ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА
Александр КИРНОС (Россия)
СЕГОДНЯ МЫ НЕ НА ПАРАДЕ
(Продолжение)
Однажды Сонина занесло на новогодний карнавал, который устраивало объединение медицинских училищ города. Пригласила его туда в качестве компенсации одна худенькая невзрачная девчушка, с которой Сонин познакомился при весьма курьёзных обстоятельствах.
Их курс был на сестринской практике в больнице имени Свердлова, когда там внезапно по плану гражданской обороны объявили воздушную тревогу. Курсантов обязали изображать тяжелораненых, а медсёстры должны были их эвакуировать. Хмурый хирург из сортировочной бригады, который не успел смыться после суточного дежурства, сунул в руки Сонину эвакуационную карточку, где было написано, что у него тяжёлое ранение правого бедра, травматический и геморрагический шок. В плане эвакуационных мероприятий предусматривалось наложение транспортной шины, инфузионная терапия и немедленная эвакуация в специализированный ХППГ.
Одетые в противогазы медсёстры из сортировочной бригады притащили шину Дитерихса, которую Сонин сам и прибинтовал, обозначили внутривенную капельницу и попросили Сонина, пока не видно проверяющих, самостоятельно допрыгать до приёмного отделения, И тут Сонин, который не упускал возможности потрепаться, заартачился, требуя строгого выполнения эвакуационного предписания.
– Так как я тяжелораненный, то и эвакуировать меня должны на каталке, – заявил он девушкам.
– Да как же мы тебя, бугая такого, на носилки положим, – растерянно сказала одна из медсестёр.
– А как на фронте, – откинувшись на подушку и бессильно свесив вниз свободную руку, едва слышно прошептал обидевшийся на «бугая» и вошедший в образ Сонин.
Пока они препирались, в палату вошёл, сопровождаемый шлейфом проверяющих, руководитель учений по гражданской обороне.
– Так, что здесь у нас? – он взял в руки эвакуационную карточку, – Ну, что же, замечательно, молодцы девушки, – похвалил он медсестёр, – это у нас лучшая сортировочная бригада, – пояснил он сопровождающим, – сейчас вы увидите, как профессионально они переложат тяжелораненного на носилки.
И девушки стали перекладывать. Кое-как им удалось подсунуть носилки под Сонина, но при попытке поднять их на высоту каталки у одной из девушек разжались руки, Сонин грохнулся на пол и весьма чувствительно ударился рёбрами о ножку кровати.
Проверяющий со свитой величественно удалился, а девчушка сняла противогаз и, наклонившись над Сониным, обеспокоенно спросила, – очень больно?
– Да оставь ты этого придурка, – тоже сняв противогаз и закурив, сказала её напарница, – сам виноват.
Так Сонин познакомился с медсёстрами и потом оказался на карнавале. Почти сразу объявили белый танец, на который его пригласила смутно напоминавшая кого-то из знакомых девушка в цыганском наряде и скрывающей верхнюю половину лица чёрной маске.
«И веют древними поверьями её упругие шелка» вспомнилось Сонину, когда она тесно прижалась к нему в медленном танце. Её маленький рот с чётко очерченными сиреневой помадой губами был полуоткрыт, в прорезях маски мерцали тёмные глаза. Сонин неожиданно для самого себя поцеловал её в шею.
– Ого, какой быстрый, – прошептала девушка. Рука её скользнула вниз, – да ты, оказывается, заводишься с полуоборота, – с лукавой насмешкой заключила она, – а всё время прикидывался таким тихоней.
Танец ещё не закончился, а она уже увлекла Сонина за собой в коридор и скользнула в какую-то приоткрытую дверь. Комнатка была маленькой, наверное, это была кладовка, но тогда Сонину было не до этого. Девушка сняла с него ремень и сноровисто стала стягивать бриджи, а Сонин безнадёжно запутался в её юбках, он наклонился, пытаясь их приподнять и тут прямо в рот ему попал напряжённый, пульсирующий сосок обнажённой груди девушки, он задохнулся, ему показалось, что он куда-то летит и вдруг всё закончилось. Кое-как натянув на себя одежду, он позорно ретировался. Ему всё время казалось, что прекрасной незнакомкой была Лена, но до конца он не был в этом уверен, а о прямом выяснении боялся и подумать.
