ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Зоя КОПЕЛЬМАН (Израиль)

К ДИНАМИКЕ ОБРАЗА LA BELLE DAME SANS MERCI

В ТВОРЧЕСТВЕ АГНОНА

Давно, усталый раб, замыслил я побег…         А.С. Пушкин

Агнон – писатель реалист, даже, пожалуй, околдованный поэзией сатирик, он рисует жизнь с завидной проницательностью, но так, что она выходит чуть ли не аллегорией.

                                                                 Я. Коплевич

Израильский литературовед Яир Мазор провел сравнительный анализ мотивов, символов и принципов композиции в творчестве трех авторов: Гамсуна, Стриндберга, Агнона – и пришел к выводу о заимствовании Агноном определенных мотивов и приемов у Гамсуна.¹ Одним из таких мотивов Мазор называет Прекрасную безжалостную даму (la belle Dame sans merci), образ, восходящий к одноименной балладе Китса и вдохновивший многих европейских писателей второй половины XIX века, а также художников-прерафаэлитов.

Мазор пишет: «Образ la belle dame sans merci, женщины, которая одновременно притягивает и отталкивает своего возлюбленного, разжигая в нем желание и холодно игнорируя его страсть, которая, манипулируя чувствами мужчины, приводит его в болезненное состояние фрустрации и утраты самоуважения, этот женский образ весьма плотно присутствует во многих произведениях и Стриндберга, и Гамсуна. А присутствие la belle dame sans merci у Агнона столь очевидно, что трудно не признать, что лишь отдельные женские персонажи агноновского пантеона не подпадают под эту дефиницию».² 

Мазор перечисляет соответствующих героинь Агнона: Блюма («Простая история»), Дина («Развод доктора»), Яэль («Песчаном холм»), Тони («Иной облик»), Елена («Госпожа и коробейник»), Шошана («Клятва верности»), Сальсевила («Ночи»), Шейне-Сарил («Овадья-увечный»), Инга («Фернхайм»), Шира («Шира»). Приятно сознавать, что сегодня почти все эти произведения можно прочесть по-русски.³

Я, однако, не склонна объединять всех вышеназванных героинь в одну рубрику, поскольку вижу принципиальные различия в использовании черт Прекрасной безжалостной дамы в характере каждой из них. В отличие от Мазора – но никак не умаляя ценности проделанной им работы – я собираюсь проследить динамику образа Прекрасной безжалостной дамы и показать, что по мере взросления Агнон вкладывает в него разные и все усложняющиеся смыслы.

В юности Агнон много читал скандинавских писателей и находился под большим впечатлением от их произведений. Автобиографический герой его рассказа «Тишрей» (1911)⁴, желая заполнить пустоту своего существования, принимается переводить на иврит (видимо, с немецкого) роман «Нильс Люне» (1880) датчанина Й.П. Якобсена. А реальный Агнон, в то же самое время, т.е. живя в Яффе, перевел на иврит роман «Прах» (Støv, 1882) норвежца Бьёрнстьерне Бьёрнсона и опубликовал его в местном альманахе переводов художественной литературы «Иафет».⁵ Этот единственный перевод Агнона был сделан совокупно с немецкого и идишского переводов.⁶ 

Персонажи Агнона читают Ибсена и Гамсуна, восхищаются северной природой Норвегии, и ощущения Шошаны из повести «Песчаный холм» совпадают с ощущениями создавшего ее писателя: девушка «очень любит ранние пьесы Ибсена. “Только подумать – восклицает она, — сколько гор в этой Норвегии, сколько ледников!”»⁷ Много позже, в 1966 году, в Нобелевской речи в Стокгольме Агнон сказал: «С того дня, как я возвратился в Страну Израиля, я выезжал из нее дважды. Один раз – ради печатания моих книг, которые издавал Залман Шокен, и еще один раз – в Швецию и Норвегию. Их поэты пробудили в моем сердце такую любовь и симпатию к своим странам, что я сказал себе: поеду и погляжу своими глазами. И вот теперь я приехал в третий раз, чтобы получить вашу награду, мудрецы Академии».⁸ Отмечу, что словом «поэзия» (на иврите – ширá) Агнон называл художественную литературу вообще, а словом «поэт» (на иврите – мешорéр) – ее создателей, прежде всего прозаиков, и уж потом стихотворцев. Той же терминологии придерживались и еще некоторые писатели его времени.

Первые значительные произведения на иврите были написаны и опубликованы Агноном в бытность его в Яффе с 1908-го по 1913 год. Рассказ «Разлученные» (Агунот, 1909) и повесть «И станет кривизна прямизною» (Ве-ѓайа ѓа-аков ле-мишор, 1910), при всем их новаторстве, представляли мир традиционного еврейства и пользовались стилистическими и фразеологическими заимствованиями из книг раввинов и хасидских сборников. Однако почти в то же время Агнон писал рассказы, никак с этим миром не соотносящиеся и совсем не похожие на ту его прозу, которая, собственно, и заслужила Нобелевскую премию по литературе. Это непереведенные «Сестра» (Ахот, 1910) и «Тишрей» (1911), более известный в переработанной версии под названием «Песчаный холм»⁹, а также публикуемый здесь рассказ «Ночи» (Лейлот, 1913)¹⁰. Эти-то произведения, на мой взгляд, были написаны под впечатлением от книг Гамсуна, которого можно считать внешним учителем молодого ивритского автора.¹¹ Агнон словно пробует писать по-гамсуновски, желая при этом оставаться самим собою. В этом желании ему помогает обильное использование автобиографического материала, в частности, описание своей квартиры в еврейском квартале Яффы Неве-Цедек и ее обстановки¹², а также принятое им для себя в прозе имя Хемдат (о чем свидетельствовала и дочь писателя). Приведу мнение критика об этом герое названных произведений Агнона: «Романтичный, чувствительный Хемдат, шевелюра которого полна росою звездного неба, раскинувшегося над песчаным холмом совсем юного Тель-Авива, – своего рода гамсуновская девушка в образе чистого и застенчивого молодого человека».¹³ 

