Главная > Редакция > Лев АННИНСКИЙ (Россия)

ДИТЯ РЕВОЛЮЦИОННОЙ ЭПОХИ 

Я дитя революционной эпохи: происхожу от отца казачонка, подавшегося к красным и выбившегося к тридцати годам в преподаватели обществоведения, и от матери из разгромленного еврейского семейства: после того, как бабку убили, мать из Черни­гова бежала на некоторое время в Москву, где и нашла своего суженого на демонстрации в честь МЮДа (Международный Юношеский День). По моде того времени — не венчались и не расписывались, а жили как придется, пока десять лет спустя не попустили меня родиться.

Я родился в 1934 году в Ростове-на-Дону, на перекладных, при очередном переселении родителей, рвавшихся в Москву (на сей раз им это удалось).
Через семь лет отец погиб на войне с Гитлером: пошел на фронт добровольцем по коммунистическому призыву, воевал около суток. Мать осталась оплакивать его и растить меня, как завещал отец, «сталинцем».

В каком-то смысле это ей удалось: я стал искренним комсомольцем, окончил школу с золотой медалью и поступил в Московский университет, по окончании которого был направлен в аспирантуру. Но в этот исторический момент (1956 год) разыгрались события в Польше, потом в Венгрии. Факультет резонировал. Наверху по­няли, какая опасность таится в аспирантах, не имеющих рабочей закалки. Я таковой не имел: мне дали выдержать вступительные экзамены, а потом вернули документы.

Таким образом, вместо того, чтобы писать диссертацию об основоположнике социалистического реализма, я пошел зарабатывать стаж. Устроившись таскать чемоданы фотокорреспондентам одного иллюстрированного журнала, я заодно попытался писать туда очерки. Первый же мой опус о профорганизации Коломенского завода был признан безнадежным, и меня решили уволить за проф­непригодность (совершенно основательно). По счастью, мои университетские однокашники, оказавшиеся в тот момент в «Литературной газете», меня подобрали и взяли в отдел литератур народов СССР, где я начал крепить братскую дружбу социалистических наций (в чем не раскаиваюсь по сей день).

Три года спустя, перейдя из газеты в «толстый» журнал («Знамя»), я расширил свой ареал, перейдя с удмуртов и молдаван на русскую литературу. В русской литературе тогда шла борьба «твардовцев» с «кочетовцами»; я не сумел вписаться ни в тот, ни в этот лагерь и продолжал писать об эстонцах, грузинах и белорусах, постепенно убеждаясь, насколько больше это дает уму и сердцу, чем очередная русская разборка.
Вообще-то в этой разборке я симпатизировал «левым», но они мне не верили. «Правые» тоже не верили. Верили мне «мои родные азиаты»: я был для них «московским другом». Я чувствовал себя «европейцем в Азии» и «азиа­том в Европе», точно так же, как был бы «красным среди белых» и «белым среди красных». Учитывая, что моя родня оказалась в свое время вся расколота на красных и белых, а сам я — отпрыск двух «кочевых» народов: каза­чества и еврейства, — вышеописанная «межеумочность» (называемая иногда «всеотзывчивостью») в моем случае может быть сочтена фатальной.

Первая книга («Ядро ореха»), вышедшая в 1965 году после трехлетних издательских мучений, сделала меня «молодым шестидесятником». Вторая книга выходила вдвое дольше, хотя была посвящена «красному святому» Николаю Островскому и в глазах начальства должна была засвидетельствовать мою ортодоксальность. Но поскольку я написал об Островском именно как о «святом», то все-таки попал в клеветники. К счастью, не надолго, ибо ситуация неотвратимо теплела.
Из литературной печати мне пришлось уйти после того, как я подписал письмо в защиту моего университетского учителя Синявского. Четыре года я «прокантовался при Канте» — в философских и социологических научных институтах, редактируя труды ученых и добирая знаний.

В начале 70-х годов меня пустили обратно на родимые нивы: приняли в журнал «Дружба народов», где я прослужил честно и безвозбранно два десятка лет вплоть до двух приснопамятных событий: падения Советской власти и ликвидации Советского Союза.
Первое событие я воспринял с тревогой, ибо почуял второе: второе же (распад Союза) до сих пор воспринимаю как непоправимую трагедию и результат нашей общей глупости.
К счастью, мои межнациональные контакты советской эпохи успели обернуться книгами: «Контакты» (1982), «Локти и крылья» (1986).