Помимо стихов ему надо было обсудить с Димкой ещё одну тему, которая с недавних пор грозно нависла над ними.
В конце декабря перед зимней сессией Сонин сидел в фундаментальной библиотеке на Пироговской набережной, где он любил готовиться к экзаменам. Перелистывая «Диалектику природы» Энгельса, он споткнулся об абзац, где Энгельс писал о вечности саморазвивающейся материи и о том, что с той же железной необходимостью с какой природа создала жизнь и её мыслящий цвет – человека, с той же необходимостью она уничтожит их, чтобы создать когда-нибудь вновь в другое время, в другом месте.
Сонин не поверил своим глазам, прочитал ещё раз. Он задохнулся, сердце сорвалось в бешеный галоп и колотилось где-то у самого горла, ладони вспотели, его чуть не вытошнило на стол.
– Не может быть, не может быть, – думал он. – Если это действительно так, то зачем всё? Зачем я хочу стать врачом, зачем вообще лечить людей, зачем жениться, зачем дети, зачем …?
Мысли путались, чувство гадливого отвращения нарастало в нём, он выскочил из-за стола и едва успел добежать до туалета, где его не просто вырвало, а буквально вывернуло наизнанку. Тогда он как-то упустил из виду, что до завершения описываемого Энгельсом сценария оставалось довольно много времени, несколько миллиардов лет. Но какое это имело значение, если Сонин понял, что он бесповоротно разошёлся с одним из основоположников по принципиальному вопросу.
Обдумать эту мысль до конца он не успел, так как, возвращаясь в читальный зал, заметил, что в коридоре стоял какой-то смутный гул. Курсанты сбились в кучки и что-то возбуждённо обсуждали.
– Неужели и они прочли то же, что и я, – подумал Сонин.
Но подойдя ближе он услышал, что в клубе 1 Мая проходит какой-то вечер и на нём видели ту самую выборгскую шпану, которая осенью отметелила Житова и Лукина на улице Смирнова. Житов тогда попал в клинику нейрохирургии с черепно-мозговой травмой, а Лукину ножом повредили лучевой нерв, и хотя после операции в той же клинике нерв удалось сшить, но правая кисть повисла, до сих пор разгибание восстановилось не полностью, хорошо хоть Лукин был левшой и мог участвовать в соревнованиях. Тогда эту историю обсуждали все факультеты. Стычки с местными ребятами случались и раньше, но чтобы так нагло избить курсантов, которые пусть и поддатые, но были в форме, не оставляющей никаких сомнений в их идентификации, да ещё и на их собственной территории, это уже ни в какие ворота не лезло. Все были переполнены праведным гневом, со слов Жито и Луки были составлены описания хулиганов, пару месяцев разведчики бдительно прочёсывали местные забегаловки и клубы, но никого не обнаружив, решили, что это были залётные, и постепенно успокоились.
Сонин моментально забыл вызванное Энгельсом чувство бессмысленности жизни, обречённой на смерть, он выскочил на улицу и вместе с группой малознакомых ему курсантов добежал до клуба. Там выяснилось, что в клуб попасть не так-то просто. Стоящие у дверей бригадмильцы никого не пускали. Оказалось, что это был закрытый вечер бригад коммунистического труда текстильных предприятий северной столицы.
Сонин спустился по ступенькам, и в это время около него тормознула ярко-красная Ява. Случайно проезжавший мимо Димка остановился, увидев группу курсантов. После короткого обсуждения они выработали план действий и уже через полчаса восемь человек с повязками «патруль», среди которых были и Сонин с Чудаковым, вошли в клуб проверить, не просочились ли туда самовольщики.