В немалой степени автобиографическими кажутся читателю и такие сочинения Гамсуна, как «Пан» и «Виктория», и уж конечно Агнон не мог равнодушно пройти мимо образа Иоханеса, сына мельника, который стал писателем и сумел сублимировать травму от неудовлетворенной любви в прекрасную литературу. Полагаю, что и сходство между языком Гамсуна и образностью Песни Песней не могло не привлечь Агнона. Проза Гамсуна могла побудить его попробовать себя в новом жанре, на иврите еще не существовавшем, – писать истории о любовных муках и грезах неземной любви, на фоне которых плотские отношения с женщинами не утоляют, а распаляют огонь желания. Думается, отсюда тяга молодого Агнона к образу Прекрасной и безжалостной возлюбленной, такой, как героиня «Песчаного холма» Яэль Хают, имя которой возникает не только в чуть позже написанном рассказе «Ночи», но и как дань молодости в поздних романах писателя «Путник, зашедший переночевать» (1939) и «Вчера-позавчера» (1945).¹⁴ 

Интересно, что писатель Миха Йосеф Бердичевский, чье творчество во многом служило фундаментом новой ивритской литературы, ориентированной на европейских и русских авторов, Бердичевский, отстаивавший право литературных героев быть в первую очередь людьми и лишь потом евреями, не разделял читательских восторгов от стилизованных под традицию первых произведений Агнона, зато с одобрением отметил появление у молодого автора собственного, пусть и «несколько косноязычного» стиля в повести «Песчаный холм».¹⁵

Оставляю эпитет «косноязычный» на совести Бердичевского, мне стиль Агнона в «Песчаном холме» 1919 года таковым не кажется, и уж совсем не таков стиль ритмизованной, несколько орнаментальной и патетической, как у Гамсуна, прозы рассказа «Ночи». Я вижу сходство с «Паном» не только в поэтических (пантеистских) описаниях природы, но и в создании женских образов, принадлежащих разным мирам. Это реальные прекрасные и безжалостные женщины, властвующие над эмоциями героя, и мифологические существа. Если образы Эдварды, героини «Пана», и Виктории тщательно прописаны в психологических нюансах, образ сказочной Изелинды у Гамсуна схематичен, как маска. Изелинда, любострастие которой не подлежит оценке в категориях морали, утешает Глана (в грезах?), награждая его близостью легко, смешливо, щедро. Вот как пишет о ней Гамсун:

«Пылающее красное небо… Солнце стоит неподвижно перед моими глазами, попирая землю. Ночь, горизонт дрожит от света. <…> И странные настроения рождаются во мне, кровь бросается мне в голову. Я, разгоряченный и еще слабый, чувствую, как кто-то целует меня, и поцелуй еще лежит на моих губах. Я оглядываюсь, никого не видно. «Изелинда», – говорю я. В траве шуршит. «Может быть, это упал лист с дерева, а может быть, это чьи-то шаги». Дуновение проносится по лесу. В траве шуршит. «Может быть, это дыхание Изелинды», – думаю я. В этих лесах гуляла Изелинда, здесь слушала мольбы охотников в желтых сапогах и зеленых плащах. <…> Когда Изелинде минуло шестнадцать лет, она впервые увидела молодого Дундаса. Он был ее первой любовью…

И странные-странные настроения сменяются в моей душе, голова моя становится такой тяжелой, пока я сижу там. Я закрываю глаза и снова чувствую поцелуй Изелинды.

– Изелинда, это ты здесь, вечная любовница жизни? – говорю я: – а Дидериха ты опять оставила за деревом?..

Все тяжелее и тяжелее становится моя голова, и я погружаюсь в волны сна».¹⁶

Так писал Гамсун. Подобные настроения и картины находим в рассказе Агнона «Ночи». При первом чтении я с трудом верила, что передо мной произведение Агнона, хотя героя зовут Хемдат, и место действия – комната автора во втором этаже дома семьи Абулафия¹⁷. Здесь, наряду с обычными для Агнона еврейскими персонажами, присутствует загадочная героиня с чуждым для еврейского мира двоящимся именем – Сальсевила и Сибилла, что очевидно не является ошибкой (Агнон слишком тщательно вычитывал гранки), но отвечает замыслу писателя. Сальсевила безусловно прекрасная и безжалостная дама, поскольку вдоволь помучила героя. В то же время она кажется скорее сильфидой и тем напоминает Изелинду. Рассказ «Ночи» видится мне своеобразным дополнением к «Песчаному холму», подобно тому, как рассказ «Смерть Глана» завершает роман Гамсуна «Пан». В собраниях сочинений Агнон всегда располагал «Ночи» непосредственно за «Песчаным холмом», подчеркивая их преемственность, будто эти произведения следили за сменой романтических увлечений их автора и героя. В «Песчаном холме» сюжет строится вокруг отношений Хемдата с Яэлью Хают. Хемдат дает Яэли уроки иврита и постепенно влюбляется в девушку. Он знает о ее худой славе, да и с ним она ведет себя более чем фривольно, однако, распалив страсть в молодом учителе, бросает его и уходит к другому, более земному и обеспеченному юноше.

