Главная > Архив выпусков > Выпуск 9-10 том 2 > Литературные зарисовки

Мириам ДЕГАН

БЛАГОТВОРНАЯ ЖАЖДА

Главы из романа

Из главы X

Однажды Ариадну пригласили на вполне обычный поэтический вечер, где авторы читали свои стихи. Она собиралась отказаться, поскольку такие мероприятия часто ее разочаровывали. Однако пригласившая Ариадну особа сообщила, что готовит сюрприз: речь шла об одном поэте, перед которым, как ей было известно, Ариадна преклонялась. Та поддалась на уговоры, пришла, пристроилась в стороне от других, украдкой взяла сигарету и полузакрыла глаза, чтобы лучше чувствовать мелодию русского стиха.

Время тянулось бесконечно. Сквозь опущенные ресницы она наблюдала, как мужчины с воодушевленным видом, словно пробуя слова на вкус, перекатывали их во рту, а затем произносили, торжественно и с непререкаемой уверенностью; как женщины, слишком располневшие и чересчур накрашенные, навязывали слушателям свои зарифмованные фантазии, то с пафосом, то со слезами в голосе.

И вдруг все переменилось. Выступал очень смуглый человек с горящими глазами. Это были те стихи, которые она предпочитала всем другим, некоторые даже помнила наизусть и сейчас шептала вместе с ним, счастливая, что слышит наконец, как из великолепных звуковых сочетаний рождается причудливая мелодия.

Он выговаривал слова громко, но без лишних модуляций, ритмично и четко, и каждое из них, обладая внутренней образностью, включалось в единую мозаику текста, богатую и насыщенную, которую постепенно складывала его неторопливая декламация.

Блаженство укачало, убаюкало Ариадну, и вдруг она вздрогнула, как от удара, пораженная только что осознанным фактом: это ведь тот самый Давид Кнут, поэт, встречи с которым она ждала столько лет, которому мечтала сказать о своем безумном восхищении, но их пути по какой-то нелепой случайности еще никогда не пересекались. Они не встречались ни в салонах, ни в кафе; никто не привел его к ней раньше, как будто изменчивая, но непреклонная судьба безошибочно выбрала для этого нужный момент.

Теперь она вглядывалась в этого человека пристально, оценивающе, изучала жадно, будто он уже принадлежал ей. Поэт был маленького роста, по-средиземноморски смуглый. Изящно, плавно взмахивая руками, он жестами как бы пояснял свои мысли, «аккомпанировал» звучанию своего низкого голоса. Русские слова, нетривиальные и в то же время простые, текли, струились единым завораживающим потоком, и перед очарованными слушателями разворачивался свиток образов, магических и все же реалистичных, земных.

Ариадну переполняли разнообразные и доселе неведомые ощущения, которым она и не пыталась сопротивляться. Поэт буквально загипнотизировал ее. Она более не отдавала себе отчета, ни где находится, ни кто окружает ее. Ей стало ясно: она любит этого человека, любит давно, с тех пор как открыла для себя его творчество. И тогда она решила: отныне ее цель — завоевать поэта, заставить его полюбить ее.

Из главы XI

Давид Фиксман (Кнут) родился в Кишиневе, в Бессарабии, аннексированной Россией у Румынии.

У его родителей, мелких бедных торговцев, было тринадцать детей. Семья изо всех сил пыталась выжить в стране, враждебной к евреям, да и ко всем обездоленным.
Давид никогда по-настоящему не учился, но очень рано начал писать, поощряемый семьей, которая в него верила.

Дома обиходным языком был идиш, но Кнут предпочитал говорить по-русски, жадно «поглощал» все русские книги, попадавшиеся под руку, и таким образом впитывал знания, чему способствовали его недюжинный ум и прекрасная память. Всем, что он знал, он был обязан самообразованию.

С детства Давид писал стихи, но, не умея их оценить и не имея возможности сравнить со стихами других поэтов, сомневался в себе и часто уничтожал написанное.

Однажды ночью, долгой и ужасной, взбесившаяся, опьяненная ненавистью толпа обрушилась, как стихия, на еврейский квартал, убивала, жгла, насиловала. Эта резня 1905 года, вошедшая в историю под печальным названием «Кишиневский погром» и стоившая жизни сотням людей, не обошла стороной и семью Давида. Из двенадцати его братьев и сестер восемь погибли. Его родителям удалось спастись: их спрятали соседи.