Почти сразу же Димка опознал кого-то из местной шпаны, потом ещё одного. Курсанты погнались за ними, те попытались запереться в туалете, курсанты начали выламывать дверь, вмешались ничего не понимающие бригадмильцы, пытавшиеся навести порядок. С тем же успехом можно было попытаться остановить лавину. В клуб хлынули курсанты первого и второго курсов морфака, общежитие которых было неподалёку. Досталось и шпане, и бригадмильцам. Приехавший по экстренному вызову взвод солдат комендатуры застал грозно клубящийся у входа улей из нескольких сот курсантов.
Помощнику военного коменданта хватило ума оставить своих бойцов в машине. Быстро сориентировавшись в обстановке, он принялся искать кого-нибудь, кто подробно смог бы ему рассказать о происходящем. И нашёл Сонина, который, как ему казалось, достаточно убедительно рассказал обо всём, о том, что хулиганы бесчинствуют, а милиция бездействует, и о том, что курсанты просто вынуждены были самостоятельно наводить порядок.
Капитан тщательно записал всё, что говорил Сонин, поблагодарил его и уехал, курсанты разошлись, вечер заглох сам собой, Сонин вернулся в общежитие. А через какое-то время оказалось, что эта разборка местного значения между курсантами академии и выборгской шпаной приобрела какой-то глобальный характер.
Сонина пригласил на беседу секретарь парткома факультета майор Сергеев, подробно расспросил о происшедшем и как показалось Сонину, отпуская его, сочувственно посмотрел вслед. Вскоре выяснилось, что дело о срыве вечера бригад коммунистического труда работников текстильной промышленности города Ленина находится на контроле в обкоме партии и сам секретарь обкома метал громы и молнии, требуя искоренить заразу, которая завелась в Академии, носящей славное имя С. М. Кирова.
На роль носителей этой заразы были назначены курсанты Сонин и Чудаков, поскольку, как изящно сформулировали в обкоме партии, на основании сведений собранных помощником военного коменданта после встречи с Сониным, именно они были организаторами коллективных противоправных действий курсантов ВМА, возможно, не просто хулиганских, но и имеющих политический подтекст.
В подтверждение этого в обком партии были предоставлены документы свидетельствующие о политической неблагонадёжности этих курсантов.
Неблагонадёжность выявилась в октябре 1960 года, когда у Димки случился острый аппендицит. Сонин навестил его в клинике факультетской хирургии и уже, когда он собирался уходить, Димка вдруг спросил, – Соня, ты бы не мог меня выручить?
Оказалось, что летом в Москве на выставке в Сокольниках он познакомился с одной герлой, Наташкой, и в субботу, то есть, завтра, она должна была приехать в Ленинград на свидание, а Димка внезапно заболел и предупредить её не успел. Димка обрисовал Сонину, как выглядит Наташа, сообщил номер поезда и вагона.
Утром в субботу Сонин приехал на Московский вокзал за полчаса до прибытия поезда. Отчего-то он волновался. Девушка была не его, но всё-таки это было свидание и свидание необычное. Наташа оказалась взрослой женщиной. Блондинка с платиновыми волосами, лет под тридцать, с внимательным взглядом серых глаз, в каком-то нездешнем как впоследствии определил для себя Сонин пальто из вагона вышла последней и сама подошла к Сонину.
– Вы от Димы? – просто спросила она и, когда Сонин молча кивнул, протянула ему руку и сказала, – здравствуйте, я Наташа. А что с Димой?
Сонин провёл с Наташей целый день, они навестили Димку в больнице, гуляли по городу и Сонин водил её по своим любимым местам, по каналу Грибоедова, на Пряжку, на Аптекарский остров, на Смоленское кладбище. У Наташи был лёгкий, почти неуловимый акцент, – из Прибалтики, подумал Сонин, и Наташа, как будто отвечая на незаданный Сониным вопрос, сказала, что она живёт в Париже, а в Москву приехала как переводчица на выставку французского оборудования в Сокольниках.
