ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Шмуэль Йосеф АГНОН (Израиль)

НОЧИ

1.

Лазоревая, будто море, ночь окутала тишину города. В укроме теней притаился мой дом. Пали на землю волны покоя, словно ночные росы. И в сердце моем покой, кровь пульсирует ровно. Отдыхает притихшая Яффа, улеглось гневливое море. Лишь невнятные стоны сверчка слышны от стены моего дома. Я сижу на крыльце, а сердце мое мыслит, размышляет. Я закрываю глаза, чтобы лучше видеть, но слезы колют мне глаза, как колючки пустыни. Чем глаза мои отличны от других, что всечасно плачут? Глаза мои подобны розам, что всечасно орошаемы слезами. Я встаю и беру цветы, которые выставил у порога в ночь прихода ко мне Сальсевилы. Подношу цветы к глазам и говорю им: вот, я кладу вас на свои очи, чтобы вы цвели от влаги моих слез.

Вдруг влажный, прохладный ветер дохнул в саду, и деревья сада схлестнулись ветвями. Может, эхо забытых слов различу я или мысли мои возликуют снова. Смолкни душа, и услышу.

Лилия, которую принесла мне от соседки голубка, покачнулась в бокале – есть голубка у моей соседки Рухамы, и она принесла мне бутон иль цветок, когда прилетала поклевать с руки крошки. А теперь неспокойна лилия в бокале, потому что я не дал ей водицы, я же сказал: не время поливать твой цветок, Рухама; время ложиться в постель, спать и видеть во сне Сальсевилу.

Пока я беседую со своим сердцем, пришла Сальсевила. Сердце мое затрепетало, подскочило к гортани, а слова затаились во рту – ничего не сказал я Сальсевиле. Я взволнован, какие тут речи? Ее очи глядят на меня, а мои – на Сальсевилу. И хоть я не робкого десятка, не осмелился посмотреть ей в лицо, лишь на ноги ее я глянул. Как прекрасны ножки твои, Сальсевила, туфельки твои – как цветочные горшочки. Я припал к ее ногам, и мой лоб коснулся прохладного ее платья. Долго лежал я у ног Сальсевилы, Сальсевила ж на меня смотрела. А когда я вновь поднялся, Сальсевилы больше не увидел. Но небо полно звезд, и сладостно моему сердцу.

2.

Бобылем ковыляет мой день, не слышно шагов Сальсевилы. Даже если криком кричу, не идет Сальсевила. Лишь отзвук голоса своего я слышу, звука шагов ее я не слышу. Сижу и не знаю, что мне делать. Обхватил голову руками и говорю: «Сальсевила не идет, но если ты, моя головушка, занята мыслями, стоит тебе поразмыслить, как вернуть сюда Сальсевилу». Я сжал голову посильнее, чтобы думала, чтобы полнилась великими мыслями. И что же – волосы на моей голове побелели между пальцев. И вспомнил я локоны покойной Данессы, один из которых я ношу на сердце, и он черен, как в тот день, когда дала его мне Данесса. Юн я, молод, а волосы мои седы. Завтра придет Сальсевила и меня не узнает.

На краю моего стола лежит девичий череп, а в черепе горит свечка. Тени наводят жуть, а свеча посылает свет цветам, ожидающим Сальсевилу. В прозрачной воде клонится как от боли лилия, и благоуханием полнится дом.

Я стою над цветами, приникаю к лепесткам губами. Собрал я все цветы, что были в доме, растворил окно, позвал двукратно: Сальсевила! Растопите, слезы, кольцо ее рук, которые осчастливили меня и вновь сомкнулись.   

Чу, вроде голос слышится у дома. Тень от дома моего льнет к дому, словно обнимает. Выйду-ка я, гляну, кто там.

3.

Ночь лазоревая, будто море, – и несут меня лазурные волны. Не спеши, душа моя, не надейся напрасно.

