ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Александр КИРНОС (Россия)

СЕГОДНЯ МЫ НЕ НА ПАРАДЕ

(Окончание)

– Разумеется, целка, – неожиданно для самого себя брякнул Сонин. Видимо, ему хотелось любой ценой стать своим в компании ребят. Жито был недалёк от истины, Сонин действительно был девственной натурой, проще говоря, абсолютным идиотом, если мог предположить, что слово целка означает цельную натуру, а именно так он тогда и считал, списывая несколько необычное звучание этого слова на местный диалект.

Ребята замолчали, оценивающе посмотрели на Сонина. Ему показалось, что они вообще впервые обратили на него внимание.

– Трепло, – лениво процедил их заводила Витька, – ты то откуда знаешь?

– Знаю, а хотите, я у неё сам спрошу, – завёлся Сонин.

– Ты? Когда?

– Да сейчас, – и Сонин, выдвинувшись из темноты в освещённый костром круг, спросил, – Наташа, скажите нам, ведь вы целка?

До этого Сонин только слышал это слово, но никогда сам не произносил, а сейчас, когда оно сорвалось с его губ, он почувствовал его неприкрытую, какую-то непристойную наготу. Он по-прежнему не понимал, что оно означает, но уже сознавал ужасную непоправимость сказанного. На пятачок пляжа, где горел костёр, обрушилась тишина, слышен был только тонкий щемящий звон цикад и шелест волн. Лицо Наташи застыло и даже в неверном свете костра видно было, что оно стало мертвенно бледным. Она с ужасом смотрела на Сонина, её рот беззвучно открывался, дыхание стало прерывистым.

– Как у рыбы, вытащенной на песок, – машинально отметил Сонин.

Наташе, наконец, удалось сделать глубокий вдох, она сорвалась с чурбака, на котором сидела, и исчезла в темноте. Вокруг Сонина образовалось пустое пространство, он один сидел у костра, и чувствовал, что пустота снаружи переливается внутрь, заполняет его, и он становится абсолютно пустым, невесомым, и ему казалось, что если сейчас подует даже лёгкий ветерок, то он улетит в горы или в море.

– Лучше бы в море, – подумал Сонин, и в это время в освещённый круг ворвался Володя. Глаза его сверкали, громадные кулаки были плотно сжаты.

– Кто? Кто, мерзавцы? – прогремел его голос, – Ты? – недоверчиво посмотрел он на Сонина, схватил его за ворот рубашки, рывком поднял в воздух, всмотрелся в его отрешённые, ничего не выражающие глаза. – Господи, какой недоумок, – сказал он и разжал пальцы.

Сонин поднял голову, ему хотелось объяснить Володе, что он ничего плохого не хотел, что Наташа замечательная, но Володя смотрел на него с таким брезгливым сожалением, что он молча опустился на песок и закрыл голову руками.

Очнулся он в лагерном лазарете, оказывается, он двое суток был в бреду с температурой под сорок градусов, Наташа и Володя навещали его, он выздоровел, и оказалось, что жизнь продолжалась и что можно было жить с чувством мучительного недоумения перед тем непостижимым, что скрыто внутри человека. Это чувство с тех пор почти никогда не покидало его, и он мог неожиданно «зависнуть» в  разгар самой оживлённой беседы.

В общежитие Сонин вернулся только к полуночи и неожиданно обнаружил в своей комнате Житова и Лукина. Житов был необычно бледен, он неподвижно сидел у окна, застывший взгляд был устремлён в заоконное пространство, пальцы правой руки, лежащей на подоконнике, едва заметно подрагивали. Лукин метался от окна к двери и обратно, на левой скуле его была свежая ссадина.

Со слов Лукина, выяснилось, что друзьям последний год просто не фартило.

– Представляешь, – возбуждённо размахивая руками, говорил он, – ну, зашли мы снова в «Север», ты же расплатился, так что всё нормально, попросили халдеев выставить на столы, что мы не допили; посидели, потом вышли, идём тихо-мирно вниз по Садовой, никого не трогаем и вдруг навстречу нам патруль. Ну, патруль и патруль, нам то что, мы ведь в гражданке, да только Жито вдруг переходит на  строевой и всё, как  положено, живот втянул, голову налево – и приветствует их. Ну, они и прицепились. Я им говорю, ребята, вы что, это ведь просто хохма, а они: пройдёмте в комендатуру, там разберёмся. И руки выкручивать начали. И тут Жито, – я даже и сообразить не успел, вдруг бац-бац, двоих вырубил намертво, а третий сам к стене прижался и скулит чего-то тихонечко. А я вижу, офицер валяется, а народу вокруг никого, как будто все вымерли, ну я и решил посмотреть, что у этого старлея в кобуре…

– Не тренди, – не поверил Сонин.

