Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Литературные зарисовки
Анатолий КУДРЯВИЦКИЙ
«Я, ДОВИД...»
П р е д и с л о в и е
Вокруг судьбы и даже самого имени поэта Довида Кнута (1900—1955), со временем накапливается все больше загадок. Неясно даже, как звучала по-русски его настоящая фамилия — Фихман или Фиксман: в разных изданиях приводятся оба этих написания. Рискнем предположить, что первое из них правильное, а во втором русская буква «х» оказалась прочитанной как латинское "х" (икс). Многого не знаем мы и о жизни поэта. Заполнить некоторые пробелы, очевидно, поможет публикуемый нами текст — отрывки из неизданной книги.
Роман Мириам Деган, название которого в весьма вольном русском переводе звучит как «Благотворная жажда», — это, собственно, беллетризованные воспоминания. Его герои — два человека, чьи имена очень многое должны говорить читателю. Это супружеская пара Довид (именно так, хотя в романе он назван Давидом) Кнут и Ариадна Скрябина. Первого из них мы уже вкратце представили, вторая же — дочь знаменитого композитора Александра Николаевича Скрябина.
Представим и автора этой книги. Под именем Мириам Деган выступает дочь Ариадны от первого брака, Татьяна. Таким образом, мы имеем возможность познакомиться с воспоминаниями очевидца, «заставшего» значительный (как по длительности, так и по значимости) период жизни поэта. Роман, в общем-то, не совсем о нем, главная фигура здесь — Ариадна. Это вполне естественно, когда дочь пишет о матери, причем о матери, трагически погибшей в молодом возрасте. Впрочем, судьбы двух героев книги настолько тесно переплелись, что рассказ об Ариадне независимо от воли автора превращается в рассказ и о Довиде Кнуте.
Каким был этот человек? Мы, в сущности, довольно мало о нем знаем, хотя в своих воспоминаниях о нем пишут (вернее, упоминают) Н. Берберова, З. Шаховская, В. Яновский... Именно поэтому мемуары человека, знавшего Кнута довольно близко, вызывают у нас особый интерес.
В ранних стихах поэта звучал, по выражению Г.П. Федотова, «голос тысячелетий, голос библейского Израиля»; стихотворение же, описывающее еврейские похороны, тот же Федотов назвал «прекрасным откровением русско-еврейской музы». В первой книге 1925 года, «немного странно озаглавленной» — «Моих тысячелетий», поэт воспел «особенный, еврейско-русский воздух». Экспрессия, энергия чувств Д. Кнута не могли не обратить на себя внимание читателей. Круг последних, впрочем, был узок: не так уж много во Франции было русских эмигрантов, а среди них — любителей поэзии. Зинаида Шаховская, впрочем, приводит эпизод, надо думать, польстивший самолюбию молодого поэта: как-то его узнал и вызвался отвезти домой парижский таксист, русский и к тому же любитель поэзии.
Сравнивая Кнута с другими литераторами русской эмиграции, Андрей Седых пишет: «А Довид Кнут был другого рода, он не был богемой. Вопреки тому, что делал целый ряд других людей — художников, молодых литераторов, — он работал. Он очень гордился тем, что развозил на трехколесном велосипеде какие-то товары по Парижу. Потом он работал в мастерской по раскрашиванию платков. Пошуары, кажется, они назывались». «В двадцатых годах он держал дешевый ресторан в Латинском квартале, где его сестры и младший брат подавали. До этого он служил на сахарном заводе, а позже занимался ручной раскраской материй, что было в то время модным», — добавляет Нина Берберова. Отметим еще, что он ухитрился получить во Франции образование — диплом бакалавра он защитил по специальности «инженер-химик».
Собственно, жизнь Кнута не ограничивалась работой для заработка, писанием стихов и прогулками по Парижу, до которых он был большой охотник, равно как и до сидения в монпарнасских кафе. Яновский рассказывает, как Кнут, обладатель «кажется, румынского паспорта», «вдруг сорвался с места и начал кочевать по странам средиземноморского бассейна». Родители его к этому времени уже умерли, и он воспользовался своей свободой, вернее, неприкаянностью, чтобы хоть немного посмотреть мир. В публикуемых нами мемуарах весьма интересно свидетельство автора о том, что во Франции Кнут ощущал себя изгоем и сопоставлял мироощущение свое и Кафки. То, что он в тексте говорит о Кафке, вполне может быть отнесено и к нему самому.
