ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Галина КЛИМОВА (Россия)

МОЙ ПАПА ДАНИЕЛЬ, КАНТОР СОЛОМОН И ДРУГИЕ

(Продолжение)

Где ты,

мой мальчик Мотл?

В колтуне колких от звезд ветл

ищешь Бога

как близкого друга,

бреднем шаришь в закромах Буга,

жадно жаришь с загаром бычки

и, пока не слепит глаза вьюга,

изобретаешь солнечные очки...

Как ты от меня недалек,

мой маленький Мотл, мотылек!

Горек нектар?

Всласть на ус мотаешь,

перелетаешь,

воздух тоской латаешь.

И такая взмахов твоих широта,

что спутаны в сердце координаты:

и пятый пункт,

и калитка в пенаты,

и смех – мимо глаз

и слеза – мимо рта:

«Мне хорошо, я – сирота!»

Даня  редко виделся с родителями и почти не писал им. Сын – отрезанный ломоть… Его это мучило, он казнился и каялся даже мне, особенно когда получал письмо, обычно от отца, умолявшего черкнуть несколько слов больной матери. Но чаще писать родителям и видеться с ними так и не стал. Может, еще потому, что не приняли, не признали родители его русскую жену, московскую сноху, несмотря на ее ученую степень и  успехи в медицине.

Клара умирала от рака легких. Она уже однажды пережила рак, и ей удалили правую грудь. Меня, маленькую, это так пугало, что я не отводила глаз от того места, где твердо возвышался протез. Клара умирала в своей постели. Любимая внучка Элла собралась выходить замуж, но все тянула, все откладывала свадьбу из-за болезни бабушки. И тут Клара категорически потребовала, чтоб свадьбу не переносили и не отменяли, ей хотелось услышать через стенку крики «горько», хотелось последнего праздника в родном доме, хотя за рояль она уже сесть не могла, да и самого рояля в доме давно не было, – все разворовали еще в войну, соседи разграбили, как только они эвакуировались на Урал.

Знаю, что Клара помогала и ближним, и совсем незнакомым, кого-то пристраивая, давая какие-то адреса, вещи и деньги вечно гонимым евреям. Шло ли это от сердца? Или разговоры и дружба с  Любавичским ребе дали свои плоды? Клара сочувствовала идеям Теодора Герцля, мечтала о Сионе. Там теперь ветвится и множится ее поросль – правнуки и праправнуки.

Сразу же после ее смерти Рыжик исчез. Он не хотел жить без Клары.

Это было более полувека назад. И вот недавно моя кузина-Зина приехала в Николаев и глазам не поверила: на Клариной могиле, чудом уцелевшей от оргий местных вандалов, в тени персидской сирени лежал живой, весь в колтунах, рыжий кот…

Почему все это так сильно полыхнуло во мне, полукровке, воспитанной русской бабушкой-сибирячкой?

Почему именно в Харбине непостижимым образом высветилась и зашумела еврейская ветвь моей судьбы?

                 Мене, текел, фарес –
                 исчислено, взвешено, разделено…
                     Книга Пророка Даниила, гл. 5, 25-28 

Быть полукровкой, не различая в себе горизонта,
черты оседлости, линии перемены дат,
за своих умирать на оба воюющих фронта,
откинув к западу ноги, к востоку – взгляд,
ещё влажный, живой, зелёный, с зимой вразрез,
так просто расположивший к себе земную ось.
На каком языке зубрила: мене, текел, фарес, –
чтобы чисто по-русски буркнуть: авось…

Там ржаная горбушка –

пустыни зажаристой корка,
тут похрустывал снег, будто праздничная маца.
Не счесть всех исходов и войн,
и тьмы, и казней, и торга,
не взвесить всей крови, рвущей сердца.

И я, подозрения, злобу и смех навлекая, 
побочная дочь Сиона в семействе осин и берёз,
шевелю губами, как бабки мои – Феня и Хая.

Кровинкой меня называя, кто давился от слёз?