Улицы тихи, белее белого песок под ногами. Вот он играет с моей тенью, ловит ее и отпускает, и снова ловит и бросает. Облачусь в лунный свет, стану за городской чертой, у семи сестер-сикомор стану. Тень листьев стекает на гладь песка, оплетает дюны.

Сел я на песок и позвал: Сальсевила, Сальсевила! Вот озирается улитка, и ночь накрывает ее своей лазурью. Вздрогнула улитка и сжалась. Крика ли моего испугалась, ночных ли страхов?

Многие минуты миновали, а Сальсевила не появлялась. И все же я не сдавался, не говорил: не сбылась моя надежда, но в глубине сердца ждал, что она придет, и я, как прежде, поцелую ее в очи. И коль скоро дорога мне Сальсевила, и любо-дорого мне ее имя, я достал ножик и вырезал ее имя на стволе, чтобы видеть его перед собою. Так я стою, и вдруг прилетел светлячок и уселся на буквы, вырезанные мною на стволе, и радостно стало мне, оттого что ее имя светится передо мною. Не подумал я, что светлячок будет светить до тех пор, пока не прилетит на его свет подруга и не уведет его с собою, потому что лишь о себе и о Сальсевиле я думал.

4.

На пороге дома я застал Рухаму, мою маленькую соседку. Спинка ее стройна, и на волосах роса ночи. И вся она словно влажная роза. Рыжеваты волосы ее, трепетно тельце под тоненьким платьем.

«Шалом», – сказала мне Рухама, и я ей тем же ответил. Рухама еще малышка. Вряд ли выросло дерево, из которого сделают для нее брачное ложе. Все же я взял ее руку в свою и рука ее затрепетала в моей ладони.

Молча стояла Рухама, не произнесла ни звука. Вдруг разомкнула губы и сказала: «Хемдат». Сердце мое забилось, ведь с тех пор, как Яэль ушла от меня, никто не называл меня по имени. Собрал я силы в сердце и спросил: «Разве ты не спишь, Рухама?» – и она отвечала: «Нет». И опять я спросил: «Может, ты и спать еще не ложилась?» – и она отвечала: «Ложилась». Я спросил: «Отчего же ты встала и почему не лежишь, почему ты стоишь тут под небом, разве не время спать сейчас, Рухама?» – и она мне в ответ: «Голубка моя меня разбудила; с той поры, как пропал ее голубь, совсем она сна лишилась». И опять я спросил Рухаму: «Твоя мама знает, куда ты пошла?» – а она мне в ответ: «Разве небо знает, куда ходят его звезды?» Испугался я ее слов и сказал: «Тише, Рухама, тише, не поминай про падающие звезды, а то как бы, не дай Бог, не сбились с пути звезды наших судеб. Лучше отведу тебя в дом матери твоей, а то холодны наши ночные звезды, ты же вся горишь и трепещешь. Вернись домой, пока не простыла».

Но Рухама не послушала меня и продолжала беседу: «Скажи мне, Хемдат, куда ты идешь?» – я ответил ей: «Спать». Изумилась моим словам Рухама. Я сказал: «Быть может, посижу немного, а потому уж лягу». – «А пока не ляжешь, что будешь делать?» Но я ничего не ответил. Я вспомнил о Сальсевиле и о том, что буду ждать ее ночью. И добавил: «Я хочу прибрать дом и расставить вещи, приготовить все к приходу гостя». – Я говорю, а ее щеки пунцовеют. Спросила меня Рухама: «Яэль?» – И страшно мне стало от ее слов, но я сдержался и не открыл ей своей тайны, лишь сказал: «Хороша эта ночь, оттого и решил я – сяду у себя в доме у окошка и стану смотреть на море».

Выслушала Рухама, и губы ее искривились от страданий. Глянула Рухама на мою руку, и ноги ее подкосились. Спросила: «Для кого эти цветы, что у тебя в руке?» А я взял цветы, чтоб дать их Сальсевиле. Вздернула Рухама лицо, и губы ее заалели. Сказала: «Дай мне цветок». Но я не дал ей тех цветов. Как отдам ей цветы, приготовленные для Сальсевилы?

