ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА

Хамуталь БАР-ЙОСЕФ (Израиль)

ТРЕТЬЯ ГОДОВЩИНА

Рассказ

Хотя погода стояла прекрасная, все-таки было неясно, кто из них придет в этом году и как они с этим справятся. По правде сказать, мне это было уже не особенно важно. Кто из них потрудился прийти послушать, как мы с Ами играем на трубе в кафе «Ацида»? Все они, кроме отца, ненавидели трубу с самого начала. А отец — отец не мог примириться с тем, что мы с Ами вместе, даже если меня и в армию взяли, и вообще. Он неспособен был выдавить из себя слово «гомосексуал», сказал только:

— И это мой сын?! Сын Якова Леви? Я его не знаю, — и посмотрел на меня таким взглядом, будто и впрямь не знает меня, только боится.

Мне уже знаком был этот взгляд, мама так же на меня посмотрела, когда я пришел домой с бритой головой и с серьгой в ухе. Посмотрела так, а потом вытащила мою фотографию, где мне три годика и у меня светленькие кудри до плеч, и так рыдала, как будто я ей не знаю что сделал. Но, в конце концов, успокоилась. Я все-таки надеялся, что хоть кто-нибудь, особенно мой брат Алон, заглянет послушать, как я импровизирую с Ами в кафе «Ацида» и как публика сходит с ума, но они все объяснили, что у них нет времени, и долго толковали о том, как они заняты, и все такое: Алон у себя на радио, Нили в студии, Нета в клинике, а отец в лавке до самого вечера. Ладно, мама пришла, но вообще не слушала. Она всегда занята, в особенности с тех пор, как стала большим человеком — ин- спектором детских садов, — но по-прежнему не может никому сказать «нет», вот и назначила там встречу на четверть часика с какой-то девицей, одной из своих воспитательниц, проговорила с ней все время, а потом подошла к сцене и у всех на глазах вручила мне плитку шоколада с начинкой, какую я когда-то любил, как будто я малыш из детского сада. Одну плитку, словно Ами вообще не существует, ни слова не сказала про исполнение, наверно, все еще не привыкла к мысли, что я уже не играю на пианино. Но сюда они все приходят. На похоронах, понятное дело, были все, включая Ами, и никто ему худого слова не сказал, даже когда он заткнул уши во время залпа и потом, когда военный раввин запел «Господь, исполненный милосердия». И мне это было приятно, как будто я снова стал маленьким мальчиком, которому все прощают. В первую годовщину отец с мамой еще пришли вместе, и Алон, который, как мне показалось, был не совсем здоров, и Нили с Эйтаном, и Нета с жемчужной серьгой в пупке, хотя живот уже большой, спе- циально чтобы позлить их, особенно Нили, которая никак не может забеременеть, хотя она старшая дочь и прекрасно устроена при своем бухгалтере, и бабушка. Бабушка была недовольна надписью:

— Это что же, Михаэль Леви и даты, и это все? Хоть бы имя отца проставили. Он разве не внук рабби Меира Леви?

Я немного разнервничался от этого, но все-таки чувствовал, что нуждаюсь в том, чтобы они приходили, что я все еще скучаю, даже по таким вещам, которые заставляют нервничать. По правде сказать, с тех пор это все меньше и меньше меня волнует. Как-то уже не осталось во мне почти ничего такого, что казалось бы  важным. Но они не отступили и во вторую годовщину, опять пришли вместе, несмотря на то что мама и отец уже разошлись и отец переехал жить на побережье, и несмотря на то, что Нета и Нили не разговаривают друг с дружкой, даже по телефону, и Алон тоже живет уже не здесь, а в Галилее с Диной, и дедушка умер. Это было тяжело. Но они не отступили. Слова друг другу не сказали, только занимались поливкой и уборкой, и каждый старался показать остальным, что он лучше знает, что надо делать.

А что в этом году? Я ждал, как дозы наркотика: не могу без нее и в то же время по- нимаю, что вредно. Вообще-то мама уже приходила сюда неделю назад, отдувалась и задыхалась и поглядывала на часики. Тщательно протерла надгробный камень хлоркой, удалила все пятна и плесень, выкопала из больших вазонов засохшие за лето кактусы и кусты розмарина и посадила вместо них лобелии. По бокам вазонов заструились ярко-синие цветы. Двое рабочих-арабов, которых она наняла, помогли ей вытащить из багажника глыбу дырчатого песчаника и возложить на мой камень. Она засунула в дырки небольшие клубни цикламенов с проклюнувшимися из них зелеными кустиками, некоторые из которых уже начали цвести. Все это заняло у нее двенадцать минут, после чего она тут же уселась за руль своего «рено» и укатила сначала в оптовый мясной магазин, а затем в Педагогический центр, всю дорогу слушая канал классической музыки.