Как уже отмечалось, Агнон напечатал первую версию «Песчаного холма» («Тишрей») в 1911 году, вскоре после того, как получил обидный отказ от родни полюбившейся ему девушки, и, полагаю, фрустрация автора отразилась в душевной ране героя. Вот как это было:

«Элияѓу Шлюш построил дом на большом участке к северу от Яффы… Дом был одноэтажный, но в 1910 году к нему добавили еще один этаж и роскошную крышу. Напротив дома Шлюша построила себе небольшой двухэтажный дом семья Абулафия, у которой в 1909-1912 годах снимал комнату молодой скромный писатель по имени Шмуэль Йосеф Чачкес, со временем получивший известность как Агнон.

Юный Агнон, часами смотревший с балкона своей комнаты на двор соседей, влюбился в племяницу Элияѓу Шлюша Маргалит. Со временем он отважился попросить у р. Элияѓу разрешения увидеться с девушкой. Элияѓу Шлюш страшно рассердился и резко отказал в свидании. Как это девушка из знатного сефардского рода будет общаться с молодым бездельником, который тратит все свое время на написание никому не нужных сочинений, вдобавок неимущий и ашкеназ, да еще с фамилией Чачкес!»¹⁸

Этот анекдот из жизни писателя должен еще раз продемонстрировать зависимость созданной им прозы от личного опыта. Не удивительно, что после выхода каждого нового произведения на современную тему, знакомые с жизнью Агнона читатели принимались настойчиво искать реальные прототипы его литературных героев.

Вернусь к рассказу «Ночи» и напомню о его главной, на мой взгляд, гамсуновской составляющей, которая в очерке А.А. Измайлова осмыслена так:

«Гамсун не клевещет на мужскую натуру. Внешним бытом приблизившийся к дикарю, Глан приближается и духовно к тому первобытному человеку, который, по уверению всех историков культуры, был самым несомненным полигамистом. А с другой стороны, житейский опыт и творчество первоклассных мастеров разве не уверяют нас, что раздвоение души, может быть, не менее обычная вещь, чем и пламенная безраздельная страсть, исключающая всякую тень мысли о другой? Разве князь Мышкин в «Идиоте» не колеблется между двумя женщинами? И не той же ли теме посвящены многие страницы Карамазовых?»¹⁹

Легко видеть, что в рассказе «Ночи», герой, подобно Глану из романа «Пан», строит отношения с двумя главными женщинами – с мифической Сальсевилой (вариант недоступной земной Эдварды) и реальной Рухамой (вариант Евы), причем у Агнона та же схема отношений, что у норвежского писателя: Хемдат любит Сальсевилу, его постоянно влечет к ней и ею заняты все его мысли, но она практически недоступна, а Рухама тянется к Хемдату (как Ева к Глану), и Хемдат, как и Глан, не может отказаться от предлагаемых ею ласок и жертвенной преданности. Эдварда поощряет чувство Глана и тут же отталкивает его, и старается больнее ранить. Подобным образом ведет себя Яэль из «Песчаного холма», и вполне в духе Гамсуна эпизод: «И тут Хемдата будто прорвало… Но зря он сказал ей, что давно так не хотел поговорить по душам, как сейчас. Потому что он сказал ей о самом сокровенном, она же ответила что-то малозначащее и заговорила о чем-то без всякой связи с его словами»²⁰. Сельсевила в «Ночах» тоже дает понять Хемдату, что любит его, однако не спешит прийти и утолить желание юноши.

В Неве Цедек некоторые, например, будущая жена Бреннера Хая Бройде, считали Агнона чуть ли не местным дон-жуаном. Сопоставляя разные мемуары и свидетельства самого Агнона, я думаю, что Агнон вряд ли заходил далеко в отношениях с женщинами, хотя ему, безусловно, льстило женское внимание. Как бы то ни было, в рассказе «Ночи» и в повести «Песчаный холм» нам сообщают о богатом любовном опыте Хемдата, и если в «Ночах» это по большей части опыт из области фантазий или мистики, то в «Песчаном холме» речь идет о земных плотских отношениях с женщинами:

«…вожделение не дает ему покоя. Да еще эти светлые, почти голубые ночи, что идут одна за другой. Хоть бы мадам Илонит ему встретилась, что ли? Вот уж и лето кончается. Молодежь еще щеголяет в легких нарядах, но недели через две-три, прикоснувшись к девушке, ты уже не почувствуешь гладкость ее тела. Хемдат теперь много думал о девушках и о женщинах, но, когда встречался с ними, вел себя стесненно и неловко. Порой он вспоминал те дни, когда при всех целовал руки мамаш и тайком — лица их дочерей, а иногда даже не мог представить себе, что это было с ним на самом деле».²¹

В версии 1919 года о Хемдате сказано еще и так: «Прежде, когда он с упоением принимал благосклонность девушек, он старался во всем потакать их желаниям. Нежность его едва распустившейся юности влекла к нему женщин. А теперь – к чему все это?»²²

Нельзя не учесть, что в новом ишуве в годы второй алии (1904–1914) в литературной и в молодежной сионистской среде нравы были свободными, и Агнон, оказавшись вдали от отчего дома и еврейской общины Бучача, хотел и мог примерить на себя роль гамсуновского героя. Яэль Хают – хоть и девица нестрогого поведения, но для Хемдата недоступна. Влечение к ней настолько мучительно, что буквально парализует его дееспособность. Он пытается обмануть себя и представить дело так, будто им движет забота о бедной неимущей девушке, к которой судьба отнеслась неблагосклонно. Но наивный самообман не убедителен ни для него самого, ни для читателя, и мы не удивлены, когда наскучив страдающим Хемдатом Яэль уходит к другому.