Женщина, у которой я купил сегодня цветы, воткнула в петлицу моего пиджака розу. Взял я ту розу и отдал ее Рухаме. Взяла Рухама розу и прижала к сердцу. Но неспокойно было розе, потому что билось и стучало сердечко Рухамы. И понял я, что тоскует роза и хочет вернуться туда, откуда ее взяли. Провел я рукой по волосам Рухамы – волосы Рухамы теплы и рыжеваты. Когда я коснулся ее волос, Рухама подошла ко мне близко-близко, дрожит, словно роза под ножом садовника. Невидимая рука сняла розу с платья девочки и положила на сердце мужчины. А мужчина тот – я. Обняли мои руки малышку Рухаму, и я поднял ее, и ее губы слились с моими. Из горячих ее уст текли росы поцелуев, а моя душа билась в ознобе.

5.

Комната моя покойна и тиха. Правда, иногда слепой стучится у порога, просит хлеба. «Бог подаст», – отвечает ему кухарка и не дает калеке ни крошки. Слепой узнает ее голос и в который раз клянет незрячие глаза, что снова привели его на то же место.

А я попеняю коже, которая творит одно и то же многократно, ибо такова уж кожа – не наделена она глазами. Вознесу очи горé и возблагодарю Бога, Который в милости Своей одарил меня зрением. И не ошибусь впредь, как ошибался прежде, обхаживая многих девиц и Яэль Хают.

Я сажусь на балконе отдохнуть немного от всяких мыслей, прежде чем пойти на встречу с Сальсевилой. Солнце поубавило свой свет, и мой дом прикрылся тенями. Гляжу я на тени и говорю: «Мир вам. Видно любы вам, тени моего дома, колодец, и деревья в саду, и чешуйчатая ящерка-медяница. Зря ты облачилась в кольчугу, ящерка, вот и к твоему сердечку подобрался вечерний ветер».

Сижу я у порога и наблюдаю, куда-то пойдет солнце, и где найдут ночлег птицы. Слышу – пернатые перекликаются на лету, мелкие пичуги сбиваются в стайку, вижу – солнечные лучи прячутся в птичьих крыльях. Знаю я, скоро наступит ночь. И говорю себе: пора вставать и идти к Сальсевиле. Сумерки свивают себе в ветвях ночной полог, и уже мерцают вечерние звезды. Светлая прохладная грусть овевает мне лоб. О, Создатель, Ты велик, и мысли, которыми Ты оделил человека, весьма тяжки. Часы сменяли друг друга, а я так и не пошел, как ходил еженощно, в город и за город, но остался дома поджидать Сальсевилу.

Ночные тени неожиданно увлажнились. Я беру пальто, кутаюсь теплее и продолжаю сидеть, и понимаю, что Сальсевила не пришла. Встаю, иду к себе в комнату, беру в руки цветы, и подношу их к губам, и кладу на порог, предварительно сметя пыль с порога. Я зажигаю лампу, чтобы Сальсевила увидела – светло в моем доме.

И снова я сижу на балконе, напрягаю слух, чтоб услышать, чтобы различить звук шагов Сальсевилы, когда она придет ко мне. Слышу – шаги, женская поступь. И говорю в сердце своем: припозднилась ты сегодня, Сальсевила. Нет, я и не думал сердиться, рад я был, что Сальсевила все-таки пришла.

Но Рухама, моя маленькая соседка, протянула дрожащие руки и сказала: «В твоем доме свет, а ты сидишь в темноте». Я встаю со стула и говорю: «Вот возьму и вынесу лампу, а если тебе мало – зажгу еще одну, чтобы при удвоенном свете считать рыбок в море».

