Главная > МКСР № 8 > Алекс РАПОПОРТ (Россия)

ПЛЕННИК

…Надо, наверное, объяснить, почему я решил записать эту историю. Не то чтобы она меня мучила… Мне уже восемьдесят лет, дело идет к концу, и появилось чувство, что нужно рассказать, о чем долго умалчивал, сообщить все, что со мной когда-то было. Постараться сказать правду. И оставить её для близких, которые найдут и прочтут тетрадь с моим воспоминанием.

В плен я попал осенью 41 года в Белоруссии.

Военное училище я окончил в мае сорок первого года и к началу войны служил лейтенантом в артбатальоне под Минском, командовал стрелково-пулеметным взводом. Три десятка моих подчиненных, молодые парни из недавно присоединенных к СССР западных областей Украины, не догадывались, что я еврей. У меня же хватило ума не сообщать им лишнего. Крестьянские ребята, они благодаря призыву впервые выехали из сельской местности, из местечек со смешанным населением, где привыкли к типу еврея, который до службы был, что называется, у них перед глазами. Меня, москвича с русским именем и фамилией, говорящего без акцента, они за еврея не держали. Принимали за городского парня из рабочей среды.

В плен мы попали в сентябре, после окружения и долгой перестрелки, в которой у нас попросту окончились боеприпасы. Получить их «в котле» было неоткуда. Увидев, что мы некоторое время не отвечаем на огонь, немцы поднялись и спокойно пошли на наши позиции.

Нас отконвоировали в ближайшую деревню, где остатки взвода поделили на группы и заперли в разных сараях. Каждый сарай охраняли двое полицаев из местных. Немцы обязали крестьян приносить нам еду и продержали в сарае два дня. На третий дверь нашего сарая открылась, охранники скомандовали выйти и построиться. Оберполицай − запомнился хорошо сидевший на нем черный мундир с серыми манжетами, − вглядываясь в лица, прошелся вдоль шеренги и ткнул в меня пальцем. Всех загнали обратно, а мне он, передернув затвор автомата, приказал идти вперед. Приказал по-русски, он, как и его подчиненные, был местный житель.

«Почему он меня выбрал?» − думал я, слыша за спиной его шаги. Лейтенантские нашивки? Или потому, что заподозрил во мне еврея? Как немцы поступают с евреями, я узнал еще до войны, в семье это обсуждали, и, вдобавок, я видел фильм «Профессор Мамлок», который поставил приехавший из Германии режиссер. И хотя наша пропаганда после пакта Молотова-Риббентропа ничего плохого о Германии не сообщала, фильма было достаточно, чтобы сделать выводы.

Я и сейчас прекрасно помню теплый сентябрьский денек, пустую деревенскую улицу и отчетливо вижу со стороны себя двадцатилетнего: в потрепанной форме, уже без ремня (отобрали) я иду под конвоем оберполицая, направившего автомат мне в спину.

В ситуации неизвестности предполагаешь худшее. Я решил, что он ведет меня на расстрел. По пути я попробовал заговорить с ним, задал какой-то нейтральный вопрос, но мой конвоир не ответил. Он завел меня в дом, где был полицейский участок и запер в комнатке с решеткой на окошке. В пустой камере я сел на пол у стены и погрузился в ожидание. Я был уверен, что это мои последние минуты и перебирал в памяти воспоминания: вспоминал понравившихся девушек, с которыми я хотел бы, но так и не успел завести знакомство. Через некоторое время в камеру ввели еще одного пленника.

Это был человек лет сорока в красноармейской форме, он обладал − что первым делом бросалось в глаза −  ярко выраженной еврейской внешностью: черные вьющиеся волосы и крупный нос с горбинкой. Кубики на гимнастерке указывали на то, что он офицер. Но тогда в Красной армии слово «офицер» ещё не употребляли, считалось наследием прошлого («белое офицерье») и вошло в обиход позже, после возвращением погон. Как и я, он был из командирского состава. Рассказал о себе, что он военврач второго ранга, всю жизнь в армии, а родом из этих мест, из-под Борисова. Их госпиталь не смогли эвакуировать, и группа врачей и фельдшеров своим ходом отправились на восток. Но немцы двигались быстрее, через четыре дня их задержали в лесу, доставили в местную комендатуру, где его отделили от остальных.

Этот человек был совершенно подавлен, погружен в мрачные мысли, то он произносил какие-то бессвязные, как мне казалось, слова, то обращаясь ко мне, выкрикивал: «Разве мы виноваты, что родились евреями?». Замолкал, а потом, через некоторое время опять: «Нет, вы скажите, разве мы виноваты…» Он был вдвое старше меня, но не стыдился показать свое отчаяние. А может быть, не мог его скрыть. Его поведение меня раздражало, я не отвечал, но он и не ждал от меня ответа, а просто выплескивал эмоции. Мы были наедине, а не на публике, и в равном положении, два товарища по несчастью, − он не считал нужным себя сдерживать.