– А это видел, – и Лукин извлёк из кармана пистолет Макарова.

Сонин вскочил, подбежал к двери и закрыл её на стул.

– Идиот, спрячь его немедленно, – прошипел он.

– Ну вот, Сонечка, – не поворачивая головы от окна, медленно процедил Житов, – вот, и пришёл твой час, ты же у нас благопристойный член страны Советов, посоветуй же что-нибудь.

– Да, что тут советовать, – вскинулся Лукин, – хрен они нас найдут.

– Да нет, – щёки Житова, начали медленно розоветь, – если бы мы им просто врезали, они, может быть, и не искали бы, но ты же, мудила, пистолет прихватил. Теперь они весь город на уши поставят, Большой дом подключат и вообще…

Сонин молча, не отрываясь, смотрел на Житова.

– Ну, что ты на меня вылупился, я ещё тогда, после того, как мне кастетом врезали на Смирнова, зарок дал, что больше ни одна падла до меня пальцем не дотронется. Дай игрушку, – он повернулся к Лукину и тот, как загипнотизированный протянул ему оружие.

Житов передёрнул затвор, поставил пистолет на предохранитель и положил его в карман.

– Адью, господа, – щёлкнул он каблуками, чётко развернулся, подошёл к двери, выдернул стул и вышел. Сонин и Лукин заворожено смотрели ему вслед.

Поведение Житова было необычным, не просто необычным, а… Сонин мучительно подыскивал определение… патологически необычным, вот именно, патологически…  

А что, может быть, после перенесённой травмы черепа, да и просто насилия, что-то в нём сдвинулось, подумал он. А что во мне сдвинулось тогда в Кабардинке? А на карнавале? Человеку только кажется, что мысль в нём главное, ерунда всё это. Главное – это чувства, желания, а интеллект только их обслуживает. А уж лучше или хуже…

Лукин зябко поёжился, – как ты думаешь, он никого не пришьёт?

– Не знаю, – вышел из ступора Сонин, – ни хрена я не знаю. Мы сейчас вот что сделаем, мы сейчас с тобой поедем к папе Карпу.

– Куда? – Лукин недоуменно, как на сумасшедшего, смотрел на него, – ну нет, я ещё в своём уме.

– А я тебе говорю, что если кому и можно доверять, то папе Карпу, я ручаюсь за него, понял.

Как можно было объяснить Луке, почему он доверяет косноязычному служаке Карпенко.  Слишком много пришлось бы рассказывать: и про тётю Розу маленькую, и про Советиш Геймланд, и про дедушку.

Сонин вырос на руках у дедушки и бабушки. Они, пока отец воевал, были в эвакуации в Новосибирске, а потом его миром стал  маленький деревянный дом в Перово-поле, вокруг которого на крохотном участке росли две антоновки и черноплодная рябина и несколько вишен, и где Сонин периодически застывал в оцепенении над раскрытой книжкой, поражённый непостижимостью удивительной гармонии мира, а дедушка постоянно чем-то занятый в саду, изредка поглядывал на него и с сомнением говорил маме:   «Ер трахт, ер трахт, ет эфшер трахт ер гурништ».

В начале февраля этого года почти сразу же после возвращения  Сонина с зимних каникул пришла телеграмма, что дедушка умер. Дедушка был тяжело болен, последние два месяца своей жизни он уже не вставал с постели и почти ничего не ел. Сонин с телеграммой в руках пошёл к начальнику курса.  

– Ничего не могу сделать, – сказал тот, отпуск даётся только в связи со смертью родителей.

Сонин бросился к Карпенко, который к этому времени был уже начальником факультета, тот, мельком взглянув на его застывшее с потухшими глазами лицо, взял телеграмму и уже через час Сонин держал в руках командировочное предписание.

Сонин приехал в осиротевший деревянный дом на окраине Москвы, дедушку не хоронили, ждали его приезда. В комнате тускло горела шестидесятисвечовая лампочка, бледность проступала через желтизну заострившегося лица дедушки, за окнами выла метель, через некоторое время в комнату стали входить незнакомые Сонину мужчины, потом Сонин услышал голос дяди Миши: – Всё. Уже есть миньян, можно начинать.

Кантор читал кадиш, а Сонин вспоминал, как дедушка говорил дяде Грише, который жаловался ему на жену, что нельзя плохо говорить о женщине, потому что, если она твоя жена, то ты плохо говоришь о себе, а этого делать не надо, разве что в молитве, а если вы развелись, то, как ты можешь плохо говорить о чужом человеке, тем более, что плохих людей нет, а есть злое начало, «ецир ра», и каждый человек должен с ним бороться, и если он видит, что кто-то совершил дурной поступок, то обличать надо не человека, а злое начало в нём, и делать это надо наедине, чтобы человек не потерял лица.

