Главная > МКСР № 8 > Алекс РАПОПОРТ (Россия)

Первая любовь из «III Интернационала»

Мария Исааковна изучающе посмотрела на гостя, вздохнула, достала из пачки тонкую сигарету с длинным фильтром, неторопливо разминая, спросила: «Скажите откровенно, вы можете мне помочь?» Свободной от сигареты рукой она драматически очертила пространство вокруг себя, указывая на стены с выгоревшими обоями, на пожелтевший в трещинах потолок с громоздкой в стиле первой пятилетки люстрой, украшенной серпами и молотами: «Я хочу выбраться из этой коммуналки…»

− Помочь выбраться?.. − удивился гость. Он напросился на визит, чтобы прояснить некоторые подробности прошлого Марии Исааковны. Визит долго откладывался, хозяйка то болела, то жила за городом, и вот, когда он и вспоминать перестал, раздался звонок: «Приезжайте…»

− Значит, я зря трачу на вас время, − сказала Мария Исааковна.

− Это заранее неизвестно.

− Да, заранее ничего неизвестно. Ничего, кроме одного неизбежного обстоятельства… Так что же вас интересует?

− Самое яркое впечатление.

− Самое яркое? − Она уже улыбалась, глаза блестели. − Случился пожар…  Благодаря пожару я стала популярна, как голливудская кинозвезда. Кино тогда показывали редко, так что моя популярность была больше!

В трудовую колонию для еврейских детей «III интернационал», находившуюся в подмосковной Малаховке, тринадцатилетняя Мариам Миндлина попала в 1922 году. К тому времени она стала круглой сиротой. Семья, где было трое детей, и она − старшая, до революции жила в Киеве. Отец работал на мануфактурной фабрике купца первой гильдии Моисея Григорьевича Шварцмана, мать − приходящей кухаркой у него же в двухэтажном особняке на Подоле. Мариам, увязываясь за матерью, бывала в том особняке и всегда по-детски удивлялась разнице между их жильем в полуподвале и домом фабриканта: и зачем столько комнат?

Пока мать кухарила у Шварцманов, за детьми смотрела соседка по двору, которой за пригляд платили. Жили они по тогдашним понятиям хорошо, «не хуже других» рабочих семей. После февраля 17-го Моисей Григорьевич быстро продал «дело» и уехал к старшему сыну в Швейцарию. С потерей родителями работы жизнь изменилась. А потом отца Мариам призвали в Красную Армию, откуда он не вернулся, умер от сыпного тифа во время «польской кампании». Мать погибла, когда отправилась за город выменять у крестьян что-то из одежды на продукты − в село вошли гайдамаки и убили её. Маленьких брата и сестру взяли на воспитание две бездетных семьи, а «взрослую» уже Мариам приютил дядя, старший брат отца. Когда на Подоле узнали, что «ушедший в революцию» Борух Шварцман, младший сын фабриканта, стал директором подмосковной колонии для сирот, дядя повез Мариам туда. Решение это она поняла и не осудила: дядя был кормильцем огромной семьи. Все свои вещи она уложила в оставшийся от матери платок и завязала узлом. Получилось что-то вроде небольшой подушки, её Мариам клала под голову в вагоне.

То было первое её расставание с родным городом и привычной средой, первое и потому незабываемое путешествие по железной дороге. В Москве понадобилось переезжать с вокзала на вокзал, потом добираться пригородным поездом, она жутко боялась потеряться, держала дядину руку мертвой хваткой, но и ему – Мариам видела − было не по себе в чужом городе, он не ориентировался и часто спрашивал дорогу.

В колонию приняли без проволочек. Она вошла с опаской, и ей, неприхотливой к быту, там с первого же дня все понравилось. В особенности, понравилось, что теперь у неё будут подруги её возраста, − до смерти надоело нянчиться с малышами. Так Мариам начала новую жизнь.

Колония представляла собой несколько двухэтажных дач, обнесенных забором. Дачи были брошены прежними владельцами, уехавшими за границу, объединяющий забор построили уже силами самих колонистов. Мариам поселили в комнате на втором этаже, где стояло четыре кровати. Все девочки были младше её, и Мариам назначили «старшей по палате». Время воспитанников распределялось между школьными занятиями и хозяйственными работами, девочки, как правило, под присмотром работников занимались стиркой и помогали на кухне. Мальчикам доставались более тяжелые нагрузки. Преподавание и общение происходило на идиш, русский язык большинству младших был непонятен и изучался как иностранный, практиковаться в нем можно было в играх с малаховскими ребятами. Таким контактам никто не мешал, и многие старшие колонисты имели приятелей за пределами колонии. Летними вечерами учителя часто устраивали походы на пруд между Малаховкой и Удельной с костром на берегу, с беседами и пением специально разученных революционных песен. Большинство дружб с местными подростками завязалось во время этих посиделок.