Через много лет, в 1920-м, когда большевики уже пришли к власти, Кнут уговорил семью эмигрировать во Францию. Для начала он открыл маленький ресторанчик, управляться с которым ему помогала вся семья. Позже его братья и сестры разъехались кто куда, Давиду же удалось получить диплом бакалавра и устроиться инженером-химиком на сахарный завод фирмы «Сэй». Одна из сестер вышла замуж за меховщика, и вместе с Давидом помогала родителям выжить, а младшей сестре — закончить школу.

В 1926 году Кнут и Нина Берберова предприняли издание литературного журнала «Новый дом», но журнал просуществовал недолго. Постепенно Кнут приобрел известность в литературных кругах русской эмиграции, а буклеты его стихов пользовались все большим успехом.

И все же рядом с «настоящими русскими» Кнут всегда страдал комплексом провинциального еврея, а те морщились от его «кишиневского акцента» и неправильных оборотов речи, которые он иногда употреблял, не отдавая себе в этом отчета. Этот барьер, казавшийся ему непреодолимым, был причиной переживаний, которые он тщательно скрывал. И только благоговейное восхищение Ариадны заставило его поверить в себя, в свой поэтический дар.

Он встретил Ариадну вскоре после смерти матери, которая всего на год пережила отца. Поэт был в то время женат на женщине красивой и беспечной, которая уже подарила ему сына.
Все эти подробности лишь постепенно становились известны Ариадне; иногда она задавала вопросы ему самому, а иногда расспрашивала его знакомых. Она мечтала, что он разведется, а потом женится на ней. Он станет ее третьим мужем, думала она, это предначертано судьбой . Со свойственной ей прямолинейностью она сразу же призналась супругу, что намеревается его покинуть ради другого. Ей казалось, что сжигающая ее страсть в конце концов воспламенит и Давида, приведет его к ней, заставит принять ее такой, какая она есть: с тремя детьми, с полной неспособностью заработать на жизнь, с массой причуд, но в то же время незаурядно красивую, с блестящим умом и обаянием.

Давид вовсе не был красавцем, но владел искусством кружить дамам головы. Резкие черты лица, огромные, как уголь, глаза, прямой и, пожалуй, слишком крупный нос, большие пухлые губы, волевой подбородок и высокий лоб, покрытый черными как смоль волосами, — признаки ярко выраженной еврейской внешности.

Его взгляд бывал то бархатисто-мягким, то хитро-насмешливым. Давид умело пользовался своей улыбкой, которая озаряла его лицо, открывая сверкающую белизну безукоризненных зубов. Невысокий, худощавый и изящный, он одевался с изысканным вкусом. В общем, перед Ариадной был настоящий соблазнитель, известный своим непостоянством, окруженный женщинами, восторженными и готовыми ради него на все. Ей же непременно нужно было убедить его, что она интереснее других его почитательниц и, более того, что, однажды выбрав ее, он должен будет отказаться от всех прочих.

Из главы XII

Теперь Ариадна с Давидом подолгу разговаривали о том, что интересовало их обоих. Одной из самых волнующих тем был еврейский вопрос. Давид не без удовольствия заметил, что такие дискуссии отпугивают других поклонников Ариадны. Благодаря этому ему удалось несколько раз побыть с нею наедине, и он начал ухаживать за ней, недвусмысленно и настойчиво.
Видеть ее, говорить с ней с каждым днем становилось для него все более насущной потребностью. Ариадна без устали задавала вопросы, а он старался отвечать так, чтобы она сумела понять, что значит «быть евреем».

Он вспоминал свое детство в набожной семье, где разговорным языком был идиш, как и в других семьях их кишиневского квартала, отделенного от остальных антисемитски настроенных горожан.

Он рассказал ей, что обычно еврейские женщины собирались посплетничать в лавках, где продавалась только кошерная еда.
Ему пришлось также объяснить ей, чем отличается пища верующего иудея от пищи иноверцев.