Сонин тогда ещё был маленьким и понял не всё, но как оказалось, многое запомнил и теперь слова дедушки под звуки молитвы на непонятном Сонину языке всплывали из глубин памяти.

– Да куда мы поедем, ты что знаешь, где он живёт? – недоверчиво спросил Лукин .

Не отвечая, Сонин вытолкал переставшего сопротивляться Володьку за дверь, мимо дремавшего дежурного они скатились по лестнице, добежали до Литейного и тут им повезло, их подхватил левак, и они успели проскочить через Литейный мост за пятнадцать минут до того, как его должны были развести.  Сонин никогда не был в гостях у Карпенко, но, однажды, во время штабных учений, он был назначен посыльным и должен был срочно доставить ему на дом пакет с документами особой важности. Отрабатывалась схема оповещения командного состава в  условиях отсутствия телефонной связи и Сонин  стал одной из маленьких шестерёнок этой гигантской штабной машины. Его подняли тогда в пять часов утра, он только за полчаса до этого уснул, не успев переварить проглоченную им в ту ночь «Куклу» Болеслава Пруса, и, когда его растолкали, минуты две никак не мог врубиться, где он и что от него хотят. По условиям КШУ, посыльные должны были добираться своим ходом, не пользуясь общественным транспортом. – Так, взвейтесь, соколы, орлами! – напутствовал их  дежурный по штабу, – летим, летим, орёлики, время пошло.

Чертыхаясь, проклиная непроходимую тупость штабистов, Сонин вскрыл пакет с адресом, не было и шести часов, когда он позвонил в квартиру Карпенко. Тогда он был лёгок на ногу, да и тренировочные десятикилометровые марш-броски пригодились. Сонин был уверен, что Карпенко включил его в команду посыльных и дал свой адрес для того, чтобы проконтролировать, сделал ли он нужные выводы после той их душеспасительной беседы.

Впрочем, как теперь показалось Сонину, КШУ были не совсем бессмысленными. Уток и основа были основными элементами бытия,  вот и прихотливый узор, который выводился утком случайности на основе необходимости, (по-восточному цветистая мысль пришла к нему в голову) оказался востребованным, и это лыко легло в строку. И пока они мчались по пустынным улицам ночного города на улицу Энергетиков, Сонин развивал перед Лукой недавно усвоенные им мысли из кондуита диалектического материализма о том, что случайность это проявление необходимости и дополнение к ней.

– Забавная получается штука, – лихорадочно говорил он, – получается, что ночные бдения были внушены мне затем, чтобы накопился недосып, а недосып нужен был для того, чтобы я посеял тетрадку с лекциями, записанными на идише, а посеянная тетрадка вместе с заботливыми стукачами нужна была, чтобы на меня обратил внимание Карпенко, а внимание Карпенко нужно было, чтобы получить его адрес, а адрес нужен был, чтобы Карпенко помог вытащить из задницы тебя и Жито.  

Было непонятно только, почему приятели Сонина оказались такими раздолбаями, а впрочем, если бы Сонин не обиделся на них и не отвалил с Садовой на Загородный, то и он оказался бы втянут в эту разборку с патрулём и всё равно бы они примчались к Карпенко. Хотя, если бы Сонин остался в «Севере», то они все вместе могли бы выйти из ресторана несколько раньше или несколько позже и не встретились бы с патрулём. И что же, тогда весь Сонинский недосып был бы напрасен… Получалось, что нет жёсткой детерминированности, а есть веер возможностей и необходимость реализуется случайным образом. То-есть, всё-таки кости, а не шахматы, или вернее, и шахматы и кости…

Додумать эту глубокую, заслуживающую серьёзного обсуждения не в машине левака, а за столом с двумя, нет лучше с тремя бутылками портвейна «777» мысль, Сонин не успел, так как малость прибалдевший от философического бреда Сонина водитель тормознул у длинной белой пятиэтажки, на первом этаже которой жил полковник Карпенко. У него была отдельная трёхкомнатная квартира, зримое свидетельство того, что зори коммунизма уже сдвинулись с горизонта и становятся повседневной частью обихода, то-есть, буквально на глазах поколения осуществлялся кантовский переход, «вещь в себе становилась вещью для нас». Сонин выскочил из машины, вытащил из кармана уцелевшую в ресторанном загуле трёшку, протянул водителю. Машина сорвалась с места и через секунду растворилась в грязно-сером сумраке, подсвеченном тусклым мертвенным светом уличных фонарей.

