Главная > Выпуск 15 > ДИАЛОГ > Исаак Милькин

 КАК ОН НЕ НАУЧИЛСЯ ИГРАТЬ НА ГИТАРЕ

Шутки морские бывают жестокими шутками.
Из песни

От шторма прятались за островом Нежилым. Если охота выглянуть на палубу, он прямо впереди, перед глазами, плоский, песчаный, поросший кое-где кустарниковой мелочью, по своей родословной – из пустынь. Торчит высокая антенна над щитовым домиком диспетчерской. И все. Стоит ли ради этого на палубу высовываться?
Но и в каюте ведь не веселей. Валяешься на койке между вахтами, щекой подушку трешь под каждую волну. В иллюминаторе – то небо, то зеленоватая вода, то небо, то... И так до бесконечности. Лишь крохотный усатенький рачок секунды может оживлять картину, пытаясь зацепиться за стекло; но вновь сильно качнуло судно – он исчез. И это логер так валяет, хоть он осадистый. Катера-ярославцы рядом вон чуть не переворачивает. А логер и в океан по рыбу ходить может. Он раньше-то и был рыбачьим судном, пока его ни передали “Нефтефлоту”. Обслуга морской нефтедобычи. “Партия сказала: “Надо”, – мы отвечаем: “Есть!” Вон сколько вышек буровых повырастало в море на свайных трубчатых основаниях. И постоянно им чего-то надо. То бур какой-нибудь, то шланг армированный, а то две-три бутылки водки. На острове тихонько приторговывают этим. Ведь Нежилой жилым стал, все по-людски уже. И “травку” можно здесь достать, но только не сейчас: привоза нет – шторма. Вот кэпа и “ломает”, и лучше на глаза ему не попадаться. Да он почти и не выходит из каюты. Кэп – “местный кадр”, им – поблажки. А еще, может быть, правду говорят, что у него “рука” есть в пароходстве? “Э, мне-то что до этого? – подумал Яшка, моторист, на другой бок перевернувшись. – “Наше дэло тeмно, били б тилько грoши да харчи хорoши!” – как боцман говорит”. А харч-то, правда, неплохой. Уха севрюжья даже надоела! Да из голов она. Катерники все время браконьерят. Тушу – себе, а головы – им. Ну тут и радуются старпом и кэп: колпиту – коллективному питанию – экономия...
Веселый звонок всех на обед позвал. Ох, этот боцман!.. Ну Альфредыч... На электрическом звонке он пытается исполнить веселенькое – “Бе-ри-лож-ку!.. Бе-ри-бак... – Не-ту-лож-ки! – Хлебай-так...”
Яшка встал с койки, робу натянул и, качку преодолевая, в кают-компанию направился. Легкая толчея в дверях свидетельствовала о здоровом аппетите экипажа.
Столов в кают-компании или, как чаще говорят, в салоне, два. По левому борту – комсоставский, по правому – для всех остальных. За левым – кэп во главе стола, хмурый, черноволосый, смуглый, не поднимая глаз, не отвечая на “приятного аппетита...”, тупым ножом старается отрезать ломтик балыка. По левую руку от него стармех и второй механик, по правую – радист, Марконя. Он услужливо кэпу тарелку наполняет, старается полакомее выудить кусочки из бачка с ухой. Старпома нет: в город уехал за получкой.
Во главе правого стола – Альфредыч, боцман, “полуармян-полуфашист”, что означало – полунемец. Он, по его словам, “и Крым, и рым прошел”, бывалый дядя, половник называет – “разводящий”. Сам этим инструментом тарелки наполняет всем, кому молчком, кому с напутствием. “Ешь, рубай, Яшка. Пойдешь на службу скоро, там в армии припомнишь нашу уху, каликатес!”
Чуть дальше вглубь салона между иллюминаторами у стены – “окно в мир”, телек с зашторенным экраном, на случай качки бережно перепоясанный снизу и сверху резиновыми жгутами из аптечек.