Я пошел за лампой, а Рухама за мной. Я наклонился над лампой, чтобы подвернуть фитиль и добавить света. Коснулась рука Рухамы моей руки, и я вздрогнул. Лампа упала и разбилась. Мы сидим во тьме, и я слышу, как стучит сердечко Рухамы. Рухама сказала: «Хемдат, ты стоишь по ночам возле моего дома». – Я ответил: «Неправда это, Рухама, ох, неправда». – А она в ответ: «Злые соседки рассказали маме, что видели, как ты ходишь у нас под окнами, да и мама тоже всю ночь слышала мужские шаги». – Я же так ответил Рухаме: «Подшутила над тобой твоя мама, разве слыханно, чтобы мужчина проводил ночи под окнами девчонки». – Бледность залила лицо Рухамы, но я о ней не думал, я продолжал говорить: «Ну, сама посуди, как я мог стоять под твоим окном, если я гуляю за чертой города». – И на этот раз не открыл я ей тайну Сальсевилы. А как вспомнил о Сальсевиле, заныло у меня сердце.

И повысил я голос на Рухаму: «Ступай домой, Рухама, ступай домой!» Но Рухама не послушалась меня, не ушла. Я растворил окно на улицу, чтобы звезды видели и знали: «Не лежит у меня сердце к этой девчушке, одна лишь Сальсевила в моем сердце».

Рухама молчит, а душа ее плачет. Жалко мне Рухаму, как жалко всякого, в ком душа живая. Вот и сверчка, что у стены, мне жалко – всю-то ночь он не спит, а плачет. Отчего ты не спишь, сверчок? Вот я спою тебе колыбельную. И для тебя, аспид, сложил я песню. Я, Хемдат, целовавший зрак змеиный. Всяк орел в небесах знал о том и злился, потому что им, орлам, аспида не одолеть. Зима приходила и миновала, а я не написал песню – не дали мне орлы пера из своих крыльев. Так и шло время, пока Ангел поэзии не подарил мне золотое перо из своего крыла.

Поглядела на меня Рухама и вздрогнула, взял я ее руку в свою и сказал: «Земля уже дважды повернулась на своем ложе, ступай домой, спать».

Взял я Рухаму и повел ее домой. В конце ряда домов, в предпоследнем ряду зданий в квартале Неве-Цедек, живет Рухама. Я и не заметил, что она сбила меня с толку и повела длинной кружной дорогой. По пути Рухама рассказала, что учится играть на скрипке. А останется одна – берет инструмент и играет, пока не утихнет грусть и не успокоится сердце. Ибо бунтует ее сердце, оттого что мама следит за каждый ее шагом, как бы не пошла она к Хемдату. И еще сказала: «Может ты, Хемдат, подумал, будто есть что-то между мной и учителем? Подумал, что мы – жених и невеста? Знай же, что когда учитель соберется играть в концерте, я откручу колки на его скрипке, он же ничего знать не будет, а начнет играть – и не сможет, потому что все струны ослабнут, и люди станут смеяться и его освищут». И еще сказала Рухама: «Ты видел, какие желтые у него пальцы? Это потому что с раннего утра и до ночи он не переставая курит. Боюсь я, как бы он не дотронулся до моих волос, как бы не пристал к ним сигаретный запах».

Рухама наклонилась и спросила: «Ты думаешь, мои волосы пахнут табаком? Положи руку мне на волосы и убедись, что ни капли табачного запаха нет у них». – Я сказаал: «Рухама, разве я не трогал твои волосы еще вчера и третьего дня?» – Поникла Рухама, и я понял, что она печальна. Я погладил ее по волосам и сказал: «Как хороши твои волосы, Рухама, счастлив муж, который будет гладить твою головку. Твои волосы – что скрипичные струны, и я играю на этой скрипке. Я сыграю новую песню, песню золотых рыбок, которых русалка принесла в царские ручьи и речки. Увидел ее царь и погладил по волосам. А теперь я поведаю тебе, что сделала русалка со своими волосами. Обрила все свои волосы, чтобы никто другой после царя их не коснулся, и положила их царю под ноги».

