ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Александр КИРНОС (Россия) 

СЕГОДНЯ МЫ НЕ НА ПАРАДЕ

В начале апреля 1961 года сводный батальон факультета подготовки авиационных врачей Военно-медицинской Академии лихо печатал шаг у дома культуры имени 1 Мая на улице Карла Маркса. Академия готовилась к смотру строя и песни. Слушатели разучивали марш коммунистических бригад.

Начальник факультета полковник Карпенко любил повторять:

– В  третьем году первой семилетки слушатели вместе со всем советским народом должны идти в консонанс, а если встречаются отдельные несознательные элементы, которые пытаются идти в диссонанс, то у нас найдётся способ поставить их на место.

И сейчас слушателей поставили на место в строю, и они все вместе, даже Юрка Житов и Вовка Лукин лихо орали: «Сегодня мы не на параде».

Юрка и Вовка явно не вписывались в образ среднестатистического курсанта. Два коренных ленинградца,  один – сын преподавателя академии, а другой – пасынок какого то крупного гэбэшника, они и друг с другом не очень ладили. Поскольку родные жили рядом с академией, уже на первом курсе они частенько сматывались в самоволки, переодевались в гражданку и Сонин догадывался, что вечерами у них шла совсем иная, отличная от привычных курсантских будней жизнь.

В этот день после строевых занятий они пригласили Сонина расслабиться в ресторан Север на Садовой, вели себя там, как завсегдатаи, заказали выпивку и закуску, а потом вышли покурить и долго не возвращались. Когда обеспокоенный Сонин хотел выйти на улицу посмотреть, где они, швейцар преградил ему дорогу, а подоспевший официант предложил пройти в зал и рассчитаться. Денег у Сонина хватило в обрез, на оплату заказа ушло почти всё, что он откладывал на летние каникулы.

Ни пить, ни есть ему не хотелось, он расплатился и вышел на улицу. Сеял нудный мелкий дождь, на душе было муторно. Сонин догадывался, что ребята его продинамили, но гнал эти мысли, искал какое- то другое объяснение. У выхода его встретили приятели.

– Ну, ты даёшь! – воскликнул Лукин, – чего ты там завис? Я же тебе подмигнул, надо было сразу за нами и отчаливать. Ты что, заплатил за всё, что ли? Слышь, Юрка, у них в Москве, что – все такие недоделанные?

– Да, нет, что ты? – откликнулся Житов, – они там все образцово – показательные. Ну, ты что, – обнял он Сонина, – обиделся?  Мы же хохмили.

– Не вопрос, – Сонин стряхнул со своего плеча руку Житова, – хохма продолжается, – и он протянул ему счёт, – там всего-то по паре червонцев  на нос.

– Не, ты не малохольный, ты шиза, – встав в третью позицию заключил Лукин. – Откуда у нас сейчас грины?

Долговязый Володька был местной знаменитостью, уже в шестнадцать лет он был чемпионом Ленинграда в фехтовании на рапире, учиться было некогда, да и раздолбаем он был порядочным, но в академию его приняли с семнадцатью баллами из двадцати, хотя даже девятнадцать баллов были полупроходными, помогли спортивные успехи, да и связи отца, по-видимому, оказались не лишними.

– Ладно, – обозначив выпад, сказал он, – давай мы тебе конвертируем эти бабки. Ты теперь уже обученный, так что закрепим приобретённые навыки. Время ещё детское, – продолжил он, уловив вопросительный взгляд Сонина, – а ресторанов на Невском хоть жопой ешь. Хотя, – он задумчиво почесал затылок, – в Неве и Кавказском нас надолго запомнили. Как думаешь, Жито?

Ленинский стипендиат Житов меланхолично смотрел на Невский.

– Да уж, – сказал он, – отчим не зря меня воспитывал, всё говорил: честность – лучшая политика. Вот видишь, Лука, скоро и завалиться некуда будет. А ты, Соня, как считаешь? – Не дождавшись ответа, он продолжил, – я ему как-то говорю, что вы, товарищ полковник, всё время коммунистическими лозунгами изъясняетесь, а он мне: ну, и дремучий ты, хоть и профессорский сынок. Это самые что ни на есть капиталистические лозунги, это девиз банкирского дома Ротшильдов. Так что, Сонечка, будешь ты у нас теперь Ротшильдом. Как, годится?

– Да пошёл ты…, – только и смог выдавить Сонин.

 Житов у него вызывал смешанные чувства. Высокий почти на полголовы выше Сонина блондин с ангельским лицом, начитанный, державшийся отчуждённо от остальных курсантов, он проявлял какой-то странный интерес к Сонину. Отлавливая его в перерывах между лекциями и после занятий, он подробно в деталях рассказывал о вечеринках, в которых  принимал участие в выходные, и эти рассказы всегда были полны скабрезных подробностей, но излагал он их безупречным, можно даже сказать изысканным литературным языком, не употребляя не то, что матерных слов, но избегая просторечий.