В то давнее время подъезды ещё не запирались на кодовые замки, Сонин взбежал по ступенькам и зажмурившись, как перед первым парашютным прыжком, позвонил. Он, конечно, был тогда ещё очень наивен, но, может быть, благодаря этой наивности, сохранил детскость восприятия, благодаря которой события и людей воспринимал не анализируя, целостно, на уровне: нравится, не нравится, хороший, плохой, а почему нравится, почему хороший – объяснить не мог, вернее, если бы его попросили, он сумел бы предложить десяток равно вероятных или равно невероятных объяснений.

Карпенко открыл дверь почти мгновенно, как будто он ждал их приезда. Правда, был он не в привычной форме, а в тёмно-голубом спортивном костюме и выглядел совсем по-домашнему.

– Проходите, – шёпотом сказал он, окинув приехавших цепким взглядом. – И не шумите, а то мои только уснули, внучка простыла, куксилась, еле-еле удалось уложить. Шинели повесьте сюда, – он открыл дверцу встроенного шкафа в коридоре, с сомнением посмотрел на сапоги, но когда Сонин ухватился за задник сапога, придержал его за локоть и подтолкнул на кухню.

Выслушав сбивчивый рассказ приятелей, он заметно помрачнел, вышел в соседнюю комнату, сделал несколько телефонных звонков. Вернулся уже полностью одетым.

– Так,  – сказал он, глядя на Сонина, – вы, товарищ слушатель, ни в чём таком не участвовали и этих безобразий не нарушали. Так что возвращайтесь в общежитие и чтобы я вас больше не видел и не слышал.

И, уже открывая Сонину двери, добавил, – У тебя, сынок, своих щей не расхлебать, а ты в чужую миску полез. Скромнее надо быть, скромнее…, – и, резко сменив тон, отчеканил, – Военнослужащий должен быть бдительным. Почему? – его тяжёлый взгляд  буравил переносицу Сонина.

– Потому что враг не дремлет, – заученно ответил Сонин.

– Вот именно! Идите…, иди уже, всё утрясётся, – перед Сониным вновь стоял не образцовый служака полковник Карпенко, а усталый папа Карп с грустными печальными глазами на постаревшем лице.

Заседание парткома Академии, состоявшееся утром следующего дня, было бурным, и скорее всего исключили бы Сонина и Чудакова из комсомола, а потом и из Академии, если бы не страстная речь в их защиту, произнесенная Сергеевым.

– Кого мы собираемся исключать, – спросил он собравшихся, – хулиганов? Заразу? И вы верите в это? Да это всего лишь мальчишки и при этом лучшие изо всех. Чему мы их учим всё время? Фронтовому братству, «сам погибай, а товарища выручай», помните или уже забыли? Ну, перегнули палку, но это ведь от молодости, от жажды справедливости…

В общем, получалось, что награждать надо было героев этой разборки, а не наказывать, а так как Ленинградский обком отступать не хотел и требовал крови, то дело докатилось до ЦК и, в конце концов, было принято компромиссное решение: командованию Академии наказать виновных своими силами.  

В результате Сонин и Чудаков получили по десять суток гауптвахты,

На известную своей строгостью и образцовым порядком Ленинградскую гауптвахту на Садовой улице они попали 10 апреля 1961 года, а 12 апреля Сонин драил окна в офицерском туалете, там и услышал торжественный голос диктора:

– Советский человек в космосе...

Телевизора в камере не было, и Сонин так и не увидел всенародного ликования и, тем более, не смог в нём участвовать лично. А уже перед самым концом отсидки, Сонин случайно пересёкся с одним из офицеров своего факультета, назначенным начальником патруля, и узнал, что неизвестных хулиганов, напавших на патруль у ресторана «Север» напротив гауптвахты, найти не удалось, скорее всего это были заезжие дембеля, хорошо хоть сотрудниками КГБ неподалёку, на площади Искусств,  у кинотеатра «Родина», был обнаружен пистолет и, скорее всего, дело будет закрыто.

А Житов и Лукин попали на лечение в клинику С., один в связи с острой ажитированной депрессией после черепно-мозговой травмы, а другой вроде бы с невротическим состоянием.

– Перегудели цуцынята, – сочувственно обронил офицер, – молодые ещё, нормы не знают, и вообще, кто же понижает градус? – и, заметив недоуменный взгляд Сонина, добавил, – говорил я Луке, хоть ты и спортсмен, а пиво после коньяка пить нельзя, глючить будет.

С гауптвахты Сонин и Чудаков вышли ровно через десять дней и успели на смотр строя и песни, проходивший 22 апреля в день рождения Ленина.

«… А к коммунизму на пути..» – торжественно исполнял марш коммунистических бригад сводный батальон факультета подготовки авиационных и космических врачей.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>