Может быть, от жажды похвалы за свою стряпню, а может, просто общения ради в салон обычно несколько раз заглядывает кокша, пузато-тонконогое дитя промышленных окраин большого города, украшенное грязным фартуком. Время от времени она швыряется кастрюлями на камбузе и материт “безмудый пароход”. Тогда обычно вечерком Альфредыч наведывается к ней в каюту. Утром она вкусные пышки к завтраку печет или еще чего-то в этом роде. А боцман со смешком требует от команды бутылочной награды за труды. Хотя было замечено, что он и сам после подобной трудоночи в лирическо-расслабленном настрое пребывает. Однажды он под настроение рассказал, будто бы на Кавказе тут когда-то был целый район немецкий и со своей столицей Лениндорф. И немцев туда пригласили еще цари. “Какой-то Николай, не помню его номер. Ну а когда началась война, понятно...” Сам-то Альфредыч родился уже где-то в Забайкалье.
Когда кокша очередной раз сунулась в салон, кэп, рот скривив, ругнулся не по-русски, бросил ложку.
– Э-э, сколко можно пэрэц ложить?! – Вскочил, в дверях столкнулся с той же убегавшей кокшей. Отшвырнул ее.
Яшка не стал засиживаться за столом, чтоб вахтенному мотористу тоже дать возможность пообедать. Он пробурчал безадресно “спасибо”, в полтора шага коридор преодолел; выпустил шум движка, распахнув дверь в машину, и съехал на руках по трубчатым, отполированным до блеска именно этим упражнением перилам трапа. А вахтенный тотчас же устремился вверх. Яшка хозяйственно проверил уровень масла на работающем движке-вспомогаче, потом нашарил под стрингером припрятанную заготовку ножа, включил электроточило и так увлекся созиданием лезвия, что даже не заметил, как сзади подошел напарник, отобедавший уже.
– “Перо” мастыришь? Заделай и мне тоже, а?
Яшка лишь дернул головой, отстань, мол; понял, что прятать сейчас нож под стрингером не стоит. Свою поделку запихнул в карман и к трапу, да наверх не глядя, и... головой чуть не угодил прямо под юбку кокше! А та и рада. “У-ух... Кто мне попался в сети-то!” Подолом прямо накрывает дура старая. Насилу выпутался, оттолкнул. А та уже кричит вниз, что движок можно останавливать, ей электричество не надо на плиту. “Теперича уж только к ужину...”
“И очень хорошо, – подумал Яшка. – Пойду посплю”.
Поспать, однако, не пришлось. Только тихонько стал задремывать, как верхняя команда начала оббивать ржавчину на палубе. Такое ощущение, будто бы ты сидишь в цистерне, а по ней молотками! Вышептал Яшка мат многоэтажный, “Теорию устройства корабля” взял: “Может, в салоне посижу, позанимаюсь, зачет-то сдавать надо!” Но только он устроился за обеденным столом и стал вникать в идущие с античности премудрости судостроения, как наверху, над головой, забухали шаги – там капитанская каюта, “скворечня” рядом с ходовой рубкой – и кэп свирепо-жалобно потребовал, чтобы прекратили стук: “Э-э, дайте спат немного, э!..” И тихо стало. А Яшка вместо того, чтобы в тишине спокойно посидеть, позаниматься, поднялся и пошел, чтобы с комфортом в коллективе отдохнуть. Матросы с боцманом устроились на корме, курили. Люд местного происхождения сидел на корточках, Альфредыч – на своей зюйдвестке. А Яшка толстую “Теорию устройства корабля” сунул под зад.
– Старпом уехал, говорил: “Почистить правый борт, потом засуричим”. А этот вот – “Дай спат”...
– Ну наркота... А нэту... Ломает нашего хозяина. Чего?..
– Медведь тебе хозяин! В ЦК хозяева, не здесь. Кэп водки засосал стакан. Марконя дал. А ему “планчик” бы хоть полмастырки. А водка что ему?! Чем отравился, тем и лечись.
– “Наркота”... Анаша это... – Альфредыч лишь презрительно скривился. – Дальний восток... Там шмалят опий. Вот от него, да, от него только что жэнь-шень, “человек-корень”, лечить может. Э, кто там с краю близко? Ну-ка глянь, Марконя наш в радиорубке все? Да? С кем это он трекает?
Потом Яшка все же немного почитал “ТУК”. А потом вдруг перед самым ужином уже – звонки “машину готовить”. Что тут поделаешь? Пошли вниз Яшка, вахтенный механик и моторист второго класса. Компрессор запустили, двигатель главный маслом прокачали, машинный телеграф поставили на “товсь”. И сразу брашпиль заработал, загремела, натужно поползла в клюз якорь-цепь.
