ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Вардван ВАРЖАПЕТЯН (Россия)

ПРОЩАНИЕ ЕВРЕЯ

Повесть, даже спектакль

 (Продолжение)

Когда все стали расходиться, раввин подозвал к себе служку.

- Послушайте, шамес, если вы ещё раз, когда я говорю, щёлкните пальцами, я выставлю вас из синагоги!

Шамес пожал плечами.

- Ребе, я вовсе не хотел вас обидеть. Но когда вы заговорили про бордель, я вспомнил, где забыл свой зонтик.

В анекдоте всё проще, чем в жизни. Хотя бывает наоборот. Грешен, я тоже кое-что забывал кое-где. Но не завещание, как Соломон Глезер. Старый человек! Нет чтобы сводить жену на оперу «Проданная невеста», так он лишний раз идёт к проституткам. Причём прямо от нотариуса. И после того, зачем мужчина приходит в бордель, Соломон Глезер забывает там завещание. Расстроился даже больше, чем получил удовольствия. Дома почувствовал себя плохо. Лёг. Позвал жену.

- Матильда, слушай и не перебивай. Я всё решил. Лавку получит Гуго…

- Да у него мозгов, как у курицы! Лавку получит Артур.

- Хорошо, пускай Артур. Но дом достанется Блюме…

- С чего вдруг? Блюмочка, слава Богу, пристроена, у неё муж. А Фанинке ничего? Фанинка пусть?

- Хорошо, пускай Фанинке. Но землю получит Роза.

– Соломон, зачем Розе твои участки? Розе нужны деньги. Вот Оскар может по-умному распорядиться землёй.

- Слушай, Матильда! Кто из нас умирает? Я или ты?

Конечно, с одной стороны глупо еврею рассказывать это всё. А с другой стороны, гою надо слишком многое объяснять. Например, что такое шофар? Почему в него трубят в Йом-Кипур? Йом-Кипур – это наш Судный день. День скорби, но и день радости. Особый почёт, если еврея зовут в синагоге трубить в шофар. Конечно, это надо уметь, не каждый может. Зато испортить удовольствие ближнему может каждый.  Один еврей так и сделал. Насыпал в шофар горох. Когда уважаемого человека вызвали трубить в шофар, он взял его, надул щёки, но только осрамился. И подал в суд на обидчика за оскорбление.

Судья выслушал истца и спрашивает:

- А что такое шофар?

Истец пожал плечами: «Шофар - это шофар».

- Это не ответ, - возразил судья и попросил ответчика объяснить, что такое шофар.

Тот тоже пожал плечами: «Шофар - это шофар».

Пришлось судье вызвать эксперта: объяснить суду, что такое шофар. Тот подумал-подумал и говорит:

- Дело в тот, господин судья… Шофар - это, так сказать… Короче шофар – это шофар.

Судья пригрозил эксперту штрафом за неуважение к суду. Тогда эксперт выдавил из себя:

- Шофар – это такая труба.

- Вот видите, когда хотите, вы всё умеете объяснить, - обрадовался судья. – Теперь понятно, что такое шофар.

И вынес приговор.

После заседания к судье подошли обвиняемый, истец и эксперт. И все в один голос воскликнули:

- Чтоб вы знали, господи судья, шофар – никакая вам не труба, шофар – это шофар!

Так и еврейский анекдот, чтоб вы знали. Еврейский анекдот – это еврейский анекдот.

Зачем он еврею? Это другой вопрос. Гою – понятно зачем: посмеяться над Мойше и Сарой. Но зачем он Мойше и Саре? Не знаю. А зачем англичанам Шекспир? Зачем русским Достоевский? Просто так получилось. Попробуйте поменять их местами.

Просто представьте… Ничего не получится. Так и с этими… ну, с этими… Допустим, вы легли спать 14 марта... Проснулись 15-го… Вроде бы даже в своей кровати, но вы уже – грязная еврейская свинья. Везде – одни попугаи: торгуют, ездят в трамвае, преподают студентам (студенты тоже одни попугаи), получают деньги в банке, курят, пьют, выгуливают собак, дирижируют… А вас каждый день бьют по голове новым запретом. Можно сойти с ума! Многие так и сделали.

Езда в трамвае стала смертельным номером, сальто-мортале под куполом цирка. Еврею разрешён проезд только на передней площадке; в вагоне находиться запрещено. Через неделю новый приказ: «Евреям входить только с передней площадки. Выходить только с задней площадки». А в вагоне находиться запрещено. Слава Богу, скоро нам совсем запретили пользоваться трамваем. Если только, как в том анекдоте.

