ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Александр КИРНОС (Россия)

СЕГОДНЯ МЫ НЕ НА ПАРАДЕ

(Продолжение)

Баночку Сонин, конечно же, взял, правда, вспомнил о ней только месяца через два после письма из Славуты. Пришлось ехать на улицу Скороходова, где жила подруга тёти Розы и только там Сонин догадался, зачем ему была вручена эта посылка. У подруги оказалась симпатичная дочка одних лет с Сониным, высокая шатенка роскошных форм, будто сошедшая с одного из полотен Кустодиева.

Сонин тогда усмехнулся про себя, поняв нехитрые матримониальные расчёты давних подруг, но в то время ему  нравились миниатюрные девушки и, скорее всего, его первый визит в гостеприимную семью Ридбергов мог оказаться последним, но оказалось, что глава семьи, Исаак Абрамович, был директором одной из ленинградских типографий, и когда он предложил посмотреть продукцию своей типографии, Сонин не смог отказать.

Его внимание сразу же привлекли журналы «Советиш Геймланд». Идиш Сонин знал с детства, вся эвакуированная из местечка семья говорила на идише, но книги на идише ему не приходилось видеть никогда, он знал, что они издавались до войны, более того, тётя Роза большая даже закончила семилетнюю еврейскую школу, но после антисемитской кампании, завершившейся совсем недавно, и язык идиш и всё, что было связано с еврейской культурой, как-то по умолчанию стало в семье темой закрытой, сугубо для внутреннего употребления, да и то с оглядкой и при запертых дверях.

В раннем детстве Сонин видел, как дедушка, накинув на плечи белое покрывало с тёмными продольными полосами и прикрутив на голову и к левой руке тёмные коробочки, листал толстую книгу с мелкими квадратными буквами. Сонин, который уже умел читать, подошёл к нему и, увидев незнакомые буквы, удивился.

– Вус идес, зэйдэле? – спросил он.

– Тойрэ, майн таяэр, тойрэ, – ответил дедушка.

–  Научи меня, – попросил Сонин, – я тоже хочу, как ты.

Дедушка ласково прижал Сонина к себе, снял очки, поцеловал в макушку и сказал, – эйныкл, майн таяэр, тебе это не нужно, ты пойдёшь в школу и поступишь в пионеры.  

Сонин не мог поверить своим глазам, но журналы с цветными обложками и знакомыми-незнакомыми квадратными буквами лежали на столе, и в выходных данных Сонин прочёл, что журнал Советиш Геймланд, главным редактором которого был Арон Вергелис, является органом Союза писателей СССР.

Среди издаваемой этой удивительной типографией литературы нашёлся и идишисткий алфавит, и Сонин, попросив разрешения взять его с собой, для закрепления письменных навыков стал записывать лекции на идише, при этом, большинство слов он просто транслитерировал буквами вновь обретённого родного языка. Так продолжалось почти месяц, пока однажды Сонин не смог найти в своём чемоданчике почти полностью исписанную амбарную книгу, куда он записывал лекции, подумал, что забыл её в одной из аудиторий, дня три безуспешно искал, а потом его пригласил на беседу папа Карп, как они называли начальника курса полковника Карпенко.

Александр Михайлович был вежлив, предупредителен. Когда Сонин открыл дверь в его кабинет, вытянулся в струнку и доложил, – товарищ полковник, старший сержант Сонин прибыл по вашему приказанию, – он махнул короткой ручкой, выкатился из-за стола, по-отечески обнял Сонина за плечи, подвёл к столу, отодвинул стул и бережно усадил. Всё это было так неожиданно, что ошарашенный Сонин молча сел и стал пристально изучать свои сапоги, как будто бы увидел их в первый раз.

– Что же вы, батенька, – как сквозь вату донёсся до него голос папы Карпа, – хороший курсант, можно сказать, отличный курсант, а вот ведь, почти всё время спите на лекциях.