Подняла Рухама ко мне лицо и приблизила дрожащие губы. Я накрыл ее губы рукою, и внезапно снизошел на меня дух мудрости, и я сказал: «Теперь, когда ты услышала песню золотых рыбок, будем немы, как рыбы, и не скажем ни слова, пока не дойдем до твоего дома, Рухама».

Так мы шли и дошли к ряду зданий, где стоял дом Рухамы. Я открыл дверь ее дома и сказал: «Пусть будет сладок сон твоей душе, Рухама, и мирно пробуждение утром». Сжалась, поникла Рухама, плечики ее задрожали; она скрылась в глубине дома, темнота ее поглотила. Я пошел к себе, и все звезды ночи провожали меня до дому, потому что там, у себя в доме, я буду ждать Сальсевилу. Сальсевила, нежная моя невеста, я стражду, ожидая дни напролет встречи с тобою.

Многих девушек я целовал. Целовал покойную Денису, лобызал ее задорный подбородок. Теперь она лежит в могиле, и комьями земли пересыпаны ее кудри. Как в брачную ночь сияли ее мечтательные очи, и я целовал их. Целовал я Вильму. Улиткой липли к моим ее губы, рою пчел были подобны ее поцелуи, пчел, истекающих медом, позабывших ужалить. Целовал я златоокую Тею, чьи глаза подобны змеиным под лучами солнца. Так я менял девушек и женщин, потому что одну лишь любил. И эта одна – ты Сибилла, я ж боялся, как бы не ославили тебя сидящие у городских врат, как бы не стало твое имя притчею во языцех, оттого и целовал столь многих, и не знали они, что тебя одну я люблю, Сальсевила. А окончив говорить с Сальсевилой, я достал из кармана ножик, глянул на лезвие и увидел свои губы. И поцеловал отражение своих губ, ибо весь тот день не сходило с них имя Сальсевилы.

Я шел, не успел уйти подальше, как встретился мне ночной страж квартала Неве-Цедек и спросил: «Отчего вам, господин, не спится?» И я ответил: «Не могу заснуть», – и не открыл ему, что поджидаю Сибиллу, чтоб не стал он думать о Сибилле. Вздохнул он и сказал: «Один хочет спать, да не может, другой может, да не спит». И ночной страж дал мне глупый совет пойти к врачу и попросить снотворное лекарство. Посмеялся я в сердце своем такому совету и сказал себе: «Если бы сна я желал, тотчас принял бы слезинку дочери царской, спящей в тайной пещере, пока не придет за ней ее друг, а не придет – и умрет она, и всякий, пожелавший сна, пусть возьмет и выпьет ее слезы, и сон его в миг одолеет.

6.

Я вернулся к себе и лежал, пока солнце не скатилось в море. И было, когда солнце к морю склонялось, я увидел, как стены моей комнаты окрасились красным, тем красным цветом, что бывает у скрипок. И еще я увидел, как последние лучи солнца натянулись в моей комнате, словно струны, и вся моя комната – скрипка: я сижу внутри скрипки, а скрипка играет, песню поет Сальсевиле. Так сидел я и слушал, и услышал звук шагов Сибиллы на ведущих ко мне ступенях, и вскочил, и рванулся ей навстречу. Вот она пришла, и я не знал, что думать, потому что выглядела она совсем, как Рухама. И я понял, что ошибся, что всего-то это Рухама.

А Рухама поникла головою и сказала: «Ты, Хемдат, мои волосы гладил». Я в ответ едва не рассердился, мол, неправду ты говоришь, Рухама. Но Рухама на своем стоит: нет, гладил. Все-таки я сдержался и решил послушать, что еще она скажет. Может, стоит мне выслушать ее, бредящую Хемдатом. А Рухама добавила: «Я тебе свои волосы не принесла, себе оставила, на память, ведь твоя рука их касалась».