У Натана Генсекроса очень заботливая жена. Выбежав на лестницу, кричит мужу вслед:

- Натан, не попади под трамвай!

- Фрида подумай сама: ну что мне делать под трамваем?

А что было делать Рувиму Липецу? Но он кинулся под трамвай у Подола. У него было разрешение входить с трамвай откуда хочешь, даже разрешалось сидеть за кабиной вагоновожатого. Липец вошёл с передней площадки, а его место уже занято. Он потребовал немедленно освободить скамейку. На его несчастье, пассажиром оказался немецкий офицер. Разумеется, он мог просто пристрелить Липеца, но он просто дал бедняге под зад. Липецу бы благодарить судьбу, а он что? Дожидается следующего трамвая и бросается под него. И чего добился? Ему отрезало обе ноги. В еврейскую больницу его везли на садовой тележке.

Его все знали: он ещё в гимназии спятил, всех уверял, что он – Жюль Верн, поэтому ему разрешено входить в трамвай с передней площадки. Но немецкий офицер не знал же. Я советовал Липецу показаться профессору Офенгейму. И что услышал? «Полачек, пусть твой профессор поцелует меня в задницу!»

Любимый ответ еврея еврею, особенно когда у него что-то пытаются одолжить. Я уже не говорю про взять в долг деньги.

В магазинчик Цфасмана пришёл приказчик от Зусмана.

- Пан Цфасман, мой хозяин просит одолжить вашу тележку.  

Цфасман думает. Дать? А если Зусман сломает? Не дать? Разговоров не оберёшься. Лучше всего золотая середина.

- Штиглиц, передайте своему хозяину: не хочет ли он поцеловать меня в задницу?

А знаете, чего добился Липец, самозваный Жюль Верн? Умер в больничной палате! На простыне, с подушкой! Его похоронили! Хотя не уверен, пожертвовал он хотя бы крейцер на хевра кадиша - погребальное братство. А его похоронили на еврейском Олшанском кладбище, немного подальше, чем Кафку. Смешно, но Липец был таким же ушастым, как Франц.

А я? Я что-нибудь дал? Или как тот еврей, которого попросили дать на хевра кадиша десять крон, отмахнулся: оставьте меня в покое и потом у меня при себе нет денег.

- Конечно, – пристыдил его шамес, - как что-нибудь дать на погребальное братство, так ни у кого при себе нет денег, а как похоронить на еврейском кладбище, так все с моим удовольствием! Ах, я бы тоже! Ещё с каким удовольствием! В той моей книжечке есть, как два еврея рассматривают мавзолей Ротшильдов во Франкфурте - сплошной мрамор и бронза. Наконец, один с завистью говорит другом: «Живут же люди!»

Я знаю не меньше ста анекдотов, как умирает еврей. Или еврейка. И ни одного, как муж и жена умирают вместе. Теперь – да.

В Праге остались ещё еврейские кладбища, целы все одиннадцать синагог. Только евреев нет. А зачем тогда синагоги и кладбища? Приказ Гитлера: Прага станем «Музее исчезнувшего народа». Надеюсь, фюрер шибается. Мы будем. Да, будем немножечко торговать, немножечко шить, немножечко дирижировать… И будем опять немножко бояться. Да, мы не храбрецы. Не все - Давиды, чтобы камнем в лоб свалить Голиафа. Но когда всегда надо бояться, к этому привыкаешь. Не замечаешь страх, как перхоть. Нельзя же сходить с ума, если у человека перхоть. Иначе мы бы давно вымерли от переживаний, как динозавры. Вы видели «Золотую лихорадку» Чарли Чаплина? Я смотрел три раза. Маленький прихрамывающий еврей, в сюртучке, в котелке, нелепых ботинках. Семенит по снежной пустыне. Лютый мороз! Это же не Карловы Вары. Воробьи на лету падают серыми льдинками. Что они здесь забыли? А маленький человек с тросточкой? Что он здесь забыл в таком холоде? Можно подумать, он Мордехай Майзель, которому достался сундук, полный слитков золота! На них Майзель построил Майзелеву синагогу – самую красивую в Праге.

Конечно, герой Чаплина вроде клоуна, но он не дурак. Понимает: самородки ему не достанутся. Тогда что? Просто идти себе по снежной пустыне, пока не упасть, как замёрзшему воробышку? Ему это надо?! Упасть пусть, но подняться и дальше идти. Пусть все видят: он не боится. Когда-то братья Чапеки привели меня в журнал «Небойса». «Небойса» - это и есть: не бойся! Как после этого не быть храбрецом? Хотя бы храбрым портняжкой.