Иная ситуация в посмертно изданном романе «Шира» (1971), фрагменты из которого Агнон публиковал при жизни. Здесь речь идет о семье Гербст и ее окружении – профессорах и преподавателях гуманитарных наук, связанных с Еврейским университетом в Иерусалиме. Действие происходит в тяжелый для страны период арабского террора (1936-1939 гг.) в узком кругу немецких евреев-интеллектуалов, чьи родственники остались в гитлеровской Германии. Главные персонажи – доцент Манфред Гербст и его жена Генриетта, а также польская еврейка, медсестра Шира, с которой Гербст познакомился в роддоме, когда привез туда Генриетту рожать их третью дочь Сару. В отличие от помянутых выше рассказов о молодежи, героям романа «Шира» за сорок, и старшая дочь Гербстов замужем.

Между Манфредом и Широй внезапно вспыхивает взаимное притяжение, и они проводят страстную ночь любви на квартире у Ширы. Пока жена находилась в больнице, Манфред и Шира еще несколько ночей пробыли вместе, а потом жизнь каждого потекла своим чередом, но только Манфред жил теперь как отравленный мыслями о Шире. Подобно Хемдату, чье желание заниматься литературным трудом было парализовано размышлениями о Яэли и муками плоти, Манфред не в состоянии ни писать статьи, ни готовить курс для приближающегося учебного года. Его душа и тело словно околдованы, а в мозгу неотвязно звучит строка из стихотворения поэта Ш. Шалома (хорошего знакомца Агнона): «Плоть такая, как твоя, позабудется не скоро».

Шира не отличалась особой красотой, но внутренние монологи Гербста рисуют нам ее как прекрасную безжалостную даму:

«Что я подумал после того, как близко узнал ее? По наивности я подумал, что ради нее не придется в лепешку расшибаться, что всякий раз, как я приду, она будет мне рада. А она как поступила? Когда я к ней пришел, ясно дала понять: у нее тоже есть желания, и ее желания отличны от его желаний» (с. 165).

«Есть на свете незначительное существо, и зовется оно Широй²³. С тех пор, как судьба стала сближать с ней Гербста, это существо, эта Шира, его от себя гонит. Вроде привечает улыбкой, а на деле лишь свои веснушки ему кажет, иначе говоря, приходит он к ней, а ему ничего, кроме лица, не показывают» (с. 176).

При всем разнообразии агноновских тем, сюжетов и стилей, его произведения образуют единый художественный мир, где герои и их судьбы отражаются друг в друге и, блуждая по дорогам своих жизней, встречаются, не всегда сознавая, что каким-то образом знакомы. В этом смысле Ширу можно счесть более поздней и повзрослевшей версией Яэли Хают, а Гербст (чья фамилия Herbst означает по-немецки «осень») – двоящаяся фигура, в которой различимы и зрелый Хемдат (писатель-поэт), и его антипод (ученый). Еще до выхода в свет романа, Леа Гольдберг сравнивала Агнона с Шамиссо и писала, что сходство между ними обнаруживается «в структуре персонажа, являющегося парой двойников, а если прибегнуть к музыке – мелодией на два голоса. Подобно легенде Шамиссо о Петере Шлемиле, в произведении Агнона всегда заложено своего рода безмолвное противостояние между героем и его темной тенью, которая есть не что иное, как еще один аспект его души, и тем не менее эта тень живет отдельно, вне героя и по собственной логике (Агнон как-то раз сказал мне, что собирается перевести эту легенду Шамиссо на иврит)».²⁴

Роман «Шира» был воспринят как «самое интимное» произведение Агнона, повествующее о запоздалой любви героя (и, возможно, автора), где писательское искусство в ущерб художественным достоинствам «скатилось» к почти документальной хронике.²⁵ Возможно, из-за подчеркнутого правдоподобия персонажей и достоверности социального, исторического и топографического фона охваченные любопытством читатели тут же начали искать прототипы героев. Газеты годами публиковали разные соображения по этому поводу,²⁶ и профессор идишской и ивритской литературы Дов Садан, человек из ближайшего окружения Агнона, не раз выступал с призывами оставить эти бесплодные разыскания. Но ничто не помогало, хотя, ссылаясь на Агнона, Садан объяснял, что у этого писателя главные герои всегда являются плодом творческого воображения автора, даже если импульсом к их созданию послужили реальные люди. Чем незначительнее персонаж, тем он ближе к прототипу, и, напротив, чем важнее персонаж, тем эфемернее его связь с конкретным человеком.²⁷ 

Я убеждена, что роман «Шира», как это обычно у Агнона, имеет несколько уровней смысла, и один из них – тема художественного творчества. На это указывает ряд фрагментов, а иногда самая ткань повествования: поскольку в иврите отсутствуют прописные буквы, имя Шира и слово шира, означающее «поэзия», пишутся одинаково, а контекст не всегда позволяет провести между ними грань. Тогда медсестра Шира, прекрасная безжалостная дама, предстает также аллегорией поэзии (вспомним, что Агнон называл поэзией любое словесное художественное произведение), а ее бурный и внезапно оборвавшийся роман с Гербстом выставляет желание историка оставить науку и создать трагедию – как адюльтер:

«Чтобы отогнать невеселые мысли [о невозможности встретить Ширу], он [Манфред] обратился к трагедии, которую собирался написать, да так и не написал. Ясно и отчетливо представилась она ему теперь, сцена за сценой, и казалось, что если он сядет и начнет писать, у него выйдут все действия, одно за другим, и возможно, он завершил бы трагедию, но его одолели сомнения – трагедия ли это вообще или история о трагических событиях. Гербст, немало успевший прочесть и изучить и посмотреть на сцене, досконально исследовал современные трагедии, и те, действие которых перенесено в наше время, и те, что касаются древности, а потому знал и понимал, в чем состоит различие между трагедией и трагической повестью.²⁸ Современные поэты прекрасно разбираются в особенностях жанра трагедии, возможно, даже лучше, чем первые писатели-трагики, однако те, первые, поэты верили в то, что писали, оттого им и было вверено создание трагедий» (с. 524-525).

