Главная > Редакция > Елена АКСЕЛЬРОД (Израиль)

О СЕБЕ Я ВСЕ СКАЗАЛА В СТИХАХ

В 2008 году в издательстве «Новое литературное обозрение» вышла книга моих воспоминаний «Двор на Баррикадной». Вспоминала я не о себе, а о моих родителях, их друзьях – художниках и писателях, о моих друзьях – писателях и художниках. О себе я старалась говорить как можно меньше, попутно. Мне казалось и кажется, что тем, для кого я представляю некоторый интерес, я все сказала в стихах. Правда, стихи эти почти всю мою жизнь, прожитую в Москве, до читателя доходили крайне скупо, т. к. писала я не то, что требовалось и не так, как требовалось. Не отрекаюсь, появлялись редкие случайные публикации в журналах, в издательстве «Советский писатель» были изданы с интервалом в десять лет две остриженные под гребенку книжки, где не так-то легко себя узнать, и то благодаря поддержке членов правления издательства Николая Панченко и Валентина Оскоцкого. Более или менее регулярно мои подборки начали мелькать в толстых журналах в перестроечные годы, но тут-то я и уехала в Израиль. В «Новом мире», «Континенте» и в других журналах и антологиях они продолжали и продолжают появляться, но этими журналами и антологиями теперь уже мало кто интересуется.. Не могу не отметить, что первым мои стихи на еврейскую тему («Я иудеянка из рода Авраама»…), благодаря Олегу Чухонцеву, заведующему отделом поэзии, в 1989 году напечатал «Новый мир».

Но это внешние обстоятельства. Важнее то, что я всегда, с самого раннего детства ощущала свою национальную уязвимость, чувствовала себя не такой, как все. В доме часто звучал идиш (мама писала на обоих языках), гостями моих родителей, кроме художников, говоривших по-русски, были Лев Квитко, Самуил Галкин, мой любимый дядя – поэт Зелик Аксельрод, расстрелянный в Минской тюрьме в начале войны, и другие еврейские писатели. Едва освоив русскую грамоту, я стала учиться читать и писать на идише по букварю, оформленному моим отцом и Менделем Горшманом. Нынче этот букварь – библиографическая редкость. И у меня он не сохранился… Еврейских писателей и художников, бежавших из Польши, мои родители опекали в Алма-Ате, в эвакуации, где отец работал над фресками к фильму Эйзенштейна «Иван Грозный».

С детства я слушала стихи – и еврейские, и русские. Мама и папа мечтали, чтобы я стала творческим человеком. Несмотря на бедность, постоянно сопровождавшую существование моих родителей, они и представить себе не могли, что я выберу какую-нибудь «нормальную» профессии. Вот я и стала сначала учиться рисовать, потом танцевать, а потом и стишками баловаться. Когда я чуть подросла, моим любимым поэтом стал Лермонтов. В доме оказалось полное собрание его сочинений в одном томе. Одинокая романтическая исповедь поэта, его «и скучно, и грустно», его страстный «железный стих, облитый горечью и злостью», казались мне написанными для меня, вместо меня, почувствовавшей очень рано лживость и негодяйство всего, что выходило за пределы дома и семьи. Лермонтов вместе с демоническим Печориным стали моей первой, весьма затянувшейся, непреходящей любовью. Может, она и послужила истоком «горечи и злости» в моих «непечатных» стихах на еврейскую тему и не только в них.

Да и теперь, благодаря обстоятельствам израильской повседневности, этим чувствам не дано исчезнуть. Если в России вспарывали перины и подушки, в Советском Союзе по-своему расправлялись с еврейской культурой и не только культурой, то в Израиле вспарывают автобусы и многочисленные соседи грозят расправиться со всей страной…

По разным, не зависящим от меня причинам, я с большим опозданием познакомилась с поэзией «серебряного века», с поразившими меня Блоком, Ахматовой, Ходасевичем, поздним Георгием Ивановым. Русская классическая поэзия заражала не только искренностью, глубиной лирического переживания и силой высказывания, но и самой просодией, музыкальностью, чистотой звучания. Под влиянием моих старших современников, моих учителей, главными из которых я считаю Сергея Васильевича Шервинского и Арсения Александровича Тарковского, я старалась следовать традициям русского стиха – точности слова, полноте рифмы.

