Главная > Авторы ДИАЛОГА > Россия > Бенедикт САРНОВ

Я родился в Москве, 4 января 1927 года, то есть спустя всего десять лет после революции: по нынешним моим понятиям срок совершенно ничтожный. А во времена моего детства дореволюционная жизнь казалась мне такой же чужой и далекой, как какие-нибудь пунические войны, о которых нам рассказывали на уроках истории.

О тогдашнем (детском) моем сознании не сумею сказать лучше, чем это сделал мой сверстник (он всего двумя годами был старше меня) — Евгений Винокуров:

Теперь поверят в это разве? —
Лет двадцать пять тому назад,
Что политически я развит,
Мне выдал справку детский сад.

В детском саду я пробыл всего-навсего один день (ревел, родители сжалились и забрали меня оттуда). Но прав на такую справку у меня было, я думаю, не меньше, чем у Винокурова. Все мы тогда были политически развиты, и начиналось это развитие чуть ли не с пеленок.

В 38-м году мне было одиннадцать лет. Но я отлично помню, как жадно читал газеты, в которых печатались материалы процесса над Бухариным и Рыковым. Какие у меня тогда были по этому поводу мысли, вспоминать не хочу: боюсь изобразить себя более умным, чем был. Ясно помню только: в то, что бывший предсовнаркома был шпионом, — не верил. Но простая мысль, что он и вовсе ни в чем не виноват, мне в голову тоже не приходила. Думал, что подсудимые и в самом деле враги — во всяком случае, враги Сталина. А в шпионаже их обвиняют, потому что ТАК НАДО.

Очень хорошо помню чувство, испытанное мною — примерно в это же время — однажды в кино. Шел фильм «Ленин в 18 году». Раненый Ленин говорил врачу: «Доктор, вы коммунист?.. Вы обязаны сказать мне правду: если рана смертельная, надо немедленно вызвать Сталина!» Отчетливо помню, что мне было как-то неловко слышать эту заведомую ложь. Я ни в малой степени не сомневался в праве Сталина на роль вождя. Не сомневался даже и в правильности известного тогдашнего лозунга: «Сталин — это Ленин сегодня». Но я почему-то точно знал, что смертельно раненный Ленин этих слов сказать не мог. Знал, что артист, играющий Ленина, произнес их не потому, что ТАК БЫЛО, а потому, что ТАК НАДО. И мне было за него вроде как стыдно. Не знаю, чего тут было больше: сознания исторической неправды (что-то знал про это из подслушанных разговоров взрослых) или интуитивного ощущения неправды (фальши) художественной. Как бы то ни было, я не зря, наверное, так отчетливо помню это свое чувство даже и сейчас, почти шесть десятков лет спустя после того киносеанса.
Я рос домашним, книжным мальчиком. Жизнь московского двора, в котором протекало мое детство, мало меня задевала. Истинная моя жизнь проходила в СТРАНЕ ГАЙДАРА. Именно эту выдуманную, воображаемую жизнь я полагал единственной реальностью.

Но каким-то неведомым мне образом знание о другой, настоящей, подлинной реальности в мое сознание все-таки проникало.

Перед самой войной (мне было четырнадцать лет) я читал роман Фейхтвангера «Изгнание». Эпиграфом ко второй части этого романа был 66-й сонет Шекспира.
Так я прочел этот сонет впервые.

Позже я читал и перечитывал его много раз, в самых разных переводах — Маршака, Пастернака, Бенедиктова, других поэтов, старых и новых. Но самое сильное впечатление он произвел на меня именно тогда. Может быть, поэтому тот перевод (О. Румера) и сейчас мне кажется едва ли не лучшим:

Я смерть зову, глядеть не в силах боле,
Как гибнет в нищете достойный муж,
А негодяй живет в красе и холе,
Как топчется доверье чистых душ.,
Как целомудрию грозят позором,
Как почести мерзавцам воздают,
Как сила никнет перед наглым взором,
Как всюду в жизни торжествует плут,
Как над искусством произвол глумится,
Как правит недомыслие умом,
Как в лапах Зла мучительно томится
Все то, что называем мы Добром.

Но поразил меня тогда этот перевод не поэтическими своими достоинствами, а прямо-таки потрясающим совпадением всего того, о чем в нем говорилось, с тем, что творилось в окружающей меня действительности. Вряд ли я так уж хорошо осознавал тогда всю полноту этого совпадения. Ведь то, что «над искусством произвол глумится», тогда еще мало меня волновало. И о целомудрии, которому «грозят позором», я тоже не задумывался. Но о том, «как топчется доверье чистых душ», кое-что уже знал. И строка о почестях, которые «мерзавцам воздают», не была для меня абстракцией: она сразу наполнилась живым и вполне конкретным смыслом.