Началось это после того, как он обнаружил, что Сонин пишет стихи, уговорил его дать ему их почитать, потом  с абсолютно серьёзным выражением лица сказал, что с такой цельной, девственной натурой ему ешё не приходилось встречаться, и он почитает своим долгом и почётной обязанностью  превратить гомо советикуса как минимум  хотя бы в гомо эректуса (тут он задумался на мгновение, и с лёгкой полуулыбкой добавил), как в прямом, так и в переносном смысле.

Сонин вспыхнул и бросился на Житова с кулаками. С той же лёгкой и как казалось Сонину издевательской полуулыбкой, казавшийся абсолютно неспортивным Житов выбросил вперёд свои длинные руки и Сонину так и не удалось зацепить его. Более того, тем же ленивым мягким голосом Житов проворковал, – возможно, ваша поэтическая натура, Сонюра, сможет лучше меня понять, если я в качестве реприманда, прочту вам стишок.

Сонин рассмеялся и пошёл в дортуар, ему хотелось успокоиться и смыть с себя пот и злость. Житов пошёл за ним и пока Сонин умывался, прочитал двустишие:

Пришла весна, трава зазеленела

и сердце гонит кровь в пещеристое тело.

– Чьё это? – задохнулся от неожиданности Сонин.  

– Не помню, – зевнул Житов, вроде бы Димка откуда-то приволок.

– Чудак, что ли? – недоверчиво спросил Сонин.

Димка Чудаков тоже был ленинградцем. Сын штабного генерала, на занятиях он появлялся редко, а после зимних каникул его вообще не видели в казарме. Единственным его серьёзным увлечением был мотоцикл. Новенькую помятую ярко-красную Яву ранним утром в конце января нашли на пятьдесят седьмом километре приморского шоссе, потерявшего сознание Димку со сломанной рукой обнаружили в кювете метрах в десяти от мотоцикла, а ещё дальше метрах  в пятидесяти от дороги в мелком ельнике лежала молодая лосиха с парализованными задними ногами. Димка,  выжавший максимум скорости на пустынном утреннем шоссе, врезался в отставшую от стада важенку.

Сонин был убеждён, что Димку ничего, кроме карбюратора и коробки передач не интересует и вдруг стихи.

– Ну, ладно, Соня, не менжуйся, – Лукин сделал очередной выпад, – сейчас снимем чувих и придумаем что-нибудь, вечер только начинается.

– Нет, ребята, я уже нагулялся, – сказал Сонин, пойду Чудака навещу, а то я его после каникул и не видел.

Лазарет академии, куда перевели Димку на долечивание из клиники травматологии, был на Загородном проспекте.

Сонин решил пройтись пешком. Снега в этом году выпало мало, мартовские оттепели почти полностью его съели, в мокрых тротуарах отражались размытые огни фонарей. Сонин влюбился в Ленинград сразу же, как его увидел. Ещё в первые дни, когда он сдавал вступительные экзамены, бродя по этому так не похожему на Москву городу, он решил, что в нём и люди могли жить только особенные. Стоило ему выйти в город и где-то внутри глубоко-глубоко под ложечкой возникало предвосхищение счастья, и сейчас, выйдя на Невский, он решил пройти на Загородный проспект по одному из своих  любимых маршрутов, мимо Александринки через улицу Росси на Фонтанку.

Он постепенно успокаивался, и дождь, который немного усилился, не только не мешал ему, а, наоборот, вызвал приподнятое, радостное чувство, сейчас, вот-вот, должно  было произойти что-то необыкновенное и, действительно, когда он прошёл мимо Клодтовских коней на  Фонтанке, внутри возник ритм, который становился всё чётче и чётче, и уже у памятника Екатерине Второй возникли строчки:

Из мрака вырвавшись с разгона

В кинжальный перехлёст огней

На узком пятачке фронтона

Четвёрка вздыбилась коней.

Очнулся он только у Витебского вокзала.

Входя в лазарет, он вспомнил, как однажды, ещё на первом курсе ему удалось затащить Димку на  заседание литобъединения, которым руководил невысокий, кругленький, с благообразным лицом и красивыми залысинами поэт Куклин. В тот раз Сонин на очередное собрание студийцев принёс свежеиспечённое, пронизанное гражданским пафосом стихотворение, обличающее убийцу.

Стихотворение было откликом на статью в газете. Почему-то в сессионный период, Сонин вдруг становился маниакальным читателем, прочитывая первую попавшуюся ему газету от первой до последней строчки. Казённые слова, которыми были заполнены газетные страницы, удивительным образом оттеняли, делали выпуклым материалы медицинских учебников, несущие такую густую информацию, что усвоить её можно было только разбавляя какой-нибудь пустопорожней болтовнёй. Сонин случайно набрёл на такой способ усвоения материала и со страстью неофита пытался его распространить среди приятелей, но успеха не имел. Заинтересовался его опытом только Житов, который внимательно выслушав излагаемую приятелем белиберду, посоветовал ему обратиться к психиатру.