Неисчерпаемые возможности русского традиционного стихосложения я ощутила и во время работы над поэтическими переводами, которыми занималась много лет и к которым меня приобщил Сергей Васильевич Шервинский. Я прибегала и прибегаю к ассонансам только когда или иноязычный оригинал, или мои собственные стихи ощущают необходимость в них.
Кроме переводов, которые то лучше, то хуже «кормили» меня, как и многих других, не следовавших линии партии поэтов, я напечатала несколько детских книжек. Стихи для детей увлекли не только потому, что у меня был маленький сын, но и потому, что они допускали большую свободу – можно было играть хотя бы звуком. И тут, конечно, были свои ограничения и запреты: и лексика, и настроение должны были соответствовать норме, ничего «слишком» свободного и оригинального, ничего грустного, даже слово «дурак» было вымарано из стихотворения, могло дурно повлиять на детей. Первое, что я услышала, принеся рукопись в издательство «Детская литература» в 1961 году: «Зачем выдумывать что-то новое?» Однако в начале шестидесятых, благодаря Юрию Павловичу Тимофееву, непродолжительное время занимавшему должность главного редактора издательства «Малыш», «вышли в люди» прекрасные детские поэты: Эмма Мошковская, Ирина Токмакова, Генрих Сапгир. Юрий Павлович даже осмелился «Винни-Пуха» издать, хотя выпускать переводные книги не имел права. Вот и полетел с работы.

Еще о себе «взрослой». Конечно, я не могла существовать в полном вакууме. Мои стихи любили, поддерживали меня своим участием и одобрением друзья, литераторы моего поколения и замечательные «старики» – Вера Николаевна Маркова, Виталий Яковлевич Виленкин, Елена Сергеевна Грекова, Лев Эммануилович Разгон, Эмма Григорьевна Герштейн, Лев Адольфович Озеров, который организовал мой первый авторский вечер в Доме актера в 1981 году, где я распоясалась и читала все, что в голову взбредет, без всякой самоцензуры. И сошло с рук и мне, и Льву Адольфовичу..

Понимаю, что и я сама, мой замкнутый характер мешал моей профессиональной жизни, моему паблисити. Много раз меня приглашали в «тамиздат». Но я не решалась публиковаться заграницей, боялась за родителей, за сына, вот и осталась «невидимкой». Мама говорила, что все мы – и отец, и я, и она сама – не только из-за внешних обстоятельств, но и по причине своего душевного устройства – «невидимки» в искусстве, несмотря на недурную творческую репутацию.

Будучи, по нынешней классификации, «шестидесятницей», я никогда не принадлежала ни к каким группировкам, сама прерывала отношения со своими популярными сверстниками, ни о чем никогда не просила, боялась показаться примазавшейся к чужим лаврам. Чувствовала я себя свободно только с друзьями, которые были такими же «невидимками», как я. Ни они, ни я не печатались в толстых журналах, а только периодика в ту пору давала писателям возможность обрести имя и читателя… Хватало смелости писать и не хватало смелости предлагать написанное, поддерживать отношения с писателями, которые ко мне благоволили, но которым я боялась докучать. Не могу сказать, что я не честолюбива. Но гордость и робость не позволяют добиваться удовлетворения честолюбия. Однако стихи стали распространяться в списках, некоторые были изъяты при обысках.

За годы жизни в Израиле я издала семь книг – и в самом Израиле, и в Москве и в Санкт-Петербурге. Но цензура снова давит, если не идеологическая, то экономическая. Издательства тяготятся изданием стихов – никакого навару. В большинстве случаев поэты издают книжки за свой счет убогими тиражами, да и кто их стихи читает? Редкого читателя можно отыскать только среди стариков. Молодежь перешла на иврит, сидит в Интернете. Впрочем, это всем известно, и сетовать бессмысленно.
Приходится писать, если пишется. Что еще делать?

2008 г.

______________________________________________________

Елена АКСЕЛЬРОД в "ДИАЛОГЕ":

Надежды рвущаяся нить. Стихи. Вып. 1.

Я не умею отмолить вину. Стихи. Вместо послесловия. Вып. 3-4. Том 1.

Чувство жизни. Меир (Марк) Аксельрод. Вып. 7-8. Том 2.

"Бумаги нетронутый лист...". Зелик Аксельрод. Вып. 7-8. Том 2.

Вьется нить воспоминаний. Ривке Рубин (Р.Рубина). Вып. 7-8. Том 2.

Двор на Баррикадной. Фрагменты книги воспоминаний. Вып. 9-10. Том 2.

Назад >