Может быть, я сейчас и преувеличиваю степень моего тогдашнего понимания всех этих прямых аллюзий. Но как бы то ни было, стихи эти поразили меня тогда до глубины души. Поразили настолько, что я даже переписал их в какую-то свою тетрадку.

Сорок лет спустя я узнал, что точно так же поразили они тогда еще одного московского мальчика, моего сверстника, — Гену Файбусовича. (Теперь он известный писатель — Борис Хазанов.) Гена прочел этот шекспировский сонет в той же книге Фейхтвангера. И тоже был потрясен совпадением нарисованной в нем картины с окружающей его реальностью. И тоже переписал его в какую-то свою тетрадку. Но у меня дело на том и кончилось. А в судьбе Гены этот его поступок сыграл впоследствии весьма важную роль.

Когда несколько лет спустя Гену арестовали, в его бумагах — при обыске — нашли и этот сонет. И в числе прочих изъятых документов инкриминировали его арестованному как прямую антисоветчину.

Когда Гена рассказал мне об этом, я, естественно, посмеялся над тупостью и невежеством советских следователей, принявших стихи, написанные великим англичанином четыреста лет назад, за сочинение московского школьника.
Но Гена пожал плечами и сказал:
— В сущности, они были правы.

Да, конечно! Разумеется, они были правы. Ведь само желание переписать этот сонет — и у меня, и у Гены — было вызвано тем, что выраженные в нем мысли и чувства совпали с нашими, которые иначе как антисоветскими назвать было нельзя.
Переписывая этот шекспировский сонет в свою тетрадку, я всего этого, разумеется, не сознавал. Но вскоре произошел такой случай.

Это было во время войны, в эвакуации. И было мне тогда уже не четырнадцать лет, а шестнадцать.
Девочка, в которую я был влюблен, объясняя, почему она не может ответить мне взаимностью, сказала:
— Я могу полюбить только верного сына коммунистической партии. А ты организуешь свою, собственную партию.
Разумеется, никакой своей партии организовывать я не собирался. У меня даже и в мыслях такого не было. Но что-то очень важное, быть может, даже самое главное во мне она угадала и выразила этой дурацкой фразой. И это было — как последняя крупинка, брошенная в насыщенный раствор. Все, что я смутно подозревал, о чем едва догадывался, вдруг превратилось в точное знание.

«Так вот как она меня видит!» — польщенно подумал я. И мне словно бы вдруг впервые открылось: кто я.
Думаю, что ничуть не преувеличу, если скажу, что эта нелепая реплика наивной девчонки определила все мое будущее. Всю свою последующую жизнь я старался быть достойным ее лестного мнения обо мне.

Тут бы, наверно, как раз и начать настоящую мою автобиографию. Рассказать, как в институте меня исключили из комсомола. Как долго не брали меня ни на какую работу. Как трудно, с какими вымарками и потерями печатались все мои статьи и книги. Но на это у меня уже не остается места. Да и не так это, в сущности, интересно. Скажу только, что по-настоящему материализовалось то знание о себе, которое подарила мне моя первая любовь, — довольно поздно. Где-то во второй половине 60-х, когда я твердо решил, что не буду больше участвовать в «литпроцессе», и стал писать в стол.
Следствием этого решения явились две мои книги: «Заложник вечности. Случай Мандельштама» и «Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко».

Работая над ними (урывками, поскольку, как поется в одной песне Галича, «живем не на облаке»), я, конечно, не надеялся, что доживу до времен, когда они смогут увидеть свет. Однако — дожил. И счастлив этим, хотя никакую свою партию так и не организовал и ни в какую из множества новых политических партий, явившихся вдруг, как пузыри после дождя, не вступил.
Большинству моих собратьев по перу наша новая жизнь принесла множество разочарований. То и дело я слышу от них: «Это не мое время. Я человек вчерашнего дня».

Не могу сказать, чтобы все эти трудности и разочарования меня так-таки уж совсем не коснулись. Интерес к литературе сейчас не больно велик. Что-то такое пишешь, печатаешь, и все — как в песок. Писавшиеся «в стол» книги, об опубликовании которых я прежде не смел и мечтать, опубликованы, но особого интереса к ним я тоже не замечаю.

И тем не менее я живу с ощущением, что пришло наконец мое время. Мне только жаль, что оно пришло так поздно.

Писатели России. Автобиографии современников. М.: Журнальное агентство «Гласность», 1998. 

Назад >