Более часа мы просидели вдвоем, а потом за нами пришли и привели в комнату, где у двери стоял солдат, поодаль от стола сидели два немецких офицера в серых мундирах, а за столом − переводчик в гражданской одежде. Это был наш соотечественник, городской человек, знавший немецкий и пошедший работать в полицию. Он должен был допросить нас и доложить немцам. Начал он с меня, спросил имя. Вторым был вопрос: «Ты еврей?». Это было главным, что присутствующих в комнате интересовало.

И тут я обрушил на него трехэтажный мат особого разлива. Эти обороты я прекрасно знал, − вырос в московском дворе, где все мужчины и подростки матерились. Я разыграл сцену, что подозрение в еврействе меня, русского парня, смертельно оскорбило. И, не стесняясь, а наоборот, получая удовольствие, поливал матом переводчика, как хотел.

Я видел удивление и смешанные чувства на лице введенного со мной врача. Моё поведение мгновенно уверило его в том, что я не еврей, что я по ошибке оказался с ним в одной камере и нисколько ему не сочувствовал. Вслед за ним в этом же уверился и переводчик.

− Нет, это не еврей, − сказал он наблюдавшим за нами офицерам. Простые фразы по-немецки я понимал.

И я видел, немцы даже обрадовались, что им не придется меня расстреливать, что ошибки не произойдет и ненужной жертвы не будет. Они заговорили о том, что среди них тоже есть черноволосые, «шварцкопф», и таких много. Офицер постарше сказал: черноволосые есть и среди наших вождей.

Военврача допросили после меня, он отвечал с еврейским акцентом, у врача были еврейские имя и фамилия, и он не пытался в надежде на спасение придумать себе другие.

Закончив, так сказать, лингвистическую экспертизу, переводчик приказал нам расстегнуть штаны, устроил тест на обрезание. У меня его нет. До сих пор не знаю, как вышло, что не сделали, но до войны я даже и не знал о существовании такого обряда, а после не спрашивал у матери, стеснялся этого вопроса. У отца об этом спросить было бы проще, но он оставил нас, когда мне было года три, а потом мы не общались. Мне ясно только одно: обряд надо мной не совершили, и через двадцать лет после рождения это спасло мне жизнь.

А врача увели, и больше я его не видел.

Я понимаю, что обматерив переводчика, я сыграл на контрасте между собой и другим арестантом. Это решение пришло мгновенно, даже как-то помимо меня. Тогда судьба решалась, и я не раздумывал, а вот теперь, спустя более полувека, стал задумываться. Тот человек ни материться, ни правильно говорить по-русски не мог, родом он был из белорусского местечка. Способствовал ли я его смерти?

Не думаю. Вернее, думаю, что нет. В той ситуации у него не было никакого шанса, его бы расстреляли в любом случае. А у меня шанс был, и я его использовал. Для врача не было никакой разницы, одного его расстреляют, или за компанию со мной. Логика на моей стороне.

Но есть что-то вне логики, что называет мой поступок сомнительным и заставляет искать аргументы в свое оправдание.

Позже в этой деревне мне довелось присутствовать на публичной казни. И я увидел героиню. В полдень военнопленных и крестьян собрали на площади, где стояла виселица. Солдаты привели девушку с табличкой «partizan» на груди. К месту казни она шла твердым шагом и с поднятой головой, она смотрела на своих врагов с презрением, сломать её не смогли, эта хрупкая девушка прямо-таки светилась от ненависти, и у меня возникло чувство, что партизанку хотят поскорее убить, потому что она − настоящий противник, и немцам неуютно в её присутствии. Это была подлинная героиня, прямо-таки Жанна д”Арк, если уместно это сравнение. Пишу об этом потому, что помню её до сих пор. Она расставалась с жизнью так, как не каждый мужчина сможет.

В этой деревне немцы устроили сборный пункт для пленных, лагерь в здании школы, и оттуда партиями увозили на работы в Германию. Меня после допроса в полиции присоединили к общей массе. Время от времени устраивали дополнительные проверки: командовали построение и приказывали: «евреи и комиссары – два шага вперед». Потом комиссары закончились и стали командовать «евреи и коммунисты». Никто добровольно не выходил, и тогда начинали выталкивать. Расчет был как раз на это: те, кто вместе служил, знали, что скрывает сосед. На одной из таких проверок стоящий рядом мужик, солдат-пехотинец повернулся ко мне, долго смотрел и говорит: «А ты что не выходишь?» И я применил уже испытанный прием: во всеуслышание покрыл его трехэтажным матом, он не ожидал такой прыти и от удивления уже сам готов был сделать шаг вперед.