Он остановился за спиной Сонина, наклонился над ним и почти в самое ухо ласково прошептал, – может быть, вам, батенька мой, надо лечь в клинику, подлечиться. Так я уж переговорю с профессором С.

Профессор С. заведовал клиникой психиатрии, и хотя на их  курсе клинические дисциплины ещё не изучали, но Сонину уже  доводилось слышать кое-что об этой загадочной клинике и услышанное, скользнув по поверхности сознания, как скользкая, холодная рыба, оставило гадливое ощущение, смешанное с опасливым интересом и желанием держаться от этой клиники подальше.

Сонин судорожно, как будто вынырнул на поверхность с неимоверной глубины, вздохнул, оторвал от пола глаза и, сделав попытку подняться, сказал, – что вы Александр Мих…, он поперхнулся, – товарищ полковник, нет, со мной всё в порядке, а сплю, так просто недосып накопился.  Знаете ведь, сколько всего, – зачастил он, – книги, учебники, девочки, музеи, секции, кружки…, лекции, – некстати завершил он.

Действительно, последнее время Сонин засыпал только под утро, часам к четырём-пяти утра, но виной тому были не девочки и не кружки, и, разумеется, не учебники. Всё свободное время, а свободным временем были только часы после отбоя, Сонин читал, читал запоем, он читал всё подряд, русскую и зарубежную классику, фантастику, детективы, с трудом разлеплял глаза по команде подъём, наспех умывался, кое-как заправлял койку, за что получал постоянные замечания от командира отделения, и, утром, используя каждую минуту для сна, спал в строю, дремал за завтраком, и, конечно, спал на лекциях. Спал так, что это уже стало привычным для всего курса, и никто уже давно не звал его по имени: Саша, Саня, а только Соня, прозвище прилепилось к нему намертво.

– Ну да, ну да, конечно, секции, книжки, девочки. Ах, молодость, молодость, чудесная пора, – благодушно рокотал за спиной Сонина голос начальника курса.

Карпенко обошёл стол, сел в своё кресло напротив Сонина, достал пачку Казбека, вытряхнул папиросу, размял треугольничком  гильзу между короткими, поросшими рыжеватой шерстью пальцами, закурил.

– Н-да книги, учебники, лекции, – он выпустил колечко дыма, – лекции… Кстати, – он выдвинул ящик стола и бережно положил перед Сониным амбарную книгу с зелёной обложкой, на которой на идише квадратным шрифтом справа налево было написано: Александр Сонин, – это  случайно не ваша.

Глаза его остро посверкивали из-под таких домашних, в роговой оправе очков, благодушная улыбка исчезла, он жёстко и требовательно смотрел на Сонина.

– Моя, конечно моя, – обрадовался Сонин, – наконец-то нашлась, спасибо Александр Михалыч, – вскочил он, и вдруг, неожиданно для самого себя выпалил, – а как она к вам…

Полковник Карпенко не дал ему закончить фразу, – Как, это к делу не касается, – отрубил он, – вы лучше мне ответьте, на каком это языке, на каком это языке нашего идейного врага вы писали и что это вы писали?

– Как что? – растерянно пробормотал Сонин, – лекции, конечно.

– Так вы же спите на лекциях, – голос папы Карпа стал мягче, – а язык?

– Так язык наш, то-есть, русский, это буквы только еврейские, я их запомнить лучше чтоб, – как дошкольник лепетал Сонин.

– Еврейские, – устало сказал Карпенко, скомкал потухшую папиросу, вытащил новую.