Тут только я заметил, что голова ее повязана черным платком, а волос нет. И я засмеялся: «Ты, Рухама, похожа на подростка, который обрил свою бороду и провел рукой по подбородку и почувствовал, что он колючий». А Рухама сняла платок и склонила голову. Я провел рукой там, где были волосы, а она сказала: «Ой, прости, если уколол ты руку». Я сказал: «Поначалу, Рухама, я сравнил тебя с отроком, с чем сравню тебя нынче? С апельсином в саду миндальных деревьев, потому что голова твоя – золотистый плод, и лик твой – на миндальном дереве бутоны».

Так сидел я в комнате с Рухамой. Смотрит Рухама кругом, все примечает: и зеленые занавески, и девичий череп. Все в этой комнате ее изумляет. Спросила: «Разве ты врач, Хемдат, что принес домой череп?» Я ответил: «Нет, не врач я, лишь люблю смотреть на этот череп и особенно на пустые глазницы, потому что они напоминают, что положен предел глазу, что не видит он того, что сзади». И радостно мне стало, оттого что Всевышний дал мне мудрость достойно ответить Рухаме. Уж теперь она поймет непременно, что я не посмотрю больше на Яэль Хайот и на ее зеленые глаза, которые позади меня остались. А Рухама поглядела вглубь комнаты и заметила мою постель. И спросила: «Что это за перышко на твоем одеяле?» Я глянул – и вижу: белое перо лежит на моем одеяле. И сказал: «Это твоя голубка, Рухама, прилетала ко мне сегодня».

Так мы сидели в комнате и о многом говорили, и поскольку говорили о многом, я не стану вовсе этого касаться. Так сидели мы и говорили, пока я не встал, чтобы проводить ее домой, потому что не позволило мне сердце отпустить ее идти одной ночью. Я сошел по ступеням, отворил дверь и увидел, что сменились на небе звезды, и стал торопить Рухаму. Рухама встала со стула, снова оглядела комнату и сказала: «Перышко моей голубки лежит на твоей кровати, Хемдат». И я не мог понять, зачем опять она об этом заговорила.

Проводив Рухаму домой, я не вернулся обратно, а отправился за черту города, и долго шел песками, пока не пришел к сикоморе с вырезанным на стволе именем Сальсевилы. И сел я под сикоморой поджидать Сальсевилу, и радовался, что Сибилла еще не пришла, потому что не гоже Сибилле ждать Хемдата, это Хемдат должен ждать Сибиллу.

Вдруг я увидел светлячка на буквах, на имени Сальсевила. И обрадовался тому, что светится это имя. И так сильно трепетало во мне сердце, так оно было благодарно, что я преклонил колена и уткнулся головой в сикомору, продолжая ждать Сальсевилу. Вдруг в мой лоб вонзилась колючка, но я ее не вынул, я взял светляка и посадил его на эту колючку, и мой лоб стал лучиться светом. Я воскликнул: «Смотри, Сальсевила, факелом светит мой лоб, озаряя твой путь сюда, Сальсевила». И еще я сказал: «Слышала ли ты об одноглазом великане? Я – этот великан». И еще сказал: «Слышала ли ты о семи девицах, которых целовал этот великан? Семь девиц лобызал этот великан, потому что его глаз был обычным человеческим глазом. Но когда у него во лбу иной глаз открылся, он увидел царскую дочь и больше на девиц не смотрел вовсе. Ты – царская дочь, Сальсевила, а я – тот великан».

Я зажмурился крепко-крепко, чтобы ничего не видеть до ее прихода. И подошла ко мне Сальсевила и положила руки мне на глаза. И сказал я: «Видела ли ты девичий череп на моем столе?» И отвечала: «Видела». И я сказал: «Положи, будь добра, свои пальцы мне на глаза, чтобы погрузились глаза мои в глазницы, как в том черепе, и увидишь, что у меня в сердце». Сальсевила засмеялась, и ее смех прильнул к моим слезам. А Сальсевила сказала: «Мне жаль, что я тебя разбудила, Хемдат, когда ты так хотел уснуть». Я ж ответил: «Слышала ли ты, Сальсевила, о старом царе, который не давал своим глазам спать?» И сказала Сальсевила: «Нет, не слыхала». Я сказал: «Тогда я расскажу тебе о том царе». И сказала Сальсевила: «Расскажи». И я поведал ей историю о царе, который ждал и верил, что придет царица и вместе с ним будет править на троне, и не позволял себе спать никогда, чтобы не пропустить ее прихода. Многие девицы стояли радом с царем денно и нощно и удерживали его веки золотыми щипчиками, ибо состарился царь в ожидании, и глаза его не желали больше видеть.