Далее Агнон пишет о том, как Гербст работает над трагедией: создает план, заполняет тетради заготовками – описаниями, фрагментами, историческими деталями. Но дело не идет, произведение не складывается, и читатель понимает, что доцент Гербст привык писать статьи и научные комментарии, тогда как поэзия (шира/Шира) – иная субстанция. От фрустрирующих размышлений о работе над трагедией Гербст переходит к мыслям о собственной жизни, в которой угнездилась ложь, ведь он обманывает жену, и о своих незадавшихся отношениях с Широй. (Но, возможно, ложью было и мнить себя создателем трагедии, если ты сухой историк?) После цепочки ассоциаций, повторяющих известные уже читателю эпизоды, Агнон пишет (я специально не опускаю ни слова, чтобы стала яснее двузначность слова шира):

«Даже если собрать вместе все, что нам известно о Шире, эти крохи не утолят страждущую душу. Может быть, жизнь Рики Вельтфремд кажется нам как на ладони, но может быть и так, что это только внешнее проявление ее жизни. Не исключено, что даже женщина, чей жизненный уклад прост и ясен, скрывает некую великую тайну, ту самую тайну, о существовании которой знает всякий, кто страстно жаждал поэзии, а попробовал писать – и вышли у него одни бесцветные строки. И смешно ему смотреть на эти потуги, и тяжко на душе, и пропало присутствие духа. Ведь он и вспомнил-то о ней (о Шире?) и о поэзии лишь потому, что возомнил себя создателем трагедии» (с. 526; подчеркнуто мной).

Этот абзац укрепил меня в мысли, возникшей задолго до конца книги: роман с Широй, влекущей и увлекающей, такой щедрой в любви и внезапно жестокой и недоступной, это аллегория творческих мук писателя, его отношений с той тайной искусства, которую эллины называли музой и представляли в виде женщины. Зная переменчивый характер творческого вдохновения, Агнон увидел его в знакомом уже образе la belle dame sans merci. Оттого отношения Гербста с Широй столь же мучительны, как отношения юного Хемдата с Яэлью Хают, как всепоглощающая греза Хемдата о Сальсевиле. И может быть, допущенное Агноном двоение имени (Сальсевила / Сибилла) в рассказе «Ночи» должно подсказать читателю, что обреченность творчеству – это судьба, жребий, от которого не уйти.

В романе «Шира» нет Хемдата, и все же читатель не может не проецировать героя на его создателя, словно Хемдат – обособившаяся тень Манфреда Гербста. Этому способствует и то, что занимающийся историей Византии и не имеющий ничего общего с хасидизмом Манфред неожиданно рассказывает жене историю, которая и фактурно, и жанрово продолжает традицию сказочных историй рабби Нахмана, а Хемдат в «Песчаном холме» собирался читать лекцию об этих самых историях. Приведу рассказ Манфреда в несколько сокращенном виде:

«История об одном нищем калеке, который сидел на распутье на куче тряпья и обихаживал свое увечье. При виде него проходящие бросали ему кто монетку, кто две, а кто и три, всякий по мере обеспеченности и сострадания. И тот нищий нажил себе большое богатство. Родился у него сын. Он пошептал повитухе и сказал ей: «Сделай его увечным, и если Богу будет угодно, когда сынок подрастет, увидят люди, что он калека и дадут ему денег, и не нужно будет ему беспокоиться о пропитании». Послушалась повитуха и причинила ребенку увечье. [Родился у него еще сын, и вся история повторилась. И еще сын, и еще.] Когда у него родился шестой сын, а может, седьмой или восьмой, он опять нашептал повитухе, чтобы покалечила младенца. Увидела повитуха, что младенец хорош. Сжалилась над ним и не стала его калечить. Посмотрел отец на сынка, и полюбился он ему больше всех его сыновей, оттого что был он мил и пригож, и не было в нем изъяна. Взял отец его на руки и высоко поднял. И превозносил его, и забавлял его, и сажал его себе на колени, и обучал его всяким премудростям – так в младенчестве, и так в отрочестве, по способностям сына и по отцовскому разумению, а был он весьма сведущ, ибо сидел на рынке, и все посетители рынка проходили мимо него, и он наблюдал всякого рода людей и видел их поступки.

И превзошел младший сын всех своих братьев и всех жителей того города. Ведь тогда как его братья были заняты своими увечьями, делая их более заметными и более ужасными, чтобы сильнее разжалобить людей и собрать побольше денег, <…> этот сын прилежно учился всему, чему учил его отец, да еще и сам смекал и домысливал. И коль скоро был погружен в занятия, не отвлекался ни на что, что не было бы премудростью, тем более на деньги, которым не придавал никакого значения. Он видел, что все кидают свои деньги, и невдомек ему было, что это и есть те самые деньги, которые люди подают его отцу, одни – из жалости, а другие – себя потешить, мол, у них всего вдоволь, а этот убогий сидит на куче тряпья и в холод, и в зной, и под дождем, и под снегопадом.

В один прекрасный день отец собрал всех своих сыновей и сказал им: «Все вы калеки, у каждого из вас есть надежный источник пропитания, единственно, что вам нужно, это выставить напоказ свое увечье, и тотчас все вам подают. Но ваш младший брат не таков, ибо он цел и здоров, мил и пригож, и нет в нем изъяна, кроме того, что он сведущ в поэзии, а большинство людей считает таких, как он, калеками. И чем же такому питаться, на что ему жить? Оттого я отписываю ему все свое имущество, а вы идите, садитесь на свое тряпье и обнажите каждый свое увечье, и ни в чем не будете знать недостатка» (с. 72-73).