– Ну да, – запинаясь, промолвил Сонин, до которого только сейчас стало доходить, что его записи могли принять за тексты на иврите, а иврит – это сионизм, а сионизм…

– Так Александр Михайлович, я же пытался писать на идише, майне элтэрэн шрайбт идиш, – внезапно сказал он, – а я нет, вот я и хотел научиться тоже, да вот же и Советиш Геймланд, – Карпенко  вскинул на него переполненные какой-то непонятной тоской глаза, – то-есть, журнал «Советская Родина», орган союза писателей…

– Хватит стрекотать, – полковник Карпенко стоял у окна спиной к Сонину, – а  теперь слушайте меня внимательно, товарищ курсант. Он повернулся к Сонину, лицо его было бледным и суровым. – Я внимательно изучил ваше личное дело. Как и ваш отец, я всю войну был морпехом. И язык у нас с ним там был один: русский, он же командный, а надо, так и матерный.

Он подошёл к оторопевшему Сонину, положил ему руки на плечи, – Сынок, пиши по-русски и помни: враг не дремлет.

Резко повернулся, вернулся к своему креслу, сел.

– Товарищ курсант, возьмите свою тетрадку и не разбрасывайте её, где ни попадя. Идите на лекции и постарайтесь больше на них не спать. И вообще, чтобы после отбоя сразу в койку. Я прикажу дежурным, чтобы проследили. Недосып вреден для здоровья. Идите.

Сонин хотел сказать, как он благодарен, что он не ожидал, что Александр Михайлович, такой классный мужик, что он всё понял и про язык, и про недремлющего врага, но рука его привычно вскинулась к пилотке, он вытянулся, коротко ответил, – Есть! – круто развернулся и вышел из кабинета.

С тех пор он в точности следовал советам папы Карпа, к концу второго курса стал отличником, полковник Карпенко в конце курса объявил ему благодарность от начальника Академии за достигнутые успехи в боевой и политической подготовке и… перевёл на вновь образованный факультет подготовки авиационных врачей.

Сонин вспомнил эту историю, пока ехал на трамвае до здания управления академии, заветную тетрадку с идишистскими текстами он оставил в Москве у родителей, он был уверен, что папа Карп не дал ходу этому делу, других прегрешений к этому времени за ним не было, тогда что же?

В канцелярии его направили в какой-то неприметный кабинет без номера на двери, за  узким столом у окна сидел незнакомый майор с авиационными «птичками» в голубых петлицах.

– Садитесь, товарищ старший сержант, – сказал он, и без всяких предисловий, буднично спросил, – как вы провели выходные?

– Нормально провёл, – удивился Сонин. Почему-то всё же он думал, что разговор зайдёт о той давней истории с амбарной книгой.

– А поподробнее, – так же буднично продолжил майор.

И только тут Сонин догадался, что интерес органов к нему вызван его встречей с Наташей, он вспомнил, что гулял с ней по территории обеих учебных баз Академии, и у Финляндского и у Витебского вокзалов, с нескрываемой гордостью (и идиотским фанфаронством) демонстрировал ей клиники и рассказывал о выдающихся врачах, которые здесь работали: о Боткине, Молчанове, Фигурнове, Шанине, Куприянове, о продолжающих читать лекции профессорах Савицком и Воячеке, бывших лейб-медиках императорского дома.

– Подумайте только, Наташа, – восклицал он, – они ведь Николая II и его детей лечили.  

Тогда ему показалось, что Наташа снисходительно и рассеянно, как взрослая ребёнку, улыбалась, слушая его восторженную речь, а сейчас он подумал, что раз она, русская, родилась и живёт в Париже, то, конечно же, её родители из России. Господи, если она лет на десять старше Сонина, то её родителей увезли из России детьми, во время революции, может быть её бабушка и дедушка тоже из Ленинграда, да нет, из Петербурга, нет, из Санкт-Петербурга,  и, возможно, не хуже Воячека и Савицкого знали императора и его семью.