Посмотрела на меня Сальсевила и сказала: «Покраснели глаза твои, Хемдат». Я сказал: «От света моих грез они покраснели». И спросила Сальсевила: «Отчего ты не спишь, Хемдат?» Я ответил: «Разве зря я тебе рассказал историю царя?» И она не нашлась, что ответить. И стало мне горько, оттого что она замолчала. Я сказал: «Сальсевила, я хочу тебя кое о чем попросить». И она отвечала: «Проси». Я собрался с силами и сказал: «Позволь мне коснуться твоих волос». И она отвечала: «Все, что у себя на сердце, делай». И все же я ее волос не коснулся, боясь, что закровоточат мои пальцы и обагрятся ее волосы, ибо кровь взволновалась кровь в моих пальцах. И я ничего не сказал Сибилле из того, что было у меня на сердце, да только Сибилле это и так известно, потому сердце мое во мне светит.

«Чем сердце твое отлично от других сердец, Хемдат, что оно так светит?» – спросила меня Сальсевила. А я склонил голову и смутился, оттого что сердце мое лучится светом. И так отвечал Сальсевиле: «Не иначе, как светлячок в моем сердце. Ой, прости, если обжег мой свет твои очи». И больше уж не подпускал к себе Салсевилу, чтобы не дотронулась до моего сердца и мы бы оба не сгорели. Я заплакал, ибо ярок был свет во мне, но утреннее солнце поцеловало мои слезы.

7.

После этого я вернулся домой и провел весь тот день дома, размышляя о добром и великом. Я исследовал свое сердце и понял, что не от большого ума я говорил Сальсевиле о Денисе, Вильме и Тее. И очень надеялся, что она меня поняла и знает, что три эти девушки – всего лишь иносказание.

Я сказал: «Объясни мне, Сибилла, кто та, которую я называл Денисой?» Она – чудо юности, ушедшей безвозвратно, и сама она была очень юной. И еще сказал: «А что ты, Сибилла, думаешь о Вильме?» И добавил: «Я потому сравнил ее поцелуи с пчелиным роем, что за страстью к наслаждениям мы забыли о боли укусов. А кто такая Тея, чьи глаза как у змеи в лучах солнца? Даже если не скажу тебе, ты поймешь: она – символ блистательной любви, в которой клубок змей гнездится».

Я устал от обилия мыслей и собрался пойти к морю, поглядеть на морские волны, отдохнуть от своих размышлений. И пошел я к морю, и увидел, что солнце садится в море, рыбаки возвращаются с уловом, их шаги хрустят по ракушкам. Я подумал: соберу немного ракушек, разложу их у себя во дворе и на ступенях, и когда придет Сальсевила, я услышу, как она ходит. И быть может, сохранится отзвук ее шагов в ракушках. Много разных раковин собрал я, наполнив ими карманы, а когда не осталось места в карманах, я снял шляпу и пиджак снял, чтобы было куда складывать ракушки.

Я занят на берегу, а навстречу мне идет малышка Рухама со своей огромной скрипкой. Очень удивило меня появление Рухамы, ведь в это время ее место в школе, среди подружек. Я сказал: «Откуда ты идешь и куда направляешься, Рухама?» Посмотрела на меня Рухама, увидела, что я снял пиджак, и сказала: «Стыдись, Хемдат, что ты ходишь голышом, будто лунатик ночью». И ответил я Рухаме: «Я грежу, а видеть грезы удобнее всего спящим». И еще я сказал ей: «Обрати внимание на скрипку, не ослабли ли в ней струны». Вздрогнула скрипка под рукой Рухамы и смолкла.