На этом Манфред замолчал. Генриетта выслушала историю, но поняла ее как притчу и потребовала у мужа истолковать аллегорию. Манфред же сказал, что так увлекся рассказом, что подзабыл, как он толкуется, но кое-что помнит. И продолжил:

«Сидящий на куче тряпья и обихаживающий свое увечье – это Творец мироздания. А обихаживает увечье – означает, что Он заботится о мире, который создал. Прохожие – это люди, ибо люди приходят в этот мир и возвращаются в прах. Монетки, которые они Ему бросают, – это добрые дела, и любому из них красная цена – полушка. Любимый сын – это поэт, занятый сочинением стихов, а все его братья – люди науки, для которых лучшая пища – слава и почет. Что сделал отец? Предоставил их самим себе, а все, чем владел, отдал любимцу, ибо коль скоро он поглощен поэзией, о славе и заработке не помышляет» (с. 73).

Противопоставление литературного искусства и науки – одна из сквозных тем Агнона. Любовь к Шире выбила доцента Гербста из колеи, служение истории и углубленное изучение Византии утратили для него былое значение и привлекательность. Вместо чтения ученых публикаций и пополнения выписок Гербст пристрастился к чтению художественной литературы, которая теперь доставляла ему все большее удовольствие, сначала интеллектуальное, затем эмоциональное и, наконец, физическое (см. с. 173):

Внезапно душа его преобразилась, и он увидел себя тем, о ком читал в книге. И от мистического слияния [на иврите – ибур] души с душой и духа с духом в него закралась зависть, та самая зависть, которая зовется писательской. Глаза его заволокло слезами, оттого что жизнь тратится попусту, на тщету и суету (там же).

Открывшаяся истина не изменила течение дней Манфреда Гербста. Он, как и Хемдат в «Песчаном холме», не в состоянии ни на чем сосредоточиться, и все его творческие усилия непродуктивны. Однако в поздней редакции «Песчаного холма», включенной Агноном в собрание сочинений, Хемдат, как гамсуновский Йоханес («Виктория») сумел сублимировать свое неутоленное влечение к Яэли:

Хемдат ходил по комнате от стены к стене. Окна были открыты всем ветрам, но дверь — плотно закрыта. Благословенные дни осенних праздников пришли в мир, и Хемдат знал их смысл. Теперь ты не нашел бы его на улицах Яффы и не встретил бы на берегу моря. В шатре своей комнаты сидел он за верным своим столом. Чем же праздновал он приход этих дней? Поднесением им своих стихов.²⁹

Эта поздняя вставка подтверждает, что в зрелые годы писатель размышлял о связи между неутоленной любовью и творчеством, и тема требующего отшельничества литературного сочинительства была внесена им в раннее произведение о Прекрасной безжалостной даме.

Но историку Манфреду Гербсту так и не дано было сложить трагедию, как, впрочем, и написать ученый трактат. Заключительные слова вышеприведенной цитаты дословно переводятся так: «Чем же праздновал он приход этих дней? Жертвоприношением своей поэзии» (бе-корбан ширато). Снова все та же шира/Шира. В точности, как у Пушкина: «Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон».

Я уже отмечала, что роман «Шира» увидел свет примерно через год после смерти автора. Его собрала из рукописных и печатавшихся прежде фрагментов дочь Агнона и его душеприказчица Эмуна Ярон (светлая ей память). Роман состоит из четырех книг, и при повторном издании к нему был приложен альтернативный конец, «последняя глава», которую автор на каком-то этапе работы, еще до того, как была написана Книга четвертая, предполагал сделать финалом, а потом не использовал. В этой «последней главе», как она была названа автором, Гербст случайно узнает, что Шира заразилась проказой и находится в лепрозории. Он идет ее навестить:

«Дай мне руку, Шира», – сказал Манфред. Сказала Шира: «Ты повредился умом, разве ты не знаешь, какая опасность угрожает тебе здесь». Манфред покачал головой и сказал: «Знаю я, Шира, знаю». Шира сказала: «И несмотря ни на что ты хочешь подвергнуть себя опасности?» Вздохнул Манфред и сказал: «Хочу ли я или не хочу, я вынужден». Шира посмотрела на него испытующе и спросила: «Как следует понимать твои слова?» Сказал Манфред: «Нет нужды быть мудрецом, чтобы понять, потому что это просто и само собой разумеется. Я, Шира, просто обязан быть рядом с тобой, даже если…» Шира спросила: «Что значит: даже если?» Манфред ответил: «Даже если я кончу тем, что стану, как ты» (с. 555).

Дальше из их диалога выясняется, что Манфред все продумал и не собирается возвращаться к семье и работе, а на вопрос Ширы, почему, отвечает: «Разве я знаю, почему? Возможно, что и это из-за приговора Того, по чьей воле мы совершаем все наши поступки» (с. 556). Кончается тем, что Манфред обнимает Ширу, целует ее и со словами «Шира, Шира» (шира, шира?) остается в лепрозории навсегда.

Вот как Эмуна Ярон прокомментировала отказ Агнона от «последней главы»:

«Работая над «Широй» отец одновременно писал рассказ «Навсегда»³⁰. После публикации «Ширы» Рафи Вайзель [многие годы директор архива Агнона в Национальной библиотеке в Иерусалиме] обнаружил в архиве Агнона рукописный лист, на котором «Навсегда» сопрягается с «Широй». Иначе говоря, когда-то рассказ был вырван из романа и переделан в самостоятельное произведение. В рассказе «Навсегда» ученый историк Адиэль Амзе навсегда уходит в лепрозорий и больше оттуда не возвращается. Может быть, в этом причина или одна из причин того, что отец не воспользовался этим сюжетом для романа «Шира», а вместо того принялся писать четвертую книгу, которую не окончил. («Весна», 1973)» (с. 546).

