Главная > Авторы ДИАЛОГА > Россия > Даниил ДАНИН
У Бориса Пастернака есть строки, впервые опубликованные через двадцать пять лет после его смерти: «Существовать не тяжело. Жить — самое простое дело».
— Итак, в несчетный раз об этом простеньком деле... — говорю я себе. — Начинать, очевидно, надо с начала... Родился 10 марта 1914 года в Вильнюсе (Вильно). Отец был инженером, мать — врачом. В августе того же 14-го, сразу после старта Первой мировой войны, родители бежали от немцев в Петроград, а через два года перебрались в Москву. Так еще до революции — в 16-м — я стал москвичом. На всю жизнь.
Но неужто в таком безличном духе и продолжать? Отчего укоренился этот анкетный стиль в разговоре о прожитом? Да ведь стоит только мысленно прикинуть — сколько автобиографий вынужден был понаписать каждый российский литератор, покуда был еще и советским! На всех поворотах жизненного пути — крутых и пологих — неукоснительно требовалась автобиография. Да еще всенепременно написанная от руки (даже если это бывала рука паркинсоника). Всем начальствующим и контролирующим, разрешающим и запрещающим, осуждающим и награждающим зачем-то требовалось от нас письменно возобновляемое куррикулюм вите...
Не верилось, что кто-нибудь эти тексты читает. Но ритуальная бдительность заставляла нас привирать — на всякий случай, лишь бы прожитое выглядело гладко и кадровый любознательности излишне не возбуждало. И стилистически всему написанному следовало быть никаким, дабы — Боже упаси — не вызвать ненароком интереса к твоей особе...
Вот так и укоренялся в странном жанре бюрократических автобиографий — писателей и не писателей — насмешливо отмеченный еще Михал Михалычем Зощенко «простой суконный язык, доступный каждому советскому человеку».
Очень хочется одолеть эту напасть в первой постсоветской кратенькой автобиографии, столь лестно востребованной у меня для этой книги. Единственный надежный путь — взглянуть на отжитое не анкетными глазами.
Меж тем, начав со дня рожденья, полагалось бы продолжить так: в 1929-м окончил семь классов школы, в 32-м — два курса техникума, в Зб-м — три курса университетского химфака, в 41-м — пять курсов физфака, и параллельно — три курса Литинститута... Это — если по анкете. А если по смыслу жизни, то надо бы тут не ершиться чередою дат, а покаяться во грехе: ведь получается, что за годы детства и юности только и успелось, что не окончить ничего — ни школы-десятилетки, ни трехгодичного техникума, ни четырехгодичного Литинститута, ни даже Московского университета, где юноша — к огорчению добропорядочных родителей — столько лет проблуждал по факультетам, пока в июне 41-го, не став получать диплома, ушел, как белобилетник, добровольцем в Народное ополчение, дабы всю войну провести на войне.
Правда, огорчиться бездипломностью сына отец уже не смог: арестованный в 38-м весною, он осенью умер в тюремной больнице Челябинска, не успев превратиться в осужденного «врага народа»... Это было, между прочим, одной из «подробностей жизни», скрываемых мною во всех автобиографиях прежних лет. И всегда висело над судьбой неизбежной расплатой, когда сокрытое откроется (если откроется!)... Входят ли в биографию человека его страхи? Бесспорно. Вот один из них: страх раскрытия спасительных неправд. Это знак времени.
А бывали неправды невинные, но тоже меченые эпохой. Об иных даже приятно рассказывать... Так, пятнадцатилетним делегатом Международной конференции юных пионеров я записался в анкете «полинезийцем». Мальчик полагал недопустимым, чтобы не все народы Земли были явлены в Андреевском зале Кремля. И он хотел собою восполнить хоть один пробел! Ему еще было неведомо, что человечество разговаривает на двух тысячах семьсот девяносто шести языках и никакими анкетами зияющих пробелов не восполнить. (А его полинезиец перечислительно попал в репортаж газетчиков, сделавшись из выдумки историческим фактом.)
Мальчик, разумеется, сочинял стихи, но не загадывал, что станет литератором. И уж никак не мог бы вообразить, что ровно через 20 лет — в постыдном 49-м — будет удостоен на палаческих страницах «Правды» преступной клички «лидера космополитизма» в поэтической критике. А вслед за тем подвергнется «исключению из рядов» по причине неумеренного интернационализма.
Ах, эта незабвенная процедура «исключения из рядов!» Мне случилось испытать ее семь раз. Тут снова полагалось бы смиренно выстроить шеренгу дат и мотивов изгнания: дважды — из пионеров, трижды — из комсомола, дважды — из партии. Но не соблазнюсь. Пересказывание тогдашних политневзгод выглядело бы сегодня актом гордыни. И снова — смысл прожитого оказался бы искаженным.
Но как не рассказать, что последнее — седьмое — исключение происходило в счастливый день Истории: 5 марта 1953-го, когда мрачная тревога томила вождей Союза писателей, ибо известно было — у Сталина дыхание Чейн-Стокса и часы его сочтены... Мне и в самом деле довелось по второму разу отбыть из партии одновременно с ним! (Строка, право же, красящая жизнеописание зауряд-современника этого анти-человека.)
...Альбер Камю начал свою Нобелевскую лекцию притчей о восточном мудреце, всегда просившем Бога, чтобы тот не дал ему жить в интересную эпоху. Можно повторить, вслед за Камю, что Бог нас от интересной эпохи не избавил, поскольку мы — не мудрецы. Но вот в чем гамлетовский вопрос: сетовать ли на это, вместе с восточным мудрецом, или — напротив — блаженствовать, вместе с Тютчевым, раз уж посчастливилось «посетить сей мир в его минуты роковые»?