Потом он женился. О первой жене его, Сарре, которая в публикуемых нами воспоминаниях названа «женщиной красивой и беспечной», гораздо лучше отзываются как Нина Берберова («милая и тихая жена»), так и Василий Яновский («добрейшая, скромная женщина»). Но, наверное, доброты и скромности маловато, чтобы стать alter ego поэта, трудно себе представить, чтобы он мог жить домашними ценностями. Впрочем, у этой супружеской пары были дети (по сообщению Яновского, двое или трое). Зинаида Шаховская пишет, что, когда Кнут «открыл свое дело, его [дело] твердой рукой вела первая его жена, Сарра». Как видим, один и тот же человек может представать совершенно разным, даже диаметрально противоположным по своим качествам («беспечная» и «твердой рукой»), в воспоминаниях разных людей. Как складывалась супружеская жизнь Кнута с первой женой, мы не знаем, известно лишь, что он в конце концов развелся с нею.
Тем временем за первой книгой Кнута последовала вторая, которая так и называлась — «Вторая книга стихов» (1928). Глеб Струве отмечает, что Кнут в ней «развивал тему религиозного приятия мира». Весьма примечательно здесь программное стихотворение «Ковчег»: поэт называет братом Ноя, спасшего от потопа людей и животных. Стихотворение стало пророческим: из мемуаров его падчерицы мы узнаем, скольких людей спасли от смерти в фашистских застенках Давид и Ариадна. Их жизнь, теснимая вихрями предвоенных страстей, потекла в русле лучших традиций русского гуманизма. Гуманизм этот не только декларировался в стихах, но и был действенным, несмотря на смертельный риск. Рассказ о предвоенных и военных годах наиболее интересен в мемуарах, поскольку восполняет многие пробелы в биографии поэта.
В 1932 году Довид Кнут выпустил третью свою книгу стихов — «Парижские ночи». Это одна из лучших поэтических книг русской эмиграции. Ее достоинства признавал даже сверх строгий критик В. Ходасевич: «Кнут <...> становится старше поэтически. Его новая книжка свидетельствует о поэтическом созревании, а не о лирическом охлаждении. Кнут сделался строже к своим стихам, проблема формы сама собой, наконец, перед ним становится — и вполне естественно, что легкость, с которою прежде стремился он просто запечатлеть на бумаге свое «волнение», сменяется тяжестью сознательного художественного творчества».
В третьей книге, по выражению Струве, «Библию и воспоминания детства заменяет «равнодушно-веселый Париж». Новые стихи Кнута — уже вполне в духе пресловутой «парижской ноты». «Тональность» их — это не глубокая скорбь Адамовича, не тоска и изменчивость настроений Анатолия Штейгера, не пластичность и музыкальность Поплавского и не философская глубина Анны Присмановой; его «нота» — это человеческая боль, провидческое предчувствие новых несчастий. «Захлопотала юркая беда», «гибель мира снится», — вот его тональность. И еще — сочувствие страждущим, «обреченным гибели и тьме».
Книга 1938 года (четвертая) называется «Насущная любовь». Любовь к Ариадне — счастливая любовь, она не «рассудительна и зла», по выражению Ахматовой; это любовь-жалость по отношению ко всему миру, а особенно к «обреченным гибели и тьме». Увы, именно из-за того, что это книга преимущественно любовной лирики, она заметно слабее предыдущей. Кнут не мог этого не понимать, но все же позволил книге выйти в свет. Значит, он хотел, чтобы остался «памятник нерукотворный» этой любви, значит, он любил по-настоящему.