Содержание предполагавшегося финала и замечательный рассказ «Навсегда», которым Агнон завершил свое каноническое собрание сочинений в восьми томах, позволяют заключить, что верность писательскому делу, верность своей любви к созданию литературы (любовь к Шире) осмысляется Агноном как состояние, не совместимое с нормальной жизнью – семьей, дружескими связями, карьерой. Лепрозорий, поглощающий навечно верного исторической правде и только ей историка (Адиэль в рассказе «Навсегда»), и несостоявшегося поэта-трагика (Манфред в романе «Шира»), представлялся Агнону спасительной обителью и одновременно приговором, а талант ощущался как взымающий высокую плату Божий дар. Не случайно, как верно отметил в статье «Мотив проказы в творчестве Агнона» Гершон Шокен³¹, в первой версии повести «Песчаный холм» («Тишрей») героя звали не Хемдат, а Нааман. Это имя не только означает «миловидный», но и, что важнее, отсылает к образу библейского Наамана, пораженного проказой.³² Видимо, Агнон с юности ощущал свой писательский дар как свойство, вытесняющее его «за пределы лагеря». Ведь там, согласно Торе, место больных проказой в законах ритуальной чистоты и нечистоты,³³ а также место поэтов, «калек», по мнению многих, как пояснил Манфред в своей притче.

Так образ Прекрасной безжалостной дамы в творчестве Агнона проделал эволюцию, и на смену молодой, пустоватой, охочей до парней Яэли Хают с годами пришла зрелая Шира, пробудившая в нем стремление создать трагедию.

_______________________

1  Y. Mazor. The Triple Cord: Agnon, Hamsun, Strindberg – Where Hebrew and Scandinavian Literature meet. Tel Aviv: Papyrus (Publishing House at Tel Aviv University), 1987.

2 Указ. соч., с. 66 (англ.).

3 Переводы всех названных тут произведений Агнона (кроме непереведенных романа «Шира», повести «Клятва верности» и публикуемого здесь рассказа «Ночи») можно найти в интернете. «Развод доктора» есть также в моем переводе под названием «Врач и изгнанная им жена».

4  Ш.Й. Агнон. Тишрей // Ѓа-Поэль ѓа-цаир, 1911 г. № 1, 22 октября, с. 9-12; № 2, 7 ноября, с. 9-11; № 3-4, 1 декабря, с. 10-13; № 5, 16 декабря, с. 9-12 (иврит).          

5  Б. Бьёрнсон. Авак (Прах). Перевел А[гно]н. // Иафет (на иврите – «Йефет»), № 3, 1912. С. 3-50 (иврит).           

6  Г. Цуран. Яд ѓа-тева бану (Рука природы на нас. Как Агнон переводил «Прах» Бьёрнсона.). В кн.: Ш.Й. Агнон. Мехкарим ве-теудот (Исследования и документы). Г. Шакед и Р. Вайзель (ред.). Иерусалим: Мосад Бялик, 1978. С. 57-94 (иврит).

7  Песчаный холм. В кн.: Под знаком рыб (см. прим.2), с. 92.

8  Всюду, где не указано иначе, перевод мой.

9  Ш.Й. Агнон. Гиват ѓа-холь (Песчаный холм). Berlin: Jüdischer Verlag, 1919 (иврит). Русск. пер. см. в кн.: Ш.Й. Агнон. Под знаком рыб. Пер. Р. Нудельмана и А. Фурман. М.: Книжники, 2014. С. 69-134. Этот перевод сделан с самой поздней версии, напечатанной во втором собрании сочинений Агнона.

10  Всюду указан год первой публикации, однако все эти рассказы републиковались в разных альманахах и были включены автором в оба собрания его сочинений – 1-е выходило в 1931-1952 гг., 2-е – в 1953-1962 гг. Рассказ «Ночи» был переиздан в альманахе еврейской социалистической партии Ахдут ѓа-авода (1931; возможно, из-за дружбы Агнона с Берлом Кацнельсоном), а затем в собр. соч. – в 1941 и 1953 гг.

11  Агнон читал Гамсуна по-немецки, а с появлением переводов на иврит приобрел их для домашней библиотеки. В начале ХХ века Гамсун, по мнению ивритских писателей и публицистов, был одним из самых значимых авторов. Крупнейшее в 1920-е годы «Издательство А.Й. Штыбеля» выпустило в переводах с норвежского на иврит «Викторию» (пер. 1920), «Соки земли» (пер. 1921), «Земледельцы» (пер. 1922), «Последняя глава» (пер. 1932). Более того, в частном письме от 15 июня 1921 г. Штыбель писал, что издание Гамсуна на иврите видится ему более важным для будущих поколений, чем издание собственно ивритских авторов, даже таких, как М.Й. Бердичевский и Й.Х. Бреннер, хотя позднее издал и их. См.: Д. Амихай-Михлин. Аѓават И-Ш (Авраам Йосеф Штыбель, биография). Иерусалим: Мосад Бялик, 2000. С. 142 (иврит).

12  О реалиях в творчестве Агнона см. мою статью: «Рассказывает мало, а скрывает много»: фиксация истории в художественной прозе Ш.Й. Агнона // Цайтшрифт – Журнал по изучению еврейской истории, демографии и экономики, литературы, языка и этнографии. Том 10 (5). Минск – Вильнюс, 2016. С. 8-27.

13  Я. Коплевич. Эрец-Исраэль бе-аспаклярия шель Агнон (Страна Израиля в зеркале произведений Агнона) // Молад (общественно-литературный журнал), вып. 1, № 5 (август 1948), с. 292 (иврит).