Очень бледна Рухама. С тех пор, как она обрила голову, покрывает ее черным платом, что сильнее оттеняет ее бледность. Смотрю я на нее, и она вспыхивает. Да-да, огненная струйка возгорается в волосах Рухамы, как тот огонь, что вспыхивает, когда я смотрю на женщин.

Рухама положила скрипку на берег и принялась собирать со мною ракушки. Ее раковины я кладу отдельно, чтобы они не перемешались с моими. И чтобы Рухама не спросила меня, что я буду делать с ними, ведь их так много, я беседовал с Рухамой долго и добросердечно, и рассказал ей обо всем, что видел глазами, и о моей комнате, что в вечерний час звучит скрипкой. И еще рассказал о рыбаках, часами стоящих по ночам в глубоких водах, и если кто из них услышит голос русалки, никогда больше домой не вернется. И еще сказал: «Не оставляй скрипку на берегу моря, Рухама, не то станут играть на ней русалки».

Слушает Рухама мои речи, и я знаю, что ее не смущает, что я раздет, что нет на мне пиджака. Рухама только хотела мне немножко помочь и, будучи рядом, сказала: «Ты всю ночь домой не возвращался и ничего еще не ел сегодня. Давай-ка, я куплю две-три рыбины, изжарю их, и будут тебе пищей». А я вспомнил рыбакову дочку, что провела со мною ночь, когда ее отец ушел в море. Мы сидели на циновке перед печуркой, она изжарила рыбу, и мы ели. Рухама купила рыбу и сказала: «Зажарю две штуки, и ты поешь». Я сказал ей: «Вот рыбы, а где шампур и огонь, чтобы их сготовить?» И сняла Рухама огнецветную золотую нить, что носила на шее, и нанизала на нее рыбину. И пока Рухама была занята готовкой, я взял не тронутые ею рыбы и прошептал над ними: «Сальсевила, Сальсевила». И бросил эти рыбины обратно в море со словами: «Ступайте, расскажите мою тайну русалкам».

Рухама ничего этого не видала, она была занята разведением огня для копчения рыбы. Но не найдя достаточно дров, бросила в огонь скрипку. Смотрю я в огонь и вижу, как занимается на скрипке пламя, и слышу, как скрипка в этом пламени играет.

8.

Потом настали великие славные дни. Веселое солнце озарило вселенную от края до края, и светящееся небо ликует, ибо празднество в небесах наверху, и я среди званных гостей. Однако я не взошел на небо, я на земле остался, с Сальсевилой. И спросил у Сальсевилы: «Знаешь ли ты, что великое празднество сегодня?», и она отвечала: «Я знаю». И еще я спросил: «Видела ли ты, что сделали эти ангелы? Напились ангелы крепкого вина и теперь пляшут так, что шум и гам на небесном своде».

Я еще не кончил говорить, как Сальсевила приклонила головку к моей груди и сказала: «Великий добрый праздник у нас с тобой сегодня». – «Не угостишь ли ты меня бокалом вина по случаю нашего праздника, Сальсевила?» И сказала Сальсевила: «Непременно угощу, братец». С этими словами прижалась губами к моим губам и напоила меня вином Рая. И сказала: «Пей вино свое, сколько душе угодно». И поднял я Сальсевилу, как поднимают полный кубок, и воскликнул: «Да продлится счастье!» И Сальсевила отвечала: «Да продлится!» И мы провели вместе весь вечер и всю ту ночь, ибо праздничной ночью была она для нас обоих.

Стоит ли продолжать мой рассказ о прекрасной Сальсевиле? Лучше посижу вдвоем со своей душою и помолчу, позволю душе вспоминать о тех славных деньках.

Перевод с иврита  Зои КОПЕЛЬМАН (Израиль)

Зоя КОПЕЛЬМАН (Израиль). К ДИНАМИКЕ ОБРАЗА LA BELLE DAME SANS MERCI В ТВОРЧЕСТВЕ АГНОНА

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>