Честно скажу, я такой же смельчак, как те пять евреев, которые ночью пошли через лес. Шли. Вдруг навстречу им человек.

- Караул! – закричали евреи. – Там же кто-то идёт, а мы же совсем одни.

Я тоже боюсь ночью в лесу. Боюсь гадюк. Боюсь крыс. Но когда шарфюрер Мюллер схватил меня за шиворот и достал пистолет, чтоб пристрелить меня, стал орать… Я тоже заорал на него. Неужели я не рассказывал? Не может быть! Ну, значит, действительно не рассказывал. Собственно, рассказывать нечего. Кто-то донёс, что после вечерней поверки я рассказываю анекдоты соседям по нарам. Донёс из наших же. Капо привёл меня к шарфюреру Мюллеру. А это не человек – гора! Два метра с лишним. Полтора центнера. Он влепил мне такую затрещину, что у меня чуть голова не отлетела. Схватил своей лапищей за шиворот и достал пистолет.

- Грязная еврейская свинья, кто разрешил тебе открывать рот после отбоя?

Орал, как свинья, всего меня заплевал. И я заорал на него:

- Как ты смеешь орать на офицера? Ты срал в горшок, когда я был ранен на русском фронте. Гляди, фельдфебель! Сюда гляди!

Шарфюрер Мюллер вытаращил глаза. Захохотал, стал хлопать себя по ляжкам. А у меня колени стучали. Я же орал от страха, что сейчас наложу в штаны, буду лежать в жидком дерьме. И даже зола, когда меня сожгут в крематории, будет вонять говном.

Мои вопли рассмешили шарфюрера Мюллера. Он спрятал пистолет. Налил полстакана шнапса. Посмотрел сквозь него на меня.

- Сколько?

– Что сколько?

- Сколько анекдотов ты знаешь?

- Еврейских? – спросил я.

- А, что, есть другие?

Тогда я подумал: шарфюрер Мюллер – совсем не глупый человек.

Плохо ли, хорошо ли… но я – не из тех, кому удалось принести цветы на свою могилу. Хотя всегда ношу с собой семена. Куда ни попаду, бросаю их в землю. Ведь что-то вырастет. Не всё же затопчут.

- Отвечай, дерьмовый Полачек! Ты когда-нибудь видел такого здоровенного идиота? А ведь ты прав: я мог бы уже стать унтерштурмфюрером! А всё из-за грязных еврейских свиней!  Шарфюрер думает, мы не знаем его историю. Но в бараке есть евреи из Люблина. Они рассказали… Весной 1942-го по приказу рейхсфюрера Гиммлера Люблинское воеводство должны были «очистить» от евреев. Они… ну, эти… помешаны на чистоте, особенно расовой. В Люблин направили спецбатальон: 500 полицейских, среди них 21 эсэсовец. Командир батальона разрешил не участвовать в «акциях» (ещё одно любимое словечко палачей) тем, кто не хочет расстреливать евреев. Один отказался – шарфюрер Мюллер. Его перевели сюда, в Дора-Миттельбау, начальником прачечной.

Не знаю, как он узнал, что я когда-то работал в железнодорожной прачечной, вроде молодого Джека Лондона. Самая тяжёлая работа из всех, что я перепробовал. Жара, духота, сырость. Сигареты размокали. Да и минуты не было – сесть закурить. Две женщины с Кашперских гор стирали, две – гладили, я выжимал в центрифуге – это такой здоровенный стальной барабан: аккуратно закладываешь бельё по стенкам, и всё - включай. Выжималка трясётся, грохочет, как гоночный автомобиль – кажется, стальной барабан сорвётся с болтов, вмурованных в бетонный пол. Жди, пока вода перестанет хлестать из трубы. Уложил, выжал, вытащил. Самое мерзкое вот что: в горячую воду добавляют каустик, он отстирает всё, даже если вылить на простыню бутылку чернил. Но каустик разъедает руки. Когда вытаскиваешь из барабана перекрученное бельё, тащишь так, что спина трещит, а пальцы разъел едкий натр… Бывает, на белье остаются кровавые пятерни, приходится перестирывать.  Каустикос по-гречески - «едкий», «жгучий». Помню уроки греческого. Латынь мы тоже учили. Я не был отличником, но я, единственный в классе, знал научное название венериного башмачка – кипримедиум калкеолус. Я очень гордился этим. Женщины с Кашперских гор мне помогали, смеялись, какой я неловкий. Хихикали. Часто пели. Всегда одну песню: «Фатерланд, дайне киндер вайнен» - «Родина, твои дети плачут». Интересно, где они теперь? Смеются, когда мы плачем?