– Да, дуракам закон не писан, – подумал он, – говорил же папа Карп: запомни, враг не дремлет, а я… Да, не только, враг, но и друг не дремлет, вообще, в этой стране никто не дремлет, один я только соня…

– Ну, что же вы, товарищ старший сержант, память у вас, что ли, девичья или горло после выходных пересохло, – почти дружески улыбнулся майор. – А вы знаете что, – и он подвинул к Сонину стопку бумаги, – вы  напишите всё подробно, по часам, тогда-то я был там-то, видел то-то, говорил с тем-то о том-то. Пишите просто, ничего не придумывайте, а я ненадолго выйду по делам. Минут пятнадцать вам хватит? – обернулся он, уже подойдя к двери. – Да, ничего не придумывайте, но и не утаивайте, – ещё дружелюбнее улыбнулся он и вышел.

У Сонина почему-то начали непроизвольно подрагивать ноги, а потом и правая рука, лежащая на столе, начала подёргиваться.

– Как при хорее, – подумал он и прижал её левой рукой. Подрагивание удалось остановить, но внезапно начали стучать зубы. – Да, что это я, как смольнинская барышня, – разозлился Сонин, – чего я так испугался? Подумаешь, встретился с девушкой, разговаривал с ней об искусстве.

Он почти успокоился, но, тут же вспомнил, что ему придётся рассказать о том, почему именно он встречал Наташу, то-есть, придётся рассказывать о Димке, а это уже меняло дело, закладывать друга он не хотел. Ситуация казалась ему безвыходной.

– Стоп, стоп, оборвал он себя, а что это они вдруг засекли именно меня, мало ли курсантов с девушками гуляет? Ну, конечно, она же иностранка и вели они не меня, а её, скорее всего, отслеживали от Москвы, а я попутно попался, значит, и о Димке они всё знают, – решил он и, окончательно успокоившись, коротко описал эти выходные, вернее, одну субботу и ночь с субботы на воскресенье, потому что всё воскресенье он беззаботно продрых в общаге на Рузовской улице.

Майор вернулся, мельком просмотрел написанное, потом спросил, – а вы знакомы с приказом министра обороны, запрещающим военнослужащим знакомство с иностранцами, а если такая встреча случайно состоялась, то предписывающим, – и он поднял вверх указательный палец правой руки, – предписывающим немедленное донесение о происшедшей встрече по команде и компетентным органам, – и, не дожидаясь ответа, протянул Сонину листок, – распишитесь, что обязуетесь не разглашать содержание нашей беседы.

Когда Сонин вышел в приёмную, ему навстречу входил согнутый, державшийся за правую половину живота Димка. После операции был только шестой день и ему, конечно же, было больно, но не настолько же. Было заметно, что он симулировал.

– Что? – прошептал он, проходя мимо Сонина.

– Наташа, – так же шёпотом ответил Сонин.

– И что ты? – Димка, изобразив болевой приступ, ухватился за Сонина.

– Написал, что гуляли.

Замешкавшийся в дверях боец сопровождения перехватил Димку и тот, успевший подмигнуть Сонину, ещё больше согнувшись, вошёл в кабинет дознавателя.

Да, многое, оказывается, связывало Димку и Сонина, хотя закадычными друзьями в курсовых раскладах они не числились, да и пересекались, в общем-то, редко; хотя и, несомненно, симпатизировали друг другу. История с Наташей тогда никакого продолжения не имела, хотя, как сказать…

Димка через два дня после того, как выписался из больницы, а это было как раз накануне ноябрьских праздников, пригласил Сонина на вечеринку к одной из своих знакомых. Жила эта знакомая в коммуналке на Суворовском проспекте. Кроме Димки там был ещё какой-то молчаливый парень из мотоциклетных друзей Димки и три девушки.

– Твоя – Машка, – шепнул ему лежащий на кровати Димка и показал взглядом на полную шатенку в белой кофточке с кружевным воротничком. Девушка стояла в профиль к ним и завершала приготовление непременного атрибута любой вечеринки – салата-оливье. В комнате был полумрак, но непропорционально большой бюст девушки не мог не обратить на себя внимание.