Сказанный пожар случился примерно через год после приезда в колонию. Июльской ночью её разбудил голос Ханеле, учительницы истории. Она ясно расслышала своё имя: учительница зачем-то звала её, и звала настойчиво. Спросонок Мариам решила, что Ханеле находится в комнате, но потом разобрала, что голос идет откуда-то извне, отбросила одеяло, удивилась запаху дыма и босиком подбежала к раскрытому окну. Внизу стояла толпа, знакомые и незнакомые лица, впереди – учительница, а перед ней, прямо под окном комнаты с десяток мужчин держали в горизонтальном положении натянутое одеяло.

− Мариам, − крикнула Ханеле, − у вас пожар. Не бойся и спасай девочек. Делай, что я скажу.

Мариам молча выслушала и кивнула. Бежать по лестнице было поздно, она могла обрушиться – горел весь первый этаж. Абсолютное спокойствие посетило её. Да, она ощущала запах гари, слышала треск горящего дерева, но при этом четко понимала, что у неё есть время − не больше десяти минут − чтобы спасти детей и спастись самой. Сперва она закрыла дверь комнаты на засов, затем поставила под окно табурет, к табурету – скамеечку пониже, так у нее получились ступеньки, ведущие к подоконнику. После этого Мариам подошла к кровати восьмилетней Златы, самой маленькой. Стараясь не разбудить, подняла её вместе с махровой простыней, которой та была укрыта, и с девочкой на руках взошла на подоконник. Оценила готовность – натянутое одеяло уже ждет. С силой оттолкнув от себя, чтобы при падении Злата не ударилась о стену, Мариам бросила её, стараясь угадать траекторию и попасть в середину прямоугольника. Злата упала правильно и только после падения закричала, её тотчас унесли, а наготове уже стояли другие люди с таким же натянутым одеялом. Три раза Мариам поднялась с живым грузом на подоконник, и все три её броска были удачными и пришлись в цель.

Но вот пришла и её очередь. В комнате стало жарко, отсветы огня видны были под дверью, дым сочился из щелей и мутил голову. Мариам в длинной ночной рубашке появилась в проеме окна, замерла и посмотрела вниз. Сознание, что она только что спасла три жизни, наполняло её радостью. Все лица были повернуты к ней. «Ви азой аф сцене», − подумала она. «Бекицер!» − крикнула Ханеле, но Мариам медлила. Её собственный внутренний хронометр вел отсчет времени. Она перекинула косу на грудь, заломила руки над головой, зажмурила глаза, произнесла «ой-вэй» и сделала шаг. И в ошеломляющем полете с заломленными над головой руками Мариам испытала какое-то неизвестное прежде, пронизавшее всю её удовольствие, легкая дрожь прошлась по её рукам и ногам; коснувшись одеяла, она содрогнулась всем телом и потеряла сознание.

На следующее утро она проснулась знаменитой. Спасенные малышки как-то особенно на неё смотрели. В тушении пожара участвовали малаховские жители, окрестные подростки и детвора сбежались поглазеть, и зрелище им запомнилось. Какое там кино, − прыжок героини из окна горящего дома они видели вживую, а не на экране! Когда Мариам выходила за пределы колонии, парни старались с ней заговорить. А местные отроковицы начали её копировать и восклицать «ой-вэй» где надо и не надо. Например, разговаривают несколько девочек, и вдруг одна из них заламывает руки, закатывает глаза и говорит: «Ой-вэй, у меня же Пеструха не доена». И убегает доить Пеструху. Или другая во время игры вдруг заламывает руки, поднимает очи горе и кричит: «Ой-вэй, наша коза отвязалась!». И бежит искать потерявшуюся козу. Сперва Мариам решила, что над ней смеются, но потом поняла что теперь у них такая мода.

Вскоре после этих событий, во время вечернего сидения у костра на берегу Мариам разговорилась с юношей, которого раньше в поселке не замечала. Светловолосый, голубоглазый, на год старше её, зовут Алексей. Он приехал недавно, «с Севера», как сам говорил, из Архангельской губернии и жил у тетки. Родители отправили, как пояснил он, − слишком голодно было в поморской семье, где отец рыбачил, а мать занималась хозяйством и пятью детьми. Дома решили, что старший сын пойдет учиться на слесаря, а если повезет − на электрика. Если устроится на завод, со временем и младшие за ним потянутся: рыбацкое дело при новой власти кормило плохо. При заводе, куда направила его тетка, был рабфак, но ему сказали придти через год. И этот год до обучения Леша захотел прожить в колонии «III интернационал», потому что у одинокой тетки ему было скучно.