Если бы — в минуты! А то ведь целые роковые эпохи пришлись на долю нашему поколению «ровесников революции». Так чего же жаждалось нам чаще — восточного ли покоя или западного влечения к трагизму Истории? Жизнеописанию следовало бы на это ответить. Но правда жизни в том, что жаждалось и того, и другого... Профессионально это выявлялось по-разному.
Скажем, так.
В сталинские времена для критика было сродни блаженству заведомо рискованное противостояние льстиво-придворному стихоблудию. И нельзя было ждать покоя, напечатав против партийного поэта-босса статью под непрощаемым заглавием — «Нищета поэзии». (Это о некогда всесильном, а ныне забытом Анатолии Софронове.) Сродни блаженству было написать еще и о... Но нет, воздержусь и тут от анкетного перечня доблестей и последствий. За такое профессиональное блаженство следовало платить. И отлучение от поэтической критики на исходе сталинской эпохи было мною многократно заслужено. Однако не на беду, а на счастье! — вот что удивительно.
...По арифметике дантова «Ада», 35 лет — середина жизни. Моим «срединным годом» оказался уже помянутый раньше 1949-й — один из адовых годов российской культуры. Как многим выбитым из седла, мне надо было выбрать для себя пешую дорожку в будущее — такую, что надолго и подальше уводила от доносительской Москвы. Приглянулось место коллектора у геологов. Заодно я узнал, сколько стою: техрук молдавской экспедиции уступил «разоблаченного космополита» техруку ангарской за 4 (четыре!) поллитра. И с новыми учеными друзьями — плюс конь Агент и лайка Байкал — прошагал я две тысячи таежных километров, не уставая молча радоваться, что восемь лет довоенной университетской поры не напрасно превращали «вечного студента» в естественника-гуманитария.
Впереди замаячило научно-художественное писательство — блаженство совсем иных литературных занятий, чем прежде. «Блаженство занятий» — выражение Пастернака, не зависимое от Тютчева. Но что за странность — «научно-художественное»?
Это — оксюморон. По древней поэтике — «остроумно-глупое». Сочетание логически несочетаемого (как пушкинское «пышное увяданье» или блоковский «жар холодных чисел»). Это — кентавр. Замечательно жизнеспособный. Но вынужденный непрерывно доказывать свою жизнестойкость... И на всю вторую половину жизни, оказавшуюся гораздо более продолжительной, чем первая, я вроде бы дал обет служения этому кентавру.
...Написал об экспедиции. Повесть не напечатали (справедливо). Потом — для кино — о «белой смерти» молодого атомника. Сценарий запретили (несправедливо). Наконец, на рубеже 50-60-х пришла удача: книга «Неизбежность странного мира». Эйнштейнова «драма идей» — так определил он рождение современной физической картины природы — раскрывалась в «драме людей»... Книга была переведена на 11 языков и, возможно, еще жива.
Снова: там все происходило словно бы по Тютчеву, а не по восточной мудрости. Выдающиеся умы блаженствовали мучительными поисками правды природы, ибо посетили науку в ее роковые минуты. Сама философия мирозданья освобождалась тогда от вековечных предписаний фатализма и доказательно распознавала природу как вероятностный мир. И снова, но уже в духе Пастернака, было блаженством занятий — рассказывать обо всем этом своими словами.
Еще и еще раз выпало мне это трудное блаженство, когда я работал шесть лет над жизнеописанием новозеландского гения — Эрнеста Резерфорда, и шесть лет над жизнеописанием датского гения — Нильса Бора. А потом — уже в 80-е годы — тоже почему-то шесть лет над жизнеописанием своего «преданного поколенья». Это стало книгой о Пастернаке в нас. Его строка — «О стыд, ты в тягость мне!» — дала ей название: «Бремя стыда».
Но не завелась ли в этой чисто литературной книге измена кентавру? Пожалуй, все-таки — нет. В ней — попытка кентаврически соединить внешне несоединимое: исследовательское начало с лирическим, публицистическое — с мемуарным... И потому в подзаголовке стоит — «Книга без жанра». Или повествование в жанре «кентавр».
...Начиная с «Неизбежности странного мира», это все объемистые вещи. И сегодня — в завершающем замысле долгой жизни — еще одна увесистая, пока существующая бесплотно, хоть и самая кентаврическая книга из возможных. Чувствую: надо объясниться.
Дело просто. Давно-давно, на исходе 60-х, в статье с пародийным названием «Сколько искусства науке надо?» я рискнул написать: «Можно, хотя бы шутки ради, напророчить, что когда-нибудь возникнет целая наука кентавристика...» Прошло четверть века. И когда горбачевская перестройка принесла духовную раскрепощенность, однажды подумалось: а не испытать ли былое шутливое пророчество на серьезность? К той поре меня выбрали нежданно-негаданно в членкоры Российской академии естественных наук (РАЕН). И бездипломный студент как бы обрел ученую легитимность. Кафедра истории науки РГГУ (это Российский государственный гуманитарный университет) решилась на педагогический эксперимент: появился в программе двух факультетов «курс кентавристики»! С начала 90-х я читаю лекции по ней.
Говоря по-цветаевски, это — «попытка науки». Лекции — рассказы о «Встречах с кентаврами». А кентавры — это Сочетания Несочетаемого в природе, истории, культуре. Ими полон наш вероятностный мир! Такими кентаврами наполнится и будущий увесистый том... Вот и все... А у двух пастернаковских строк в начале есть вариант:
«Жить на земле не тяжело,
Лишь только бы душа хотела».
Она хочет.
Писатели России. Автобиографии современников. М.: Журнальное агентство «Гласность», 1998.
Назад >