Стремление осмыслить русскую литературу как НАЦИОНАЛЬНУЮ привело к Писемскому, Мельникову-Печер-скому и Лескову («Лесковское ожерелье» — 1982, 1986, «Три еретика» — 1988).
Любопытство к «смежным» дисциплинам (то есть к тому, как выразило себя мое поколение в «соседних» творческих сферах) побудило меня сделаться сначала кинокритиком, потом критиком театральным и даже критиком фотоискусства.

Книга о современном кино была написана в 1966 году и к 1971 году после долгих издательских мучительств окончательно удушена; вышла она семь лет спустя в Минске в усеченном и приглаженном виде («Зеркало экрана»), и еще через двенадцать лет — в подлинном виде в Москве («Шестидесятники и мы», 1990). Более счастливой оказалась судьба книги «Толстой и кинематограф» — ее издали сразу, как была написана, — в 1980-м. Театральные «штудии» благополучно издались в Москве («Билет в рай» — 1988), книга о литовской фотошколе — в Вильнюсе («Солнце в ветвях» — 1984), книга о грузинских писателях-кинорежиссерах — в Тбилиси («Отлетающий занавес» — 1990).

На рубеже 90-х годов брошюрование моих текстов в книги кончилось. С исчезновением советской системы однотомники критиков выходить перестали как не имеющие спроса, и я бросил их собирать. Я сделался «колумнистом» и с начала перестройки работаю на «коротком дыхании», что в ситуации смуты нахожу логичным. К настоящему моменту таких коротких откликов на злобу дня у меня накопилось более полутораста; они регулярно появляются в журналах («Дружба народов», «Ро­дина», «Огонек»), в газетах («Культура», «Литературные новости») под авторскими рубриками («Эхо», «Лейтмо­тив», «Штрих», «Срез», «Концы и начала», «Из ответов на записки»).

А главное — это тринадцатитомное «Родословие», составленное в 70-е годы для моих детей. Там — литературная запись рассказов моей матери и ее сестер («Три дочери Залмана»), семитомная история жизни моего отца, написанная мной на базе его архива и этот архив включившая («Жизнь Иванова»), а также двухтомная «история рода» моей жены, соединившей в себе два русских корня: орловское дворянство и тверское крестьянство.
Это «Родословие» писано не для печати; «продвигать» его в печать я никогда не намеревался; но думаю, что если в памяти русской культуры что-нибудь от меня останется, — то это.

Писатели России. Автобиографии современников. М.: Журнальное агентство «Гласность», 1998.

Лев АННИНСКИЙ в "ДИАЛОГЕ":

О диалоге и "Диалоге". Вып. 3-4. Том 1.

Московские размышления по поводу "Иерусалимских размышлений" Амоса ОЗА. Вып. 1.

Какой смысл помнить, когда можно забыть. Заметки на полях исповеди Аарона АПЕЛЬФЕЛЬДА. Вып.2

Жизнь Иванова. Опыт семейного родословия. Две главы. Вып. 2.

На ветру и в прибежище. Воображаемый диалог с израильским писателем А.Б.Йегошуа, навеянный его статьей "Война культур? Это абсурд". Вып. 3-4. Том 1.

Где взять силы на безумие? Тайна и реальность Исаака Башевиса Зингера. Вып. 3-4. Том 2.

Всклень. Эссе. Вып. 5-6. Том 1.

Глобальное и национальное: чья возьмет? Эссе. Вып. 5-6. Том 1.

Трепет души в плавильном котле. Мысленный диалог с Эли АМИРОМ. Вып. 7-8. Том 1.

Жребий. Вып. 7-8. Том 1.

Светильники в море света. Диалог с Амосом Озом. Вып. 9-10. Том 1.

Памяти Александры Николаевны Ивановой-Аннинской. Новости. Апрель 2011 г.

А Прокруста куда денем? ДИАЛОГ с Моти ЛЕРНЕРОМ. Вып. 11. Декабрь 2011 г.

Назад >