− У вас весело, − сказал он Мариам. − Что за песню вы сегодня пели, пока шли сюда?

− Татэс, мамэс, киндерлэх

Боен баррикадэн,

Аф дэр гасн гейт арум

Арбайтен отрядэн, − спела она куплет и перевела слова.

− Настоящая революционная песня! Да, у вас весело. Нельзя к вам, в колонисты?

Мариам видела, что новый знакомый хочет попасть в колонию, чтобы быть ближе к ней, и ее это смешило. Она сразу же стала его отговаривать. Ей было понятно, что затея неосуществима, но Алексей почему-то никак не хотел этого взять в толк.

− Наша колония для сирот, ты же – не сирота.

− Я скажу, что я сирота.

− Наша колония для еврейских детей.

− Я скажу, что я еврей.

− Как ты это скажешь, если не знаешь еврейского языка?

− А я буду немой еврей.

− Немых евреев не бывает.

− Значит, я буду единственным.

− Целый год ты будешь молчать?

− Запросто! Буду молчать.

− Как же ты к нам попадешь? Придешь и будешь молчать?

− А я приду с письмом?

− С каким письмом?

− Потом скажу. Сейчас надо уйти, пока меня никто не запомнил.

На следующий день, дождавшись, когда Мариам выйдет за ворота и отойдет подальше, Алексей рассказал ей свой план. Он хотел, чтобы кто-нибудь написал письмо на идиш, в котором одинокая мать большого семейства слёзно просит руководство колонии взять на себя заботу о немом сыне. Мариам восприняла это как новую увлекательную игру, в основе которой будет тайна, известная троим: ей, Алексею и тому, кто напишет письмо. Интересно, что же из этого получится? Сама Мариам писала с ошибками, поэтому она решила обратиться за помощью к Давиду. Полдня решалась на этот разговор, обдумывала, что ему скажет, как постарается убедить. Но опасения оказались напрасны: лучший ученик Давид по прозвищу Ртуть с «шапкой» мелко вьющихся волос, куда можно воткнуть карандаш, неожиданно легко согласился. Предложение Мариан показалось ему интересной задачей, которую он еще не решал. И вдобавок, − тайна, заговор трех… Они обсудили содержание письма, и через час Давид отдал его Мариам. Но предупредил, что его почерк могут узнать, поэтому Алексей должен переписать бумагу. «Как сможет, так пусть и перепишет, − сказал он, − Лучше, если почерк будет плохой».

На утро Алексей в невообразимых лохмотьях с испачканным сажей лицом появился во дворе колонии. Встретив учительницу Ханеле, он напугал её своим видом, замычал и протянул письмо. Пока Ханеле читала, вокруг собралась группа заинтересованных воспитанников. Дочитав, Ханеле велела проводить пришельца к директору. Шумная процессия потянулась к директорскому кабинету.

О директоре Борухе Шварцмане надо сказать особо. Еще гимназистом, он, сын известного киевского фабриканта, посещал марксистские кружки, шестнадцатилетним вступил в российскую социал-демократическую партию. Корысти в этом поступке не было ни малейшей, домашние считали, что Боренька поступает во вред и себе, и всему семейству. Устройство общества, в котором Борух жил, виделось ему несправедливым, жизненные блага, которыми семья Шварцман пользовалась, он рассматривал как ничем не заслуженные, отнятые у рабочих. Григорий Моисеевич знал о взглядах младшего сына и надеялся, что это у него от юношеского максимализма и с возрастом пройдет. Его печалило то, что дело, на которое была потрачена жизнь − несколько фабрик, лучшая на юге России шерстяная мануфактура − передать некому. Оба наследника семейным предприятием не интересовались.