Но Сонина это не образумило, и в этот раз он наткнулся на газетную статью, рассказывающую об убийстве студента. Учебники были отложены в сторону, и Сонин не вспомнил о них до тех пор, пока не завершил свой шедевр.

Когда он прочёл первые строчки на  Лито:

Вчера я в газете статью прочитал,

Статья, как удар хлыстом по глазам,

За пачку денег, жалкие гроши,

Парень убит, молодой и хороший…,

в комнате раздался дружный гогот,  а мэтр успокаивающе и несколько утомлённо сказал, – Ну, что вы ржёте, как табун жеребцов, страсть и напор налицо, а всему остальному можно научиться. Прочитайте-ка лучше вслух вот что, – и он написал на доске: по зеленым, зеленым, зеленым лугам, – и скажите мне: поэзия это или нет.

Все недоумевающе уставились на Куклина и только Димка, небрежно развалившийся на стуле, негромко произнёс предложение, меняя ударения в слове зелёный, выделив вначале второй слог, а затем первый и третий.

По зелéным, зéленым, зелен`ым лугам…

 Незамысловатая строчка заиграла, и зачарованный Сонин не заметил, как Димка ушёл.

С тех пор Чудаков в ЛИТО не появлялся, а сейчас стало проблематичным и его возвращение в Академию.

В палате Димка охмурял медсестру Леночку, хорошо известную всем курсантам. Пышнотелая блондинка Леночка со скучающим взглядом опушённых длинными ресницами тёмно-голубых глаз, носившая коротенький белый халатик, туго обтягивавший её соблазнительные формы, была предметом вожделения всех первокурсников. Как только они не изощрялись, чтобы попасть в лазарет. Воспалённое воображение сосунков (так пренебрежительно называла их Леночка) рисовало упоительные сцены, разыгрывающиеся на антресолях палаты, где была комната дежурной медсестры.

Два года Сонин тоже мечтал о близости с Леночкой, она казалась такой доступной, когда не торопясь спускалась с антресолей по витой лестнице в своём коротеньком халатике, на котором постоянно расстёгивалась какая-нибудь пуговка. Создавалось впечатление, что нижнего белья под халатиком не было вообще и курсанты с увлечением обсуждали эту животрепещущую тему, а среди выздоравливающих всегда находился какой-нибудь отчаянный смельчак, который  брался это проверить. Пару раз Сонин был свидетелем того, как такие смельчаки кубарем скатывались с лестницы. Сам Сонин смельчаком себя не считал и, как подступиться к Леночке, не представлял.

Когда Сонин вошёл в палату, Димка, размахивая загипсованной рукой так, что, казалось, будто она вот-вот оторвётся, читал стихи:

Балка звенит стальная,

Стружка летит, бела,

Ты за октябрь, родная,

Взносы уже внесла?

Взносы не мелочь это,

Люди смеются? Пусть!

Давай за ноябрь газету

Выучим наизусть.

Леночка расхохоталась, потом подошла к Димке, обняла его, поцеловала, затем, развернув как пушинку, хлопнула по тощему заду и скомандовала:

– Всё, сачки, турнир поэтов закончен, победитель Чудаков, приз он уже получил, а теперь все по койкам, отбой. А ты Сонин, зачем пришёл? Ложиться, что ли. Опять деньги кончились? Что-то рано в этом месяце.

Сонин, действительно, никак не мог научиться распоряжаться стипендией. На первых двух курсах, пока он был курсантом, всё было в полном порядке и он с нетерпением ожидал третьего курса, когда курсанты становились слушателями, получали громадную, как ему тогда казалось стипендию и могли свободно передвигаться по городу и жить, где угодно. Но радость свободы оказалась с горчинкой. Стипендия почему-то стремительно таяла уже к середине месяца, и, протянув ещё неделю на хлебе с горчицей и остатках супа, которым его подкармливали сердобольные официантки из курсантской столовой, он прибегал к испытанному средству: натирал солью подмышку и шёл в поликлинику к курсовому врачу Валентине Сергеевне, где покашляв и измерив температуру, которая всегда оказывалась умеренно повышенной, получал вожделенное направление в лазарет, где и обретался до следующей стипендии.

– Да, нет, Лен, я с Димкой хотел поговорить.

– Вот завтра и приходи, – высокая грудь Леночки вздымалась в опасной близости от Сонина, она придвинулась к нему ещё ближе и Сонин благоразумно отступил в коридор.

Ох уж, эта грудь!

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>