– Нравится? – толкнул его в бок Димка,  – классные тёлки, проверенные, воспитательницы из детсада, так что не бойся.

Ничего тогда не понял Сонин, действительно, был он тогда «девственной» личностью, прежде всего не мог понять, как Димка, одновременно с Наташей мог поддерживать знакомство с такими девушками. Сразу же бросалось в глаза отсутствие  книг, картин, зато по буфету, покрытому узорной салфеткой, колонной по одному, куда-то, возможно, на водопой шли фарфоровые  слоники, простенки были оклеены фотографиями киноартистов.

Все признаки мещанского быта были налицо, и у Сонина тоскливо засосало под ложечкой. Пару раз он бывал в таких компаниях и уже знал, что прекрасной незнакомки в них не найдёшь, а на меньшее тогда он согласен не был. А о том, что такое «проверенные», и чего ему не надо бояться, он сообразил только позже, когда вспомнил, что Лука как-то попал в клинику дермато-венерологии лечить гусарский насморк.

Тем не менее, уйти было неудобно, сели за стол, выпили, закусили, говорили какие-то пошлые тосты, девушки нервно смеялись, потом мотоциклист с одной из девушек куда-то исчезли, Димка откинулся на подушки и задремал, всё-таки он был ещё слаб после операции. Сонин вышел покурить. Изогнутый коридор этой коммунальной квартиры был неимоверной длины и за одним из поворотов Сонин наткнулся на распахнутые настежь двери большой комнаты, в которой шумно веселилась студенческая компания.

– Всё перекаты и перекаты, – перебирая струны гитары, пела, полулежащая на полу темноволосая девушка.

– Послать бы их по адресу, – непроизвольно откликнулся Сонин.

– О, курсантик, – ещё две девушки вскочили с пола и втащили Сонина в комнату, – садись, а то мы слова плохо знаем.

Сонину передали стакан портвейна, он отхлёбывал, одна песня сменяла другую, свет потушили, он уже целовался с кем-то, потом в перерыве между песнями и поцелуями вышел в туалет. В коридоре к нему на грудь бросилась Маша.

– Ты куда пропал, а я уж тебя обыскалась, – она потянула его за руку, пошли, ну, пошли же, – и, увидев его недоумённый взгляд, расплакалась, – всё, ну ведь всё было бы хорошо, если бы эти евреи всё не испортили.

Сонин одел шинель, вышел на улицу, спустился к Таврическому саду, потом по улице Салтыкова-Щедрина дошёл до общежития на Рузовской.

Здесь люди, как улицы

Прямые и чистые,

Здесь небо, коль хмурится,

И то по-мальчишески…,

как мантру повторял он свои стихи, удерживая застрявший в горле ком.

Клубочек воспоминаний разматывался, как сказки из тысячи и одной ночи, оказывается, не совсем уже сосунком был Сонин, уже было о чём вспоминать.

Когда ему исполнилось тринадцать лет, мамин брат, дядя Гриша на своём заводе выбил для племянника путёвку в пионерлагерь в Кабардинке, недалеко от Новороссийска. Пионерлагерь был краснодарским и Сонин был там единственным москвичом. Местные ребята присматривались к нему, но в свою компанию принимать не спешили, и Сонин заполнял скуку резьбой по камню. Кружок вёл старший пионервожатый Володя, могучий, громадного роста парень, с которым Сонин подружился. Их сблизило отсутствие музыкального слуха и любовь к пению, и Володя учил Сонина петь романсы.  А пионервожатой в их отряде была студентка пединститута Наташа, задумчивая тоненькая девушка с пепельными волосами и нежным голосом. Было заметно, что они с Володей явно симпатизировали друг другу и однажды вечером у костра, когда Наташа тихо рассказывала какую-то горскую легенду, Сонин услышал, как полулежавшие за ним местные ребята обсуждали, целка она или нет.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>