Старший сын Лейб, окончив коммерческое училище, поехал продолжать образование в Цюрих, и там, нарушив договоренность, вместо экономического поступил на философский факультет. Он взял себе псевдоним Лев Шерстин (по-видимому, в память о шерстяной мануфактуре) и под этим титулом стал публиковать статьи, а затем и книги на литературно-философские темы. К псевдониму быстро привыкли. В своих публикациях Лев Шерстин анализировал сочинения русских писателей с точки зрения содержащихся там философских идей. Вся литература, на его взгляд, состояла из орехов с философской начинкой, и свою миссию он видел в том, чтобы помочь читателю орехи эти раскусить и очистить начинку от шелухи художественных образов. В среде европейских философов он прослыл специалистом по России, его книги переводились, издавались на родине, он профессорствовал и читал лекции в лучших европейских университетах. Но примерно раз в два года Шварцман-отец присылал сыну тревожное письмо о том, что дела фирмы пошатнулись, конкуренты теснят, главному бухгалтеру, мошеннику, нет доверия, нужно приезжать и срочно спасать дело. После этого Лев Шерстин брал отпуск на несколько месяцев, возвращался в Киев, где из философа быстро превращался в коммерсанта. Знания, полученные в коммерческом училище, не выветривались из его головы, они как бы отодвигались в дальний угол сознания, но при случае их всегда можно было извлечь. Надев нарукавники, он разбирался в бухгалтерской отчетности, увольнял главного бухгалтера и его заместителя, договаривался с конкурентами, выкупал просроченные векселя, погашал долги и приводил фирму в порядок. Как сказали бы позднее, он был отличным кризис-менеджером и успешно осуществлял санацию предприятия. После чего коммерсант Лейб Шварцман превращался в философа Льва Шерстина и с чувством выполненного сыновнего долга уезжал в Цюрих. Григорий Моисеевич горько жалел о том, что старший сын не занимается мануфактурой постоянно.

На младшего сына у него никакой надежды не было. «Собственность − это кража», − повторял Борух банальность, вычитанную из революционной брошюрки, если речь заходила о том, чтобы связать своё будущее с фабрикой.

− Ты хочешь сказать, − с невеселой усмешкой сказал ему как-то Григорий Моисеевич, − что живешь на краденные деньги?

− Да, − горячо подтвердил Борух с явным удовлетворением от того, что говорит правду, пусть даже и горькую − я живу на краденые деньги! И я обязан вернуть долг рабочему классу.

− Имей в виду, − качал головой Григорий Моисеевич, − рабочий класс тебя отблагодарит…

− Я поступаю согласно своим убеждениям, − отвечал Борух, − и не нуждаюсь благодарности.

− Ты в ней не нуждаешься, но когда-нибудь ты её таки да получишь…

В семнадцатом году «товарищ Борис» принял активное участие в установлении советской власти в республике, и после изгнания германских оккупантов был направлен на новую работу: следователем в Киевскую ЧК. Вот тут-то он впервые в жизни позавидовал старшему брату. Тот всего лишь безответственно теоретизировал, никак не соприкасаясь с реальностью, ни за что не отвечая. Борис Шварцман должен был подкупившую некогда своим романтизмом и обещанием справедливости революционную теорию воплощать в жизнь. Увиденному в ЧК он ужаснулся. Его партия стала правящей, и, казалось, весь человеческий мусор, все те, кому он в прежние времена не подал бы руки, устремились в её ряды. В местном ЧК такие люди, пришедшие взять социальный реванш, «дорвавшиеся до власти», как он их мысленно называл, составляли большинство. Вал ложных доносов, написанных из мести или с корыстными целями захлестывал. Приходилось признать, что революционные события пробудили в людях низменные инстинкты. Нет, Борис Шварцман не разуверился в своих идеалах, но решил, что революцию надо начинать с детей, раз уж со взрослыми все так безнадежно, из рук вон плохо. Не проработав и месяца в ЧК, он сумел уволиться «по состоянию здоровья» и уехал в Москву. В наркомате просвещения друзья по подпольной работе предложили ему должность директора колонии. Постановление о её образовании было только-только подписано. Шварцман с энтузиазмом ухватился за новое дело и создал колонию с нуля. В нем наконец-то проснулась хозяйственная жилка, чего так безуспешно ожидал его отец. Директором он был образцовым. Параллельно с директорством Шварцман преподавал колонистам идиш и идишистскую литературу, «народную» в его трактовке, которую он противопоставлял написанной на иврите «буржуазной».

Шумная компания воспитанников добралась до директорского кабинета и втолкнула туда пришельца. Шварцман взял протянутое письмо, прочел и оглядел вошедшего. Перед ним стоял русоволосый голубоглазый юноша в лохмотьях с чужого плеча. Что за маскарад?! Разыгрывать его вздумали? Сегодня не первое апреля… Борис Григорьевич еще раз взглянул на письмо − явно знакомый почерк.

− Где ты это взял? − спросил он, указав глазами на письмо.

Пришелец замычал.

− Нуждающаяся многодетная вдова умоляет взять на попечение…, − процитировал директор. − Ну, я его отучу надо мной шутки шутить…

Открыв дверь, он увидел ожидающих развязки воспитанников.