 Отец побывал здесь еще раньше, в ноябре, в связи с годовщиной смерти его бабки. Отдав должное ее памяти, заглянул и ко мне — распластался на надгробной плите, обхватил ее всю, принялся целовать буквы моего имени и кричал:

 — Михаэль! Михаэль! Прости меня!

 Шлепнул себя по лицу и стал рыдать, издавая странные подвывания, эхо от которых разнеслось по всей  территории. Потом он положил на мою плиту множество маленьких камушков, таких же, как те, какими покрыта могила прабабки, и это его слегка успокоило. Нета, и Нили, и Алон, и даже бабушка кладут на меня камушки, потому что они видели, как это делает отец, и потому что не знают, чем занять руки. Только одну маму эта возня с камушками бесит, и она не кладет их, вот и получается, что она против всех, как всегда. По мне, пусть кладут что хотят, лишь бы не ссорились. Судя по погоде, есть неплохие шансы, что кто-нибудь явится, неясно только, кто придет с кем. В день похорон шел проливной дождь, поэтому дедушка прямо из зала отпеваний отправился на центральную авто- станцию. Он объяснил, что на военном кладбище жуткий ветер, а он простужен и боится бронхита. Теперь он лежит на кладбище в Холоне, и там действительно в зимнее время гораздо приятнее. Первой появилась бабушка. Она всегда говорила мне, сверкая глазами от гордости:

— Я тебя первая увидела.

Первая прибежала, раньше отца, в больницу, когда я родился, а мама не в счет. Она увеличила мою паспортную фотографию и повесила в огромной посеребренной раме на стене у себя в комнате в доме престарелых, а сейчас принесла с собой оригинал, чтобы смотреть на него и плакать. Стоит ей увидеть маму, как на глазах у нее появляются слезы и она говорит:

— С тех пор как Михаэль погиб, тьма накрыла мой мир.

Когда-то, желая взять верх в препирательствах с дедом, она объявляла: «Я выросла в Плонске». Плонск, как известно, город Бен-Гуриона. Теперь она говорит: «Мой внук погиб в Газе», желая поставить на место какого-нибудь заядлого спорщика в доме престарелых. Бабушка принесла букет лиловых цветов с жесткими стеблями, из тех, что долго стоят, и тотчас принялась изучать соседние могилы. «Интересно, — рассуждала она, — Авишай Яхалом… Уж не внук ли Мордехая Яхалома из пенсионной кассы?» Дело в том, что жена Мордехая преподавала пение в той же школе, где работала бабушка. Гита Яхалом была женщина чрезвычайно несимпатичная и чрезмерно любила мазаться и краситься, так почему же именно на могиле ее внука все так замечательно цветет? «Интересно, платят они, что ли, здесь кому-нибудь? И не крадут ли у кого эти вазоны? Какая наглость!» Сказав «какая наглость», бабушка почувствовала себя немножко лучше и отправилась искать кран, чтобы поставить лиловые цветы в воду. Навстречу ей шли обнявшись трое: весьма дрях- лый мужчина и две похожие между собой старые женщины, видимо сестры. Женщина, шедшая посередине, склонила голову на плечо мужчины.

— Мой внук погиб в Газе, — сообщила им на ходу бабушка.

Они остановились.

— Наш сын пал в Шестидневной войне, — ответствовал старик.

— Мой внук был такой талантливый! — сказала бабушка. — Он играл на трубе в кафе «Ацида».

— Нельзя забывать, — сказал старик. — Мы хотим издать памятную книгу писем Яира к его девушке.

— Мой внук играл на трубе, — повторила бабушка, — у него было большое будущее. Он получил стипендию от фонда Шарета. Сам Рейнолд Фридрих слушал его, — она оглянулась по сторонам, нет ли вокруг еще людей, кроме этих троих, которые захотят узнать мою историю.

Старуха, стоявшая сбоку, сокрушенно кивнула головой и сказала:

— Мы не забываем их.

Возле крана появился отец — вылез из своего пикапа «пежо», набитого жестяными банками с маслинами и оливковым маслом. Вероятно, закупил по дороге для своей лавки. Там же помещались косо сваленные строительные доски для ремонта.

— Как видно, Яков, надо кому-нибудь заплатить тут, чтобы поддерживали порядок на могиле, — сказала ему бабушка, не поздоровавшись и не осведомившись о делах, как будто продолжала давно начатый разговор. — Что это, никто сюда круглый год не заглядывает? Как меня забросили, так и его. Он всегда был у вас запущен, Яков. Дети требуют внимания.