В тот раз, когда я наорал на шарфюрера Мюллера, он выпил две бутылки шнапса. А ведь пил без закуски. Я думал, он грохнется.

- Отвечай, свинья: ты был в Дахау? Да не трясись так! Я тебя спрашиваю про Дахау до всего этого дерьма. Это самый красивый городок в Баварии. Нигде нет столько роз, как у нас. Я сам посадил шестнадцать кустов перед домом. На Гётештрассе. Первый этаж – мой магазин «Уголок гномов». Ганс Мюллер. Детские коляски: продажа, прокат, ремонт. Лучшее качество! Уж я-то знаю толк в детских колясках. Моя Лизхен родила мне семь сопляков. А отпуск всё обещают. Всё из-за вас, еврейские свиньи!

С того дня шарфюрер Мюллер часто забирал меня из прачечной в каптёрку, где он устроил себе крошечный кабинет. Садился пить шнапс, а я должен рассказывать анекдоты. Он записывает авторучкой в тёмно-синий офицерский ежедневник на 1942-й год. Чернила такого же тёмно-синего цвета. Получается что-то вроде Шахерезады и царя Шахрияра.

Когда староста блока вёл меня через аппель, я увидел воробья. Он что-то сердито клевал. Первая птица за два года. Последний раз я видел воробьёв в гетто, на улице Трёх фонтанов. Воробей – тоже запрещённая птица, пернатый нелегал. Клюнет – и отбежит, пугливо смотрит: нет ли опасности? Человека, кошки, собаки? Не сцапают его за то, что он жив?

Кто спорит, воробей – не орёл. Где ему до орла! Тот шнорер с шарманкой в Рыхнове-над-Кнежной… Однажды я дал ему имбирный пряник, я в детстве их очень любил. Шнорер поцеловал пряник, прижал ко лбу, как свиток Торы. Вечером пришёл в папин магазинчик и стал нахваливать меня: «Помяните моё слово, пан Полачек, вы ещё будете гордиться вашим сыном!»

Папа дал ему крону, мама даже угостила его кофе. А он рассказал мне про орла и воробья.

Летит орёл. Видит: лежит на земле воробей кверху лапками.

- Чего разлёгся? – грозно спросил орёл. Он, царь-птица, гордо парит в вышине, а этот разлёгся.

- Как чего? Как чего? Вы разве не слышали? Все говорят: небо вот-вот упадёт на землю!

Орлу стало смешно.

- И ты думаешь удержать небо своими лапками?

- Сколько смогу, буду держать.

Упаси Боже еврею даже в мыслях удерживать небо! Но приходится. В Талмуде сказано: «Евреи необходимы миру, как ветры». Не будет неба – не будет ветра. Не будет ветра - не будет птиц. Значит, и нас не будет. Ведь что такое жизнь? Жизнь, как не нами сказано, и очень давно: как уходящая тень - тень от летящей птицы. Улетит птица, не останется ничего – ни птицы, ни тени.

Да, мы – не орлы. Им хорошо, им не надо нашивать на грудь шестиконечные жёлтые звёзды. А на серенькой грудке воробья совсем маленький магендовид, как искорка.

А вы знаете, какой самый большой недостаток у нас, евреев? Нам не хватает солидности. Самый солидный человек, которого я встречал – это швейцар из отеля «Континенталь». И главный большевик Ленинграда Жданов – мне показал его Михаил Зощенко, когда я в 1935-м был в Ленинграде. Мы с Зощенко шли мимо Смольного, а Жданов вылезал из машины. Вот уж важный так важный! Куда там Ротшильду.

А откуда еврею быть значительным, солидным, внушительным? Ему же надо соблюдать 613 заповедей. А Жданову только одну: «Слава товарищу Сталину!». Да и у всех гоев всего только 10 заповедей. Думаете, они их исполняют? Нашёлся один, кто исполнял…  

Из всех заповедей, навьюченных Господом на еврея, как на осла, мне по душе одна: нельзя сгонять курицу, сидящую на яйцах. Кажется, чего проще? Зато какая награда тому, кто исполнил: если у тебя нет сына, он будет; если уже есть, будет ещё.