− Срочно приведите Давида из восьмого класса, − велел им Шварцман. Компания, почувствовав новый виток сюжета, радостно умчалась на поиски Давида

А произошло вот что. Алексей, помня уговор, переписал как смог письмо, но не уничтожил его. Одно письмо положил в правый, а другое − в левый карман. Придя в колонию, он от волнения перепутал, где какое лежит и вместо копии предъявил оригинал.

Давид, услышав о приходе Алексея и срочном вызове к директору, понял. что дело плохо и позвал с собой Мариам. В конце концов, всё это она затеяла, пусть теперь директорский гнев распределится между ними, а не обрушится только на его голову. В кабинет Шварцмана Давид и Мариам вошли вдвоём. Увидев стоящего в лохмотьях Алексея, они прыснули со смеху, но взглянув на Шварцмана, осеклись

− Ага-а, наша героиня, − сказал Шварцман Мариам. Его голос не предвещал ничего хорошего.

− Ты писал? − он протянул Давиду письмо.

Я, − сознался Давид. Он увидел свой почерк, отпираться было бессмысленно. «Предупреждали тебе, дурака… − подумал Давид об Алексее.

− Аферист! − закричал Шварцман. − Для этого тебя учили? Для этого на тебя время тратили?! Чтобы ты людям голову морочил?! Нет, вы подумайте, какая наглость! От имени многодетной вдовы он письма рассылает… Считает учителей глупей себя!..

− Это я его попросила, − сказала Мариам.

− Ты попросила? Это твой знакомый?

− Да… То есть, нет…

− Так да или нет? − загрохотал Шварцман.

− Да, мы знакомы… Недавно… Мы на костре познакомились…

− На каком ещё костре?

− Ну, на костре, на пруду… Он хотел к нам… − отрывисто говорила Мариам.− Я за него ручаюсь, − прибавила она неожиданно для себя.

Шварцман перевел глаза с Мариам на Алексея, потом опять на Мариам, заметил волнение и взгляды, которыми они обменивались. Давид скучал с понурой головой, а между этими двумя что-то происходило.

− С какой целью ты хотел проникнуть в колонию? − спросил директор Алексея, придавая голосу максимальную строгость.

− Дяденька, − взмолился Алексей, − возьмите меня работником. Я всё умею.

− Ага-а, мнимый немой заговорил, − удовлетворенно констатировал Шварцман. − Что же ты умеешь, интересно знать?

− Всё умею. Могу лодки конопатить. Могу сети вязать.

− У нас в детской колонии «III Интернационал» − строго сказал Шварцман, − нет никаких сетей. − Мы в сети никого не улавливаем. И лодки мы тоже не конопатим.

− Лодку давно надо было законопатить − подал голос Давид.

Он имел в виду всем в колонии памятный случай, когда завхоз Яша, возвращаясь из Удельной с воскресного рынка, перегрузил лодку, она дала течь и на середине пруда пошла ко дну. Яша спасся вплавь, продукты погибли, перевернутую лодку потом подняли, но пользоваться ей уже никто не решался. С тех пор вверх днищем она лежала на берегу, придавая пейзажу живописность.

Вспомнив историю с завхозом, Мариам, Давид и даже учительница Ханеле  улыбнулись.

− Я у тетки живу, − осмелев, сказал Алексей, − нам заработок ой как нужон. Возьмите меня в работники.

− Как тебя зовут? − спросил директор.

− Лёша. Алексей Устюгов.

− Лошадь можешь запрячь, Лёша Устюгов?

− Могу, − ответил Алексей, − я ж в деревне родился.

− Отведи его к Антон Иванычу, − велел Шварцман Давиду, − он хотел помощника. Пусть посмотрит… Ну всё, ступайте.

 В тот же день Алексея взяли в помощники Антону Ивановичу, владельцу лошади Зорьки и большой скрипучей телеги, возившему в колонию товары со станции. С ним Алексей проработал больше года, до поступления на завод. Переехав в общежитие, он переписывался с Мариам и приезжал на выходные в колонию. Неожиданно переписка оборвалась, Алексей исчез. Мариам ходила к его тетке, и та сперва отмалчивалась. Но потом рассказала, что Леша выступил на комсомольском собрании против ареста своего заводского наставника и  был арестован, как пособник «инженера-вредителя». Шел судебный процесс над «Промпартией».

− После ареста он не подавал вестей. Наверное, не хотел мне повредить, боялся за меня. Не знаю, как сложилась его судьба, − вздохнула Мария Исааковна. − Нас называли женихом и невестой, а мы и не поцеловались ни разу. Но я считаю его своей первой любовью. Это к вопросу о самом ярком впечатлении…  Ради меня он готов был прикидываться немым целый год, и я запомнила его на всю жизнь!

Москва

<< Вернуться - Далее >>

<< Назад