Вскоре я заболел тифом, долго валялся, но фельдшера поставили меня на ноги. Они были из той же задержанной группы, что и погибший врач-еврей. Я сказал, что случайно присутствовал на его допросе и расспросил об этом человеке. Оказалось, он был опытным полевым хирургом, прошел финскую кампанию, ему поручали самые сложные операции. Когда в дни паники и отступления госпиталь остался без руководства – главврач исчез, бежал на восток с попутной машиной − хирург убедил коллег не спасаться поодиночке, а выбрать командира и уходить вместе, как сложившееся медицинское подразделение. И уже в таком составе догнать действующую армию и стать ей полезными, − отступление, уверял он, вызвано тем, что нас застали врасплох, скоро оно прекратиться. Из расспросов следовало, что лагерный медпункт, где работали медики из бывшего госпиталя, возник благодаря этому человеку. Армию они не догнали, но здесь, где их некому было заменить, спасали людей. И еще я подумал, что обязан погибшему врачу своим выздоровлением, точней сказать, своей жизнью − без медпомощи, да еще в тех условиях от тифа запросто можно было бы умереть. Кормили нас худо, но лекарства в эту маленькую больницу давали − немцы не хотели эпидемии среди пленных, труд которых можно использовать на благо Германии.

После разговоров о погибшем и мыслей о его влиянии на мою судьбу, я увидел необычный сон. Сны, которые я видел в лагере прежде, связаны были только с мирным временем, а все, что относилось к войне, к плену, вытеснялось из ночных переживаний. Но тут я в мельчайших подробностях увидел во сне сцену допроса меня и того врача в полицейском участке. Я и участвовал в ней, и смотрел со стороны. При этом во сне добавился эпизод, которого в реальности не было:

Когда начал отвечать врач, переводчик, услышал его произношение и  засмеялся. Развеселившись, он на мгновение повернулся к немецким офицерам, приглашая их тоже посмеяться, хотя по-русски они не говорили, и почувствовать особенности акцента не могли. В тот момент я засмеялся вместе с переводчиком.

И тут сон обрывался. Проснувшись среди ночи, я спросил себя: почему? Ну почему это мне приснилось? Ведь не было же и близко ничего подобного! Наоборот, я проявил агрессию по отношению к предателю-переводчику, а не смеялся угодливо человеком, которого ждет смерть. Но если такое приснилось, если как-то пришло мне в голову, значит, я на это способен? И тут же я отвергал эту мысль. Считать себя сволочью и продажной шкурой не хотелось.

Это было начало войны, самое начало оккупации, репрессии против местных евреев еще не начались. Молодые мужчины, наиболее активная часть населения, находились в армии. Старики и женщины с детьми еще жили в своих домах, но их хозяйства уже подвергались грабежам со стороны крестьян, знавших, что наказания за это не будет. Формально евреи еще не были ограничены в передвижении, гетто начали устраивать позже.

Ежедневно в лагерь приходила девушка-еврейка и приносила еду для больных. На колхозном, а теперь бесхозном поле она выкапывала бульбу, как там говорят, и большую часть найденного отдавала в медпункт. Когда я выздоравливал, она обратила на меня внимание, и мы подружились. Её звали Дина, я давно её заметил, но не пытался заговорить. Я же был не в том виде, чтобы знакомиться с девушкой. Она заговорила первой.

Дина была на год старше меня, в то лето она окончила техникум и сразу после сообщения о войне приехала в деревню, чтобы перевезти мать в город и ехать в эвакуацию вместе с ней. Но не успела. В лагерь Дина приходила, «серой мышкой»: повязав волосы старушечьим платком, надев поношенную кацавейку, лишь бы не привлекать внимания. Отдав бульбу фельдшеру, садилась у нар, где я отлеживался, касалась меня коленом, и мы рассказывали друг другу о своей довоенной жизни − так проходили наши свидания. Помощь пленным она рассматривала, как сопротивление немцам. Я собирался бежать, перейти линию фронта, и позвал её с собой. Охраняли нас кое-как, уйти при желании можно было. Она ответила, что подумает, и не возвращалась к этой теме, отмалчивалась. Я не знал, как её убедить. «Что тебя здесь ждет?» − спрашивал я. После моих настойчивых напоминаний она сказала: «Мать я не брошу», и этим поставила точку в разговоре о совместном побеге.

Но мне, когда я готов буду бежать, обещала помочь. Настал момент, я оправился после тифа и решил, что дальше медлить нельзя:− уходить надо, пока способствует погода − до дождей и холодов. В медпункте я подружился с двумя парнями, один был лейтенантом, другой – сержант. Мы доверяли друг другу и втроем решились на побег. Дина приготовила нам рюкзак с едой. Еще в рюкзаке были три солдатских ремня. Специально для нас их выкрала, не знаю, как ей это удалось. Глубокой ночью она постучала в окошко медпункта. Это означало, что часовых нет и путь свободен.