Отец оставил ее возле крана и продолжил свой путь ко мне. Он был небрит, и в щетине уже проглядывало много седины. На нем оказалась легкая куртка, которую он купил мне ко дню рождения, а на голове красовалась фуражка, подаренная ему, как видно, одной из его новых приятельниц. Подойдя к могиле, он прямо при всех грохнулся ничком на холодную плиту, прижался к ней грудью, обхватил обеими руками и распростерся так, что не осталось места ни для кого другого, перецеловал буквы моего имени и разразился великим облегчающим плачем, отдающимся эхом во всех уголках кладбища. Тут мне вспомнилось, как, когда я был маленьким мальчиком, он возвращался с работы, ложился на диван и клал голову мне на колени, а я гладил его по голове. Он делал это в те времена, когда у него были неприятности не то с муниципалитетом, не то с какими-то покупателями, и его не покидало чувство подавленности. Это бывало только со мной, потому что я был его первенец, а мама постоянно оказывалась слишком занята, даже когда еще не стала большим человеком. Интересно, есть ли сейчас кто-нибудь, кто погладил бы его — может, какая-то женщина? Ему бы не повредило. Он сказал бабушке:

—  Я предупредил Орну, что приеду сюда к десяти, и попросил ее прийти в другое время. Но она ответила, что я ошибаюсь, если думаю, будто она собирается захватить с собой Амнона, и стала говорить о том, что Михаэль очень хотел бы, чтобы мы были все вместе. Теперь она вспомнила, что следовало бы считаться с желаниями Михаэля.

— Да, после его смерти она нашла время починить всю его одежду, — согласилась бабушка, — а ты после его смерти вспомнил подремонтировать и красиво покрасить его письменный стол.

— Это не одно и то же, — буркнул отец, — столом еще можно будет пользоваться.

Тут к могиле подошла моя сестра Нили со своим мужем Эйтаном. У Нили на груди была привязана розовая сумка-кенгуру для младенца, в которой сидел Типекс, ангорский кот, с некоторым любопытством высовывавший наружу голову. Нили была одета в лиловый костюм, на ней были лиловые солнечные очки, и даже губная помада была лиловая. У Нили с Эйтаном все еще нет детей, хотя они уже шесть лет как женаты, но судя по тому, как они заботятся о своем Типексе, из них получились бы прекрасные родители. Типекс однажды даже удостоился главного приза на кошачьем конкурсе красоты, но теперь он не желает оставаться дома один, и, видимо от старости, ему даже двигаться трудно, поэтому они всюду таскают его за собой в сумке-кенгуру. Эйтан приволок огромный горшок с лиловой орхидеей, которую Нили водрузила в центре надгробного камня, не сняв ни целлофана, ни ленты.

— Да она даже до завтра не доживет! — провозгла сила бабушка.

— Ну и что? — ответила Нили с вызовом.

— Это от меня тебе досталась любовь к лиловому цвету, — дипломатично переменила бабушка тон и окинула Эйтана покровительственным взглядом.

С тех пор как стало ясно, что актрисы из Нили не получится и в газетах о ней не напишут, бабушка сильно к ней охладела и пытается теперь завоевать симпатию Эйтана, который, как знать, может, ста- нет однажды знаменитым архитектором. Мама как-то рассказывала мне, что дедушка собирался жениться на бабушкиной младшей сестре, той, что погибла в Катастрофе, но бабушка каким-то образом переманила его. Глядя на нее теперь, как-то трудно в это поверить, но сама она своего возраста не замечает. Принесла с собой в дом престарелых домино и каждого мужчину, который ей приглянется, приглашает поиграть.

Эйтан пожал отцу руку и спросил, как дела, и отец довольно-таки кисло ответил «в порядке». Эйтан, единственный в нашей семье нормальный человек, поинтересовался, как насчет кадиша — поминальной молитвы, — и отец тут же принялся громко взывать к тем троим, у которых сын погиб в Шестидневной войне, а Эйтан пошел искать еще мужчин для миньяна*. Тем временем подошел мой брат Алон — приехал из кибуца со своей женой Диной, явно беременной. На обуви у них налипло много грязи. Нили и без того терпеть не может Дину, а тут она мало что беременная, так еще и одета безвкусно, бархатная юбка горчичного цвета и черная блузка с голыми плечами. Нили едва заставила себя поздороваться с ней. Дина стала прохаживаться по тропинкам между могилами, мечтательно поглаживая себя по обнаженным плечам и внимательно рассматривая бегущие по небу облака. Алон обеими руками обнял отца, поцеловал в щеку бабушку, положил руку Нили на затылок, и его карие глаза увлажнились.