Наташа была первой иностранкой, встреченной Сониным, и вначале он растерялся, не зная, о чём с ней говорить, но Наташа как-то незаметно сумела определить круг его интересов и непринуждённо поддерживала беседу об импрессионистах, которыми Сонин в ту пору бредил.
День пролетел незаметно. Проводив Наташу на вокзал, Сонин почти всю ночь бесцельно гулял по городу. Наташа мало рассказывала о себе, но всё же Сонин понял, что она родилась в Париже, закончила Сорбонну, защищала диссертацию по Каталонским модернистам. Имена Гауди, Пуч-и-Кадефалька, Доменик-и-Монтанера были незнакомы Сонину, да что говорить о модернистах, если и о Каталонии, этой свободолюбивой северной провинции Испании, бывшей оплотом республиканцев во время гражданской войны, он имел самое смутное представление. Неведомый загадочный мир невидимой аурой окружал эту молодую женщину и странное чувство благодарности (к кому? за что? к случаю, наконец-то зацепился за нужное слово Сонин, да, к случаю и, конечно, Наташе, приоткрывшей перед ним дверь в этот мир) переполняло Сонина.
Про Димку он вспомнил только под утро. Но ведь началось всё с Димки. Ай, да Димка! Он уже второй раз удивил Сонина, вначале стишки и зеле'ные луга, а теперь француженка. Как ему удалось познакомиться с Наташей, а познакомившись, чем он мог её заинтересовать? Ну, не мотоциклетными же крагами.
Оказалось, что Сонин был недалёк от истины. Летом Димка с друзьями рванули на юг на мотоциклах. На обратном пути Димка задержался в Москве у тётки и на часок заскочил на автомобильную выставку в Сокольниках. Там в руках одной девушки он увидел томик Бодлера и попросил разрешения его посмотреть.
– На каком языке ты его смотрел, – не удержался от подначки Сонин.
– Разумеется, на французском, – невозмутимо ответил Димка. Выяснилось, что раннее детство Димка с отцом, который был военным атташе во Франции, провёл в Париже и почти что, как Онегин «…на французском совершенно мог изъясняться и писал». А потом он предложил Наташе покататься на мотоцикле.
– Ну и… – нетерпеливо спросил Сонин задумавшегося Димку.
– Ну и неделю катались по Москве, потом пригласил её в Питер, а тут аппендицит.
Но обо всём этом Сонин узнал уже позже, а утром в понедельник с первой же пары лекций его вызвали в управление Академии.
По дороге на улицу Лебедева Сонин перебирал в уме все мыслимые прегрешения и ничего не мог обнаружить, разве что…
Год назад он отдыхал в маленьком украинском местечке на родине своей мамы и, когда уезжал на занятия, одна из родственниц попросила его передать баночку, всего одну маленькую баночку вишнёвого варенья (её собственного варенья, такого, что пальчики не просто оближешь, а скушаешь и не заметишь) давней подруге, ещё студенческих лет, которая жила в Ленинграде. Сонин ни в чём не мог отказать тёте Розе, или как её называли в семье, Розочке маленькой, потому что была ещё и тётя Роза большая, которую Сонин тоже любил, но эта маленькая Розочка была его первой, самой ранней любовью, ещё с эвакуации, с тех первых дней, когда он начал осознавать себя и окружающий мир. Достаточно было только услышать протяжное «Шу-урик приехал», вдохнуть её ни с чем не сравнимый запах, и в памяти сразу же сама собой вспыхивала картинка: заснеженная улочка в Новосибирске, его подбрасывают кверху девичьи руки, страх и восторг переполняют душу, а внизу распахнутые ему навстречу смеющиеся с солнечными искорками глаза, в которые так сладостно было падать, а потом снова взлетать и снова падать, и снова, и снова…
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