Интересно проследить эволюцию Ариадны — сперва скучающей светской дамы, женщины с хорошим вкусом, но без определенной жизненной цели, затем же — сознательного борца с фашизмом. Гибель Ариадны — поистине героическая — стала венцом ее жизни. Она всей судьбой своей заслужила памятник, что поставлен ей в городе Тулузе. А что же на родине? Упоминания о ней нам встретились всего в двух книгах. В переизданных в России воспоминаниях В.Яновского о парижской эмиграции автор, явно не способный простить Ариадне, «женщине колоритной и страстной», что она перешла в иудейскую веру, пишет, что ее верования теперь стали «с черносотенным оттенком». Поверим ли мы столь недоброжелательному отзыву после того, что мы узнаем об Ариадне из мемуаров дочери? В книге Джона Глэда «Беседы в изгнании», изданной в Москве в 1991 году, об Ариадне вспоминает прозаик и журналист Андрей Седых. Он настроен по отношению к ней совсем по-другому, называет ее «глубоким, интересным человеком», «изумительной женщиной», вспоминает, как она заплакала, услышав еврейский анекдот. Да, это уже похоже на правду. К сожалению, автор фантазирует, рассказывая о ее гибели: «Она переводила группу еврейских детей в Швейцарию, а Довид переводил другую группу. Довид благополучно перевел свою группу, а ее накрыл немецкий патруль, открыл огонь — и ее убили». Эту версию повторяют и другие.
Наша публикация позволяет восстановить истинную картину гибели Ариадны, сраженной вовсе не немецким патрулем, а вишистским полицейским. Добавим лишь, что в предвоенные и военные годы она совершила нечто большее, чем один геройский поступок. Вся ее жизнь стала подвигом, как жизнь другой русской женщины, также погибшей в борьбе с фашизмом, — матери Марии.
В 1949 году вышла книга Довида Кнута «Избранные стихи», еще через десять лет — посмертная подборка стихов в эмигрантском журнале «Грани». Исчерпывают ли все эти бесспорно интересные тексты позднее творчество Кнута? Лирический поэт с годами, когда пламя в душе угасает, часто становится автором философской лирики. Это — благоприятная метаморфоза, но мы не знаем, произошла ли она с Кнутом.
Знаем мы лишь то, что во время войны голодный, бесприютный мир парижского эмигрантского бытия погиб. Многие литераторы — Ю. Мандельштам, Р. Блох, Б. Вильде, И. Фондаминский, М. Горлин и другие — погибли вместе с ним. Но и те, кто выжил, поняли: после войны все будет «не по-прежнему». Довид Кнут, потеряв Ариадну, в конце сороковых годов покинул Францию вместе со всеми детьми — своими, Ариадны и общими — и обосновался в Израиле. Быть может, он опять ощущал себя Ноем, спасшим от превратностей судьбы хотя бы ближних своих. «Протяжный звон песка / и горький зной земли обетованной» поэт предчувствовал еще в стихотворении, опубликованном в 1928 году и оказавшимся пророческим. С поэтами такое бывает.
После гибели Ариадны Кнут женился, но от «юркой беды» не ушел: его постигла тяжелейшая болезнь — опухоль мозга, а потом и безвременная кончина. Зная о мучительных головных болях Джона Голсуорси, умершего от того же заболевания, предположим, что вряд ли все кончилось так идиллически, как описывает Нина Берберова: «В Тель-Авиве, в созданном им Ноевом ковчеге, окруженный всеми <...> отпрысками и новой женой и, видимо, счастливый, он умер в 1955 году, пятидесяти пяти лет от роду».
Что создал он в последние годы? Верно ли предположение Глеба Струве, что Кнут «начал, по-видимому, писать на иврите. Для русской поэзии он был бы, вероятно, потерян»? Пока считается, что не верно. Быть может, найдутся и написанные по-русски последние его стихи. Кто знает, вдруг поэт сумел еще раз выйти на высочайший поэтический уровень «Парижских ночей», написать строки, подобные этим:
Словно в щели большого холста,
Пробивается в небе дырявом
Ослепительная высота,
Леденящая музыка славы.
Хотелось бы, чтобы грядущий читатель смог открыть итоговую книгу Довида Кнута (которую тот, без сомнения, заслужил) и совершить прогулку по его поэтическим мирам, подобную тем, которые совершал с ним Андрей Седых: «Мы часто ходили по Парижу, через весь Париж, который так красив по ночам. В освещенном ночном Париже горели тысячи газовых фонарей, мы ходили на Конкорд и на Елисейские поля. Никого не было, ни живой души не было, и нам казалось, что это только для нас двоих горят сотни фонарей, для того, чтобы нам было красиво и приятно».
Москва, 1996 г.
Довид КНУТ (Израиль). Блаженный груз моих тысячелетий. Стихи.
К выпуску 1 >
К выпуску 9-10 (2) >