Как только вывернули из-под защиты острова, сразу ударила волна в скулу, ну и пошло валять. Минут через пятнадцать прогрелся главный двигатель, в режим вошел. Наказав мотористам: “Вы смотрите здесь”, – механик удалился к телевизору. А Яшка вскоре и моториста второго класса отпустил.
– Иди, пронюхай, куда идем! И подмени меня на ужин. Если швартовка будет вдруг, чтоб сразу же сюда!
Ему с ножом хотелось повозиться, а потом спрятать его без посторонних глаз; но уж качало слишком здорово, того гляди и пальцы на точиле сточишь. Нож спрятал, принялся по машотделению ходить вечным маршрутом от нижних ступеней трапа до точила. Что-то Есенин вдруг пришел на ум: “Го-ло-ва-моя-машет-уш-ша-ми-как-крыль-ями-пти...” Ладони приложил к ушам, изображая... Вдруг чей-то взгляд почувствовал! Поднял глаза – а на него с верхушки механик смотрит. Спустился вниз, прокричал в ухо:
– Ты чего?
– А ничего. Так просто. Нельзя?
– Иди поужинай.
Поужинал. Вниз возвратился. И почти сразу же – швартовка. Трудная! Валяет. Бьет о сваи буровой, прямо корпус весь дрожит! Перегорают, гаснут лампочки! Тут уж все трое, два моториста и механик, насилу успевали управляться. Всего, наверное, две-три минуты простояли, потом – “средний назад”, потом на “стоп” скакнула стрелка телеграфа, а после – “полный вперед”. Ну и пошли, пошли. Валять поменьше стало, поскольку по ветру уже.
Механик сходил на мостик, возвратился и в остром желании хоть с кем-то поделиться на ухо Яшке, мотористу, стал кричать:
– Я тоже думал: нас послали из диспетчерской... А это мы за “травой”, выходит, чапали сюда! Вот взяли сейчас кусман на несколько мастырок да и обратно повернули. Все! Марконя выискал по рации, на их волну сел... Выискал, у кого “планчик” есть на буровой. Н-ну б...! – Слов больше не нашел, хмыкнул, обдав камбузным духом макарон по-флотски, кои на ужин были, и к трапу двинулся. – Ладно, я близко здесь. Чуть что, я сразу... Помогалу твоего отгоню от телевизора и пришлю.
Как только он ушел, а моторист второго класса спустился вниз, Яшка сказал:
– Я близко здесь, чуть что – зови... – И тоже удалился.
“А чего баловать? Пусть молодой приучается”. Чтоб не попасться на глаза начальству, он сразу прошмыгнул в нижний салон для рядового состава, доставшийся в наследство от рыбацкой жизни логера. Возможно, у рыбаков народа было больше? А может, и считалось, что гордый комсостав не пожелает харчиться вместе с рядовыми? А в “Нефтефлоте” на судах повсюду только две трети экипажа ходит, чтоб получать “недостающие”, то есть еще ползарплаты, “за себя и за того парня”. Так повелось: зарплаты негустые. И горничных не держат тоже на небольших судах. А кокше одной, понятно, не с руки вверх-вниз с бачками да посудой бегать. Этот салон она использует, храня картошку там на расстеленном брезенте. (Похоже, это был “аварийный пластырь”, если внимание обратить на петли из просмоленного каната по углам. Но кто на это обращал внимание?) Здесь на стене висел, чуть покосившись от качки, портрет Ленина, а где-то, по углам пошарив, и Сталина, наверно, можно было разыскать. На полке ожидала умелых пальцев коллективная гитара. Были чайник и электроплитка. Здесь собирались иногда – подальше от начальства, – чтоб поболтать, попеть, почифирить.
Яшке давно мечталось овладеть гитарой. Представлялось: вот он сидит, левую ногу уперши во что-то, правая рука лежит на струнах, а пальцы левой обхватили гриф... Гудят послушно басовые струны... И льется, льется, теребя душу: “...колыхались плюмажики.// И в таком бутафорском, смешном экипажике // Вы поехали к Богу на ба-а-ал...” Или: “Ло-ошадки-и слушали // И-и бу-удто по-о-оняли, // Мигом на го-орку взошли-и. // Нуте, ро-одимые, // Слу-у-ушайте, милые-е. // Пу-уть недалекий лежи-ит...”