Он говорил ей о великих праздниках — Песах и Йом-Ки-пур, о еженедельном субботнем ритуале. Он рассказывал, как мать, надев самое нарядное платье и белую вышитую шаль, зажигала свечи, а потом отец и тринадцать детей усаживались за длинный стол, накрытый красивой парадной скатертью.

Однажды Ариадна настояла, чтобы он рассказал ей о погроме. Она хотела все знать. Понять.

Он говорил отрывисто, короткими фразами, без лишних слов. Ему никогда не забыть тех мерзких, пьяно гогочущих людей, которые, подстрекая друг друга грязной бранью, гонялись за женщинами, пытавшимися защитить детей, дико и радостно вопили, распугивая стариков, будто кур. Пытавшиеся бежать старики падали, запутавшись в длинных одеждах, потом вставали и снова падали, чтобы уже не подняться. Ему не забыть горящих домов, не забыть, как камни летели в тех, кто пытался оттуда выбраться.

На рассвете, протрезвевшие и молчаливые погромщики ушли, перешагивая через окровавленные тела, среди которых были и восемь его братьев и сестер, забитых камнями.

Чудом уцелевший Давид несколько лет затем уговаривал родителей покинуть родину, уехать во Францию, гостеприимную страну, где евреев не убивают. Но как уехать? Денег нет, дети малы. Решили подождать немного. В итоге ждали более десяти лет, но в конце концов благодаря настойчивости Давида, в надежде на лучшую жизнь все же решились на отъезд и переселились в Париж.

Преждевременно состарившиеся отец и мать так и не оправились после пережитой трагедии, хотя и дотянули до тех времен, когда пятеро их уцелевших детей стали взрослыми. Но несмотря на любовь и заботу домочадцев, всячески старавшихся им помочь, они умерли один за другим от безутешного горя и неутихающей боли.

Давид любил Ариадну все сильнее. Он откровенно рассказал ей о жене, беспечной и слабохарактерной, которая всецело доверялась ему и принимала как должное все, даже его измены, ни в чем его не упрекая. Он боялся, что она может умереть, если он ее бросит. Но, рассказывая Ариадне о своей жизни, он понимал: она не из тех женщин, которые довольствуются любовным приключением, пусть даже длительным.

Он уже не мог обходиться без нее, как наркоман без наркотика: с каждым днем ему хотелось видеться с ней все чаще. Давид начал подумывать о втором браке.

Какая причудливая судьба свела их, рафинированную московскую аристократку и кишиневского еврея из семьи мелких лавочников?..

Рассказав о себе, о своей жизни и работе, он захотел узнать все о ней.

Наконец Ариадна пригласила его к себе. Она была абсолютно уверена, что он станет ее мужем и готова была умерить свое нетерпение, подождать, пока он решит житейские проблемы, препятствовавшие им. Но это ожидание вовсе не означало для нее, что она не должна видеться с ним как можно чаще. Многие уже воспринимали их как супругов и приглашали к себе вместе. Ариадна продолжала заводить разговор о том, что ее интересовало: одной из основных была еврейская тема. Однако больше всего они любили беседовать наедине. Она слушала, а Давид рассказывал, иногда ночи напролет. Он был очарован, заворожен тем, как она его слушает, даже как смотрит на него: с пылающим лицом, пристально, почти исступленно, время от времени задавая непраздные вопросы, заставлявшие его забывать, что перед ним женщина — красивая, желанная, и он отвечал ей со всей серьезностью, как если бы разговор велся в мужском кругу.

Давид был самоучкой, человеком умным, амбициозным, болезненно чувствительным — типичным выходцем из низов. Поэтому он научился ловко менять тему, если разговор заходил о том, что он мало знал или не знал вообще. Давид никогда не забывал, что родился и вырос в среде торговцев, портных, меховщиков, что в его образовании — огромные пробелы и в европейской литературе, знакомой всем в кругах, где он теперь вращался, он ориентируется слабо. Поэтому он много читал — и по-русски, и по-французски; книги были самые разные, и, если что-то казалось ему неясным, он еще раз не спеша перечитывал книгу, находя в словаре значение непонятных слов. Знания его по искусству, будь то скульптура, живопись или архитектура, а особенно музыка, были скудными. Но и это компенсировал его утонченный ум, удивительное чутье, нередко позволявшее ему одному из первых угадывать то, что лишь позднее входило в моду и покоряло современников.

