сказал он. - Как толь¬ко приеду туда, перед ним появится единица.
- Какая? - полюбопытствовал я.
- Родина, - ответил мой друг. - Высшая единица изме¬рения для каждого еврея.
Не знаю, хватило ли ему, романтику, идеалисту, той самой важной, на его взгляд, единицы, но тогда, на перроне, где мо¬лодые парни лихо и вызывающе отплясывали хойру, ответ его звучал более чем убедительно.
- Нельзя жить с призраками. Как ни хороши сны, они когда-нибудь да кончаются.
Как же это мне в голову не приходило? Ведь мой друг, пожа¬луй, прав: живу среди призраков и сам понемногу превращаюсь в призрак. Большая синагога - призрак, еврейский музей - при¬зрак, дома - призраки. Призраки в прошлом и в настоящем и, может быть, в будущем. Тетя Хава, пекарь Рахмиэль, дядя Мотл, читающий «Кол Нидрей», Гаон Элиягу, вдова Ромм...

Даже самый любимый мной человек - мой отец, велико¬лепный портной, обшивший полгорода, вдруг превратился в призрак.
Каждый день - пока он мог передвигаться! - в свои во¬семьдесят четыре несчастья (так отец называл свой возраст) он отправлялся на охоту.
- Ты куда? - спрашивал я его. И он серьезно отвечал:
- Ловить еврея.
Он их искал в Бернардинском саду, на площади, носившей до провозглашения независимости Литвы имя Ленина, на бере¬гу Вилии, возле центральной почты.
- Вчера двух поймал, - хвастался он. - Слесаря Шолема и сапожника ... как его... Нисона.
- А позавчера?
- Позавчера только одного - парикмахера Менаше. Его дочь обещала подвезти нас на кладбище... На кладбище по вос¬кресеньям много евреев, почти столько же, сколько на концер¬тах, когда приезжает Шилянский...
Были дни, когда отцу не удавалось поймать ни одного. Тогда он приходил домой грустный, неразговорчивый, обижен¬ный на свою старость, на судьбу, на весь мир.

Добыча уменьшалась с каждым днем. Уехал Шолем, по¬просил вызов Нисон...
А моему отцу нужен был хоть один еврей, одногодок, не одногодок, не важно. Главное найти скамейку в Бернардинс¬ком саду и окунуться в теплые струи воспоминаний. Вспоми¬нать, вспоминать, вспоминать: детство, свадьбу, службу в ар¬мии - литовской, польской, русской. День Победы в Тильзите или в Люблине...
И сегодня, наверно, там, по площадям и паркам, по набе¬режным и скверам, забытые Богом, они, старые, забытые ев¬реи, засыпают под липами и кленами, и им, как и мне, снятся сны о Иерушалаиме де Лита, о городе, в котором они либо ро¬дились, либо слышали в далеком детстве.
Не надо их будить. У них уже не осталось сил, чтобы жить наяву, и уже немного сил, чтобы жить во сне.
Негоже говорить каддиш по городу. Особенно, если в нем есть хоть один еврей - старый или молодой, бодрствующий или спящий.
Я не хочу хоронить Его.

Я не хочу хоронить Его улицы и переулки - узенькие, как веревки, на которых веками сушилось еврейское белье, - я развешиваю на них свою горечь и печаль; я не хочу хоронить Его черепичные крыши, по которым кошки расхаживали, как ангелы, и ангелы, как кошки, - я поднимаюсь на самый гре¬бень и мурлыкаю о любви к этому небу, к этой луне, которая светила многим поколеньям моих братьев и сестер; я не хочу хоронить Его мостовые, где каждый булыжник подобен облом¬ку Моисеевой скрижали - я вмуровываю в них свой памятный камень, который будет жечь каждую стопу и напоминать о Рез¬не, о гибели тысяч и тысяч ни в чем неповинных жизней.
Я не хочу хоронить Большую синагогу - я всегда буду мо¬литься в ней и, пока я буду молиться, никто не сотрет ее с лица земли, ибо лицо земли - это и мое, и твое лицо.
Я не хочу хоронить свои сны.
Кто говорит, что они рассеиваются с первыми лучами солнца? Они - единственное солнце для тех, кто потерял то, что любил.

Назад >

Назад к содержанию >