И он уже, действительно, гитару с полки снял и левую ногу на картошку водрузил. Но про “плюмажики” разучивать Яшка совсем не собирался. Это просто засело как-то в памяти. Тетя сидит, и что-то штопает, и напевает, напевает, сведя брови... Вот так и въелось навсегда! А он хотел хоть пару-тройку песен взять на вооружение. Хотя бы “Планчик” тот же. Ему подумалось, что, в самом деле, хорошо бы сейчас хоть полмастырки “планчика” курнуть. Сразу и вахта бы пошла быстрей! И похренизм такой в душе!.. Вздохнул он, попробовал хоть аккорд “елочка” освоить. “Самоучитель” отсыревший лежал обычно на той же полке, что и гитара. Однако Яшка стойкой аллергией на всякие письменные инструкции страдал. Он брови свел по-тетиному и смело дернул струны.
Шу-утки морские бывают ж-жестокими шутками.
Ш-шутки морские страшнее, чем страсть и любовь.
Шутки морские бывают суровыми шу-утками-и!
Раз рассказал я, и тру-удно рассказывать вновь!!!
Вдруг он почувствовал, будто картошка под ногами как-то по-странному качается, плывет!.. Глянул – а вокруг брезентового пластыря вода! Какие-то мгновения Яшка соображал, прежде чем броситься наверх; потом взлетел по трапу, перешагнул метровый коридор, а уж по своему родному трапу привычно съехал на ладонях. Напарник, моторист второго класса, спокойно восседая на табурете перед шкалой приборов, спросил:
– Чего ты? Все в порядке. Ты посиди немного. Я – в гальюн...
– Давай-ка быстро слани поднимаем!
– Зачем? Почему?
– По кочану! Давай, давай...
Подняли тяжелый лист рифленого железа. Внизу – уже под самый маховик главного двигателя – плескалась вода, подкрашенная радужными разводами дизмасла!
– Беги, зови механика! Только если он на мостике вдруг – по-тихому. Я пока осушительный насос включу.
Механик слетел по трапу вниз не хуже юных мотористов и все сразу понял. А что тут было не понять? Насос исправно трудится, вода не убывает, даже наоборот...
Потом в машину кэп спустился, бледный до сероватости, как-то по-странному спокойный. Он перекинулся с механиком парой коротких фраз, всех осмотрел, словно стараясь навсегда запомнить, и ушел.
Механик обоих мотористов за шеи притянул к себе, чтобы слышнее было.
– Мы будем на меляк выбрасываться под островом, с наветра! А больше нечего... До этого пускай насос работает! Кровь из носа! Движок запорем? Хрен с ним! Вот только чтобы вода до генератора не добралась! Ясно? – Мальчишки одновременно покивали. – Не то нас током здесь... А если не успеем к меляку – хана нам всем!
А маховик главного двигателя уже водой стал брызгать. В самой корме, возле точила, вода уже на сланях появилась. А после – заплескалась там и дальше поползла... Машинный телеграф два раза отзвонил, и стрелка прыгнула на “самый полный”. Механик подбежал, сам прибавил обороты до предела. За всю Яшкину бытность здесь в таком режиме не работал главный двигатель ни разу. Теперь уж маховик его водой не то что брызгал, а водяное колесо косыми струями хлестало в потолок машотделения и ливнем оттуда низвергалось на оборудование вдоль бортов, на пусковые реостаты, ГРЩ.
Механик, морщась, как от боли, смотрел на все, за стрелками часов следя; прокричал что-то в переговорную трубу, поманил Яшку.
– Все! Хватит! Вырубаем все! А то нас здесь поубивает током. Пусть на ручном руле идут, пускай без бортовых огней... Глушим движок. Если сейчас аккумуляторное освещение включится, мы пока здесь. А если нет, наверх выходим. И двигарь главный пусть молотит, пока не захлебнется. – Он ко второму мотористу повернулся. – Иди наверх. Вали отсюда!