Он мог часами стоять перед картиной Пикассо, пока точка зрения художника, воплощенная в своеобразной деформации предмета, не становилась ему понятной, а следовательно, оправданной. Он читал и перечитывал Кафку, почувствовав несравненный талант этого писателя. Его поразила манера письма, как бы наивного и в то же время глубоко трагического.

— Кафку мучает его еврейство, — говорил он Ариадне. — И в «Процессе», и в «Превращении» он упорно, на разные лады объясняет, пережевывает, исследует одно: удел быть евреем, фатальность этого удела. Евреем не с точки зрения других (это, в конечном счете, для человека не главное), но в собственном сознании. Евреем, осознающим себя не таким, как все, и ощущающим свою вину за это, а потому неумолимо наказываемым судьбой.

Из главы XIII

Ариадна познакомилась с женой Давида и убедила ее согласиться на развод. Никто никогда не узнает, как ей это удалось, что именно она говорила. Через несколько месяцев Ариадна вышла замуж за любимого человека и светилась теперь от счастья. По словам очевидцев, она была прекрасна как никогда.

Супружеская пара обосновалась в двух смежных художественных мастерских: в одной — они сами с Эмманюэлем , а в другой — Мери и три девочки . Ариадна продолжала регулярно видеться со своим вторым мужем Рене, который приходил к их трехлетнему сыну и уводил его на время к дедушке и бабушке. Забирая Эмманюэля домой, Ариадна обычно общалась со стариками, которые сохранили к ней дружеские чувства и сожалели о разводе сына. Рене также неоднократно встречался с Давидом, и они, как правило, говорили о политике. Обнаружилось, что их взгляды во многом совпадают, и все больший пессимизм обоих в оценке событий объяснялся одним и тем же: пугающе очевидной манией величия немецкого диктатора.

В политике Давид был исключительно прозорлив. Его мнения часто оказывались впоследствии пророческими. Он читал «Майн кампф» и рекомендовал эту книгу другим, как предостережение, воспринимая ее человеконенавистническое содержание очень серьезно.

Он старался убедить евреев, не только знакомых, но и тех, кого считал способными повлиять на ход событий, что Гитлер опасен, а следовательно, их народу грозит беда. «Во Франции ничего плохого не случится», — обычно отвечали ему с улыбкой, пожимая плечами.

Недальновидность собеседников, их неспособность загля-нуть в будущее приводили его в ярость и отчаяние. Он знал, что прав, и страдал от невозможности убедить в своей правоте других. Ариадна полностью разделяла его взгляды. Однако для него оказалось неожиданностью решение жены обратиться в иудейскую веру. Он умолял ее не делать этого. Не кажется ли ей, говорил он, что лучше не добавлять еще одну добровольную мученицу к числу тех, которые неизбежно станут вскоре жертвами? Она же знает, что творится в Германии, в Австрии. <...>

Постепенно Кнут и его супруга приобрели известность в интеллектуальных и артистических кругах Латинского квартала и Монпарнаса: их приглашали повсюду. Едва они появлялись где-нибудь в салоне, оба маленького роста, худощавые, красивые и грациозные, присутствующие внезапно замолкали, завороженные не столько элегантностью и внутренней гармонией этой пары, сколько той энергией, которая исходила от них, разгоняя обыденную скуку светских вечеров.

Вокруг них начиналась суета. Ее сразу же приглашали в буфет, а на Давида отовсюду сыпались вопросы о политике, о близкой войне, которую он считал неизбежной. Иногда (впрочем, все реже и реже) он читал стихи, свои или кого-нибудь из любимых поэтов.

Со временем Давид и Ариадна становились все более серьезными и озабоченными. Ее громкий смех слышался теперь все реже.

Давид же старался заставить этих легкомысленных людей, живущих безмятежно, как птицы, прислушаться, постараться услышать все более громкий топот немецких сапог. Ему приходилось объяснять им, что аннексия Австрии — это не пустяк, что нужно постараться остановить армии рейха, пока они не захватили всю Европу.

Далее >

Назад к содержанию >