14  См. русск. пер. в изд-ве Текст-Книжники и в интернете.

15  См. набросок критической статьи Бердичевского о «Песчаном холме» Агнона, опубликованный А. Хольцманом в сборнике литературного наследия «Гинзей Миха Йосеф» (Архив М.Й. Бердичевского), сб-к 2, 1986, Тель-Авив: Решафим. С. 11-12 (иврит).

16  К. Гамсун. Пан. Из записок лейтенанта Глана. Пер. К.М. Жихаревой. В кн.: Полное собр. соч. К. Гамсуна, т. 1. СПб.: Изд-во т[оварищест]ва А.Ф. Маркс, 1910. С. 97.

17  Ул. Шлюша, 33, угол ул. Рокаха. Подробное описание этой комнаты находим в рассказе «Тишрей» (повести «Песчаный холм») и в романе «Вчера-позавчера», более краткое – в рассказах «Ночи» и «Сестра».

18  Этот эпизод упомянут в разных источниках, я цитирую заметку Итая Плаота: http://www.plaot.com/home/artdetails.aspx?mCatID=65&artID=200

Плаот считает, что Агнон отомстил заносчивому соседу тем, что не раз описывал вид на море, якобы открывавшийся с балкона его комнаты, а в действительности видеть моря не мог, поскольку высокий дом Шлюшей заслонял ему вид. Так Агнон игнорировал присутствие в Неве-Цедек знатной семьи Шлюш.

19  А.А. Измайлов. Кнут Гамсун. В кн.: Полное собр. соч. К. Гамсуна, т. 1. СПб., 1910. С. 22.

20  Пер. Р. Нудельмана и А. Фурман. Песчаный холм, с. 115 (см. прим. 2). Мне перевод кажется мало удачным.

21  Там же, с. 131.

22  Гиват ѓа-холь, с. 7 (см. прим. 2). Перевод мой.

23  Исследовательница Дина Штерн указала на тождество этой формулировки и слов Талмуда (Гитин, 56б), где рассказывается о разрушившем Храм и Иерусалим Тите и о посланном ему Богом наказании: «Есть в Моем мире незначительное существо, и зовется оно комаром…». Этот комар через нос влетел в голову Тита и зудел у него в мозгу, отчего Тит сошел с ума и умер. Штерн делает вывод, что этим Агнон намекает на опасность, которая исходит от Ширы. В кн.: Д. Штерн. Бои, Шира, Бои (Приди, Шира, приди. Структурные модели в романе «Шира» Ш.Й. Агнона). Иерусалим: изд-во Реувен Мас, 1992. С. 124 (иврит). Я же полагаю, что это может предупреждать читателя о том, что на страницах романа он найдет проникнутые ненавистью речи Ширы против хасидов и хасидизма и против религиозного засилья в Иерусалиме.

24  Л. Гольдберг. Аль Ш.Й. Агнон (О Ш.Й. Агноне) // Молад, вып. 1, № 5 (август 1948), с. 288 (иврит). Речь идет о книге немецкого романтика А. Шамиссо «Петер Шлемиль: чудесная история» (1813), герой которой продал свою тень, а потом, настрадавшись, стал разыскивать ее по всему свету. Агнон не осуществил свое намерение и не перевел Шамиссо.

25 См., например, рецензию Йорама Броновского: Шира // Ѓа-Арец, 5.3.1971 (иврит).

26  Пожалуй, самой категоричной является статья Сары Бен-Реувен: Ми ѓи Шира шель Агнон? (Кто она, Шира Агнона?) // Ѓа-Арец, 1.7.2011, где автор утверждает, что это Ѓадаса Перельман-Кальвари-Розенблит.

27  См. книжные версии его статей в кн.: Д. Садан. Аль Ш.Й. Агнон (О Ш.Й. Агноне. Сб-к статей и эссе). Израиль: Ѓа-кибуц ѓа-меухад, 1978. С. 164-192 (иврит).

28 Интересно, что трагедия Шекспира «Ромео и Джульетта» называет себя повестью: «Нет повести печальнее на свете, Чем повесть о Ромео и Джульетте» (пер. Б. Пастернака) – «For never was a story of more woe / Than this of Juliet and her Romeo».                                                                                                                      

29  Пер. Р. Нудельмана и А. Фурман, Песчаный холм, с. 133 (см. прим. 2). Важно, что в первых публикациях «Песчаного холма» о сочинительстве героя не было сказано ни слова. Выходит, со временем Агнон внес в текст еще одну деталь собственной биографии, ведь большинство его рассказов впервые увидели свет на газетных страницах именно на Песах, на Шавуот и в дни осенних праздников.

30  Русский перевод см. в кн. Под знаком рыб, с. 316-347 (см. прим. 2). К сожалению, на последней странице к этому рассказу по недосмотру приклеился фрагмент чуждого текст; агноновский рассказ оканчивается словом «навсегда».

31  Г. Шокен. Мотив ѓа-цараат бе-Шира у-ве-Ад Олам. В кн.: Г. Шакед, Р. Вайзель (ред.). Ш.Й. Агнон: мехкарим у-теудот (Исследования и материалы). Иерусалим: Мосад Бялик, 1978. С. 227-240 (иврит). Гершон Густав Шокен (1912–1990), сын патрона Агнона, Шломо Залмана Шокена (1877–1959), и, как говорили, самый европейски образованный человек в Израиле.

32  См. 2 Млахим / 4 Царств, гл. 5.

33  Законы о проказе (на иврите – цараат) обсуждаются в Ваикра / Левит, гл. 13-14.

<< Назад - Далее >>

Шмуэль Йосеф АГНОН (Израиль). НОЧИ. Рассказ. Перевод с иврита Зои КОПЕЛЬМАН (Израиль)

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>