Увы, у меня никогда не было курицы. И не было поля, чтобы я мог забыть там сноп. И не вернуться за ним - пусть будет радость нищему, вдове, сироте. Сноп нельзя оставить на поле нарочно: хлопнуть себя по лбу – ах, я же забыл! Но Бога не проведёшь.

Жил когда-то великий рабби Цадок – во времена Давида и Соломона. Сильно печалился, что прожил жизнь, а такую простую заповедь не исполнил. А рабби Цадок считал её столь же важной, как каждую букву Закона. Но ему повезло: он всё-таки забыл сноп, когда жал своё поле! Так рабби так обрадовался, что закатил пирушку.

А я, грешный, только и смог забыть зонтик в борделе. Возвращайся за ним, не возвращайся, благочестивым не станешь.

Маленьким я любил читать Талмуд. Там больше мудрости, чем может вместить еврей. Не помню, почему мне так запомнилось из Талмуда: заимодавец не должен брать у должника в залог то, чем он зарабатывает себе на пропитание: у портного – ножницы, у плотника – пилу и топор, у скрипача – скрипку… Конечно, всё правильно. Я бы только добавил: нельзя брать у человека в залог его жизнь – тем более, если он тебе ничего не должен. Ведь как человеку остаться без жизни?!

Ах, Полачек, Полачек! Ты просто осёл! Пусть. Быть ослом – тоже дар Божий.

Свеча, хоть ты не гасни ещё чуть-чуть. Хотя бы ещё на три анекдота. Первый все знают. И что?

Бедного маленького еврея привели в дом к невесте.

- Артур, вот твоя Роза.

- Позвольте, позвольте! Я должен убедиться сам.

И стал ощупывать невесту. Пытается обнять талию, никак не может, пыхтит, как Жданов.

– И это всё моя Роза?!

Второй. Мой любимый. Ученик ешивы спрашивает раввина:

- Ребе, зачем человеку жизнь?

- Молодой человек, зачем вы хотите испортить ответом такой прекрасный вопрос?

Третий… Огарочек, ещё чуть-чуть… Совсем немножко, как у того сапожника, у которого заночевал раввин Исраэль Салантер. Уже все спали, а сапожник работал.

- Почему ты не ложишься? – спросил раввин. – Свеча почти догорела.

- Пока ещё горит, можно что-то исправить, починить, - ответил сапожник.

С тех пор люди в Вильне и в Ковне часто слышали от раввина Исраэля Салантера: «Пока горит свеча, есть надежда, есть жизнь. Ещё можно что-то исправить – в себе и в мире».

Конечно, он прав. Пока свеча горит, есть жизнь, есть надежда. Значит, не так совсем уж плохо. Хотя трудно представить для нас совсем плохо.

Полачек, поспеши – огарочек уже трещит, моргает, а ты обещал ещё анекдот напоследок. А знаешь, что мне сейчас пришло в голову? Что совсем плохо? Просто когда хуже некуда – это когда человек прожил жизнь, а всей жизни его не хватило даже на анекдот. Вот это уж не повезло!

Свеча догорела. Темно.

- Господи, неужели вот так бывает?.. Горит себе свеча просто так, и не надо ничего исправлять…Не бывает, Полачек. Жаль. А я так хотел бы дожить… До рассвета. До дня. До вечера. До субботы.

Полочек молится: «Шма, Исраэль! Адонай элогейну. Адонай эхад. Адонай эхад у шмо эхад» - «Слушай, Израиль!Господь един. Господь един и имя Его едино».

Спросили рабби Элиэзера: «С какого утреннего часа можно произносить молитву «Шма, Исраэль»?

Рабби ответил: «Как только отличишь голубую нитку от бирюзовой».

Господи, разве у нас есть нитки? Да ещё бирюзовые, голубые.

Ещё через века другие евреи спросили другого рабби: «Как узнать, что ночь кончилась и начался день? Может, когда издали отличишь овцу от собаки?»

- Нет.

- Тогда, может быть, когда издали отличишь яблоню от сливы?

- Нет.

- Но когда же тогда? – закричали евреи.

Мудрец ответил:

- Если, глядя в лицо человеку, вы видите в нём брата, - значит, уже рассвет. А если не видите, - значит, всё ещё ночь.

Полачек молчит. Слушает. Он что-то слышит… Шарманку нищего? Скрипку клезмера? Чириканье воробья? И не понять: ночь или уже не ночь?..

2004-2016

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>