По очереди мы выбрались наружу, и, честно сказать, остолбенели от увиденного. Ночь-то была лунной, не самой подходящей для побега. Перед нами стояла библейская красавица. На этот раз Дина была без уродовавшего её платка, и волосы свободно вились. Чтобы проводить нас, она надела лучшее свое платье, привезенное из города, и сапожки с высокой шнуровкой.

− Ну, что уставились? − сказала, − идем.

И первой пошла в сторону от деревни. Она довела нас до леса, показала лесную тропу, о которой мало кто знал, обнялась на прощание с каждым, а меня поцеловала в губы. Это был наш единственный поцелуй. Не оглядываясь, Дина побежала обратно в деревню. Мы смотрели ей в след, пока она не скрылась, а потом вошли в лес.

Я немного знал те места, мои бабушка и дед, родители мамы, жили в соседнем районе, на каждые летние каникулы я к ним приезжал. И вот, я решил пробираться туда, это как раз совпадало с нашим главным направлением на восток, к линии фронта. Там была надежда раздобыть еду и узнать, какая дорога безопасней. Шли ночами, днем отсыпались, и на третьи сутки вышли к кромке леса, откуда было рукой подать до знакомой деревни.

Мы решили, что выйду я, а мои приятели будут дожидаться в условленном месте. Когда стемнело, я пришел в деревню, самих немцев в ней не было, хозяйничали полицаи. В доме я застал бабушку − дед уже два года как умер − и нашего родственника с двумя малыми детьми. Это была безрадостная встреча. Дом был разграблен. Моя всегда веселая, полная жизни бабушка превратилась в тощую старуху, страшно было смотреть. Родственник, кузнец по профессии, присматривал за ней, своей кузни он лишился, скотину у них свели. Как вчетвером пережить зиму, он не представлял. Жили они тем, что давал огород и собирательством в поле и в лесу. Я предложил ему присоединиться к нашей группе и уйти на восток. Но он ответил, что увести в лес малых детей − только увеличить их мучения. Меня тогда это удивило, как и ответ Дины, − я считал, что если есть хоть один шанс из тысячи, надо пытаться его использовать. А теперь я не знаю, как сам поступил бы на его месте: увел бы в лес детей без всякой надежды там их прокормить? А если бы это ускорило их гибель? В деревне у них была хотя бы крыша над головой, поле с остатками брюквы и надежда на подаяние соседей.

Мы понимали, что видимся в последний раз. Под утро я ушел.

Как мы шли дальше – об этом в другой раз. Потрясений и особых «приключений» не было, пока не попали к своим. За линией фронта нас приняли за шпионов и отвели в землянку для приговоренных к смерти самострельщиков и дезертиров. «Немцы не убили, так свои пристрелят», − шепнул бежавший со мной сержант. Первый допрос вела фанатичная молодая бабенка с наганом в руке, и я боялся ее больше, чем переводчика-полицая. Но, в конце концов, обошлось − потери были тогда громадные, и нас вернули в войска. Ни в дисциплинарный батальон, ни в штурмовой отряд, чтобы «искупить кровью», никто из нас троих не попал.

Иногда я вспоминаю мирное довоенное время и мои ежегодные приезды в ту белорусскую деревню на летние каникулы. Для меня это было единственное место, где я мог приобщиться к еврейской традиции. В Москве такое было уже невозможно. А в деревне дедушка брал меня в синагогу по субботам, я присутствовал на чтении Торы. Ничего, конечно, не понимал, но запомнил атмосферу. Дед любил гулять со мной в поле, в лесу и рассказывал при этом сюжеты из библейской истории и о восстании Маккавеев. Бабушка была явно против таких разговоров, ворчала, что дед напрасно забивает мне голову «старыми майсами», как она говорила.

В эту деревню летом приезжал к родственникам мальчик из Витебска. Он был горбун и урод, его все дети дразнили. А мне не нравилось, что его обижают. Я был уже старшеклассник и взял его под защиту, со мной он мог везде ходить и ему ничего не угрожало. Местные ребята не решались со мной связываться, с одними из них я дружил, а другие меня побаивались, считали городским хулиганом. И этого горбуна они оставили в покое. Когда немцы заняли Витебск, он, конечно, погиб.

Я совершал в жизни плохие поступки. Один из них − когда сыграл на различиях между собой и тем несчастным врачом. Но вот за обижаемого всеми мальчика-горбуна я заступался. И если есть суд, на котором взвешивают после смерти наши грехи, может быть, это заступничество смягчит мою вину.

Москва

<< Вернуться - Далее >>

<< Назад