Папы уже нет в живых. И совсем не случайно, оказывается, шептал он:

«В Харбине мой дядька Соломон… кантор в синагоге».

Это правда, папа. Я нашла его!

Сопровождавшие нас китайцы – переводчик и миловидная Сунь Ли, главный редактор литературного журнала,– потрясенные находкой не меньше, чем я и Римма, времени зря не теряли: деловито щелкали фотоаппараты, записывали в блокнотик имя и дату смерти, расспрашивали. И тут, как в плохом фильме, из ниоткуда вырос энергичный пожилой мужчина в белой кипе.

– Шолом!

Мы выбрали язык общения – французский, и обменялись визитками. Менеджер компании «Локхид Мартин» приехал из Америки на могилы предков.

– Хотите, прочту кадиш?

– Хочу,– согласилась я.

Он вынул карманный молитвенник и, раскачиваясь, начал читать на иврите. Мы с Риммой замерли слева и справа от него. Я, православная христианка из Москвы, стою у могилы моего незнакомого двоюродного деда, кантора главной синагоги Харбина, и первый встречный иудей из Америки читает над ним – через столько безмолитвенных лет – кадиш. Я плачу. И Римма, глядя на меня, тоже плачет. Вот она – воля  и милость Божия.

Потом была главная синагога, бездействующая со времен культурной революции, как и три десятка русских православных храмов, молчаливо подпирающих китайское небо. В Харбине не осталось, похоже, ни одного еврея, но в синагоге – потрясающий музей истории и культуры евреев Харбина. В крупном научном центре изучают наследие не столь далекого прошлого.

С азартом искателя вглядываюсь в мужские еврейские лица на фотографиях конца Х1Х–го века и первой половины ХХ–го. Породистые бородатые «отцы» города и просто отцы семейств, местные знаменитости: банкиры, фабриканты, идеологи сионизма, инженеры, врачи, музыканты, спортсмены. Их красивые жены, счастливые дети. Вместе со строителями КВЖД, вместе с белыми офицерами и эмигрантами они придали небывалую значительность провинциальному Харбину, самому русскому из китайских городов. Они построили благополучный Харбин, до боли напоминавший Одессу, Ростов, Николаев, наполнили здешнюю атмосферу своими талантами и ностальгией. Кто из этих людей мог быть моим двоюродным дедом?

Стоп! Остановила фотография, вернее, подпись: кантор. И всё. Без имени и даты. Как не корректно, – сработал во мне внутренний редактор.

На фото аскетичный молодой мужчина с узким лицом и близоруким взглядом. Он кажется узнаваемым и родным. Смущает, правда, канторское облачение и головной убор, хотя разрез глаз точно как у папы и его племянниц – Эллы и Зины. Он пел в этих стенах. Его слушали единоверцы, жена, сыновья, друзья, соседи, поклонники.

          Где они все?

          Наверняка кто-то еще жив.

          Должно же остаться что-то, кроме могилы?

          Может, сохранилось в харбинских архивах и ждет если не меня, то моих внуков?  

          Ведь не последним человеком был в Харбинé кантор главной синагоги, свободный художник Соломон Златкин, рожденный Моисеем, сапожником из местечка  Прянички…

Старые Прянички, Новые Прянички –

пряников нет.

Речка да кладбище,

постное пастбище,

бархатцев цвет.

Где здесь  хозяйство Моше-сапожника –

дратва, колодки, клей?

То-то в балетках и даже в баретках

легче и веселей.

Окна  повыбиты,

крыша проломлена,–

есть кто живой, отвечай?

Мы, на словах, двести лет возвращаемся,

к прадеду едем на чай.

В доме  как в коме:

ни взгляда, ни отклика.

Выдохлась тишина.

Здесь, на юру родового беспамятства

обувь уже не нужна.

Старые Прянички, Новые Прянички –

нет никаких:

мятных, медовых и шоколадных,

и комсомольских,

и городских.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>