Два раза повторять не надо было, сразу ботинки отстучали по ступеням. Механик подошел к движку, стал обороты постепенно сбрасывать. А Яшка точно знал, что по инструкции положено сначала отключить от электроцепи и лишь потом уже остановить. Выходит, что ж, механик в панике?
Сам Яшка полагал, что он спокоен: коленки не дрожат, как иной раз перед дракой. А что немного зубы дробь бьют, так ведь холодная вода кругом. И он, расплескивая эту воду под ногами, прошлепал к главному щиту, рванул тугой рубильник на себя – и... И солнце вспыхнуло! И полетел куда-то Яшка сквозь мелодичный шум в ушах, как на волнах, покачиваясь плавно. И свет в глазах слабел, слабел...
Потом какой-то длинный, тяжкий морок был с видениями да куклуксклановцами в колпаках... А после – нечто в белых одеждах сквозь дымку стало приближаться, женским лицом над ним склонилось... И понял он. Все понял вдруг... “Это же мама меня встречает!..”
– Мама!
– Какая же я мама? Только вас, мужиков, прижмет, так сразу маму вспоминаете? Ольга Петровна, врач-реаниматор я.
В больнице Яшка две недели провалялся. Каждый день тетя приходила, испуганная, сразу постаревшая. А Вика... Ни разу так и не пришла. Хотя с какой-то стороны это и хорошо: ведь Яшка заикаться начал. Бедная тетя всякий раз, лишь только он э-экать-мэ-мэкать начинал, так в слезы. А Яшке перед ней неловко за то, что не ее, а маму в Ольге Петровне увидал. “Но мама-то давно уже... Вот я подумал, что и я... уже...”
Когда Яшка, бледный и чистенький до неприличия, на свое судно возвратился, ремонт почти закончился. Пробоину пониже ватерлинии хорошо залатали, заварили. Боцман привычно от краски вытер ветошью пальцы, пожал Яшке до боли руку. Старпом Володя, кэп теперешний, поулыбался, покивал приветственно. Механик тоже поприветствовал, но все-таки не удержался: “Зачем тогда к щиту полез?!” Альфредыч от механика потащил Яшку за собой:
– Пошли ко мне! У меня есть чем встретить... Посидим, покалякаем.
В каюте он выставил на стол початые пол-литра, на табурет гостя усадил, в граненые стаканчики подул санитарии ради.
– А м-мне н-нельзя, – Яшка сказал. – П-пред-дупредили...
– Ну и не надо. Я выпью. – И выпил, ближе пододвинулся. – Скажи, там есть чего-нибудь? Ну, ТАМ, понял? Ты ж без дыхания был совсем! Это же я тебя откачивал, вытаскивал ОТТУДА! Изо рта в рот тебе дышал. Моим дыханьем ты... Мне одному скажи – чего ТАМ? Чего-нибудь есть все же или?..
Яшка, конечно, понял сразу, но молчал и погружаться сейчас снова в ТО совсем не собирался. Встал. А боцман Альфредыч, прошедший “Крым и рым”, вскочил в смущении, засуетился.
– Чего ты, паря?.. Нельзя? Не хочешь? И не надо. Вот... На тебе. – Он вытащил из рундука гитару. – Смотри, как я отремонтировал, лаком покрыл... Она от воды треснула маленько, да это ничего, звучнее будет.
Яшка, не думая, автоматически принял дар, но сразу же, как пальцы обхватили гриф, вспомнилось, что с гитары-то и началось! Она – предвестница! И ТО вдруг непрошено вспомнилось, и будто возвратилось...
– Н-на! З-заб-бери. Н-не надо м-мне... А ч-чего ТАМ есть – время придет и сам уз-з-знаешь!
– Ну что ты?.. – Альфредыч взял гитару. – Успокойся. До свадьбы все... Вот как в стармехи выйдешь, так забудешь заикаться.
И мудрый боцман оказался прав. Даже вторым механиком еще Яков забыл о заикании. Ну, а когда стармехом стал – уже другие заикались перед ним.
А вот теперь на пенсии что-то снова начал заикаться. Это, наверное, потому, что о самом главном спросить некого. Тот, кто знает, уже не скажет. Ни тетя, ни Альфредыч, ни та же Вика. 

<< Назад Далее >>