— Алон, ты бледный, — сказала бабушка, — я думала, у тебя в кибуце хоть здоровье поправится.

— Что поделаешь, бабуля, — ответил Алон, — человек свою голову и свой живот повсюду берет с собой.

Эйтан вернулся в компании шестерых религиозных мужчин и сказал, что вместе с тем, который Шестидневная война, хоть он уже и отошел достаточно далеко, для кадиша достаточно мужчин, но только стоит немного подождать, потому что мама обязательно прибудет, и Нета тоже звонила и сказала, что приедет. Услышав, что будет Нета, отец согласился ждать. Один из мужчин в вязаной кипе торопился куда-то и, чтобы не нервничать, стал читать нам лекцию:

— Тот, чья смерть близка, освобожден от соблюдения заповедей, подобно прокаженному и жениху в день свадьбы. Почему так? Ибо они вне жизни, они как бы в ином мире. Никому ничего не обязаны, даже рукопожатия. А без обязанностей, без беседы с обществом людей что остается от жизни? И однако же есть между ними существенное различие: прокаженный уже не вернется к жизни никогда, а новобрачный вернется к жизни сразу после свадьбы. Того же, кто скорбит по умершему, мы, евреи, должны вывести из мира мертвых обратно в мир живых. Не сразу, но потихоньку, постепенно, на протяжении первого года траура. А после года — все. Нельзя больше убиваться. Известно ли вам, что не было такого обычая — отмечать годовщину смерти — во времена Второго храма? Все траурные ритуалы исполнялись на протяжении одного года, а затем совершалось собирание костей: открывали могилу, собирали кости умершего, складывали в саркофаг, помещали его в погребальном склепе, и конец. Вся эта история с днем поминовения — позднейшее христианское влияние, так же как и день рождения. Евреи празднуют бармицву, а не день рождения. Есть много обычаев, которые превратились в заповедь в позднейшее время, например...

Все, кроме Нили, вздохнули с облегчением, когда заметили приближающуюся к нам копну Нетиных рыжих кудряшек. На Нете было пончо изумрудного цвета, красные резиновые шлепанцы без задников, огромные ее груди колыхались от быстрой ходьбы, перед собой она толкала детскую коляску. Сперва она долго обнималась с отцом, и он опять принялся плакать. Затем попыталась обнять бабушку, но бабушка не далась. На Хануку бабушка призвала Нету к себе в дом престарелых и сказала, что если та поможет ей навести порядок в шкафах, то получит ханукальные деньги, а Нета взяла и не пришла. Нета сама приучила бабку к тому, что вечно прибирает у нее в комнате и наводит порядок в шкафах, но после того как в течение двух последних лет она не делала этого, бабка надумала приманить ее ханукальными деньгами. А от Нили она ничего такого никогда и не ожидала. Нета первая обратила внимание на Динину беременность и восхищенно воскликнула: «Ух ты!» — и погладила бархатную юбку в том месте, где живот. Алона она так крепко сжала в объятиях, что он высвободился из них весь красный. К Нили с Эйтаном она даже не подошла, потому что у нее аллергия на кошек. Религиозный мужчина, который читал нам лекцию, смотрел каждые полминуты на часы, остальные разошлись по сторонам и рас- сматривали надгробные камни.

И тут появилась мама. В своем брючном костюме она выглядела более худой, чем раньше, и более мужественной, огромные черные очки закрывали пол-лица. Она держала в руке ноутбук, и вид у нее был очень занятой, как всегда. Заметив ее, отец направился к сво- ему «пежо», но положение у него было безвыходное, дорожка там очень узкая. Мама сказала:

— Здравствуй, Яков, рада тебя видеть. Он не ответил. — Зачем ты это делаешь, зачем это все? — спросила мама.

— Зачем? Не знаю, таков обычай, — ответил отец и прибавил: — Все эти цветочные горшки и каменные глыбы, которые ты тут ставишь, — мне это мешает распластаться на плите как полагается.

— Яков, кому это нужно? — упрекнула мама. — Михаэлю все эти обычаи ни к чему, это для нас, чтобы мы были вместе.

— Нет между нами никакого «вместе»! — воскликнул отец.

— Это правда, но давай сегодня притворимся.

— Я не желаю притворяться!

— Нет так нет, — смирилась мама.

Отец глянул не нее с ненавистью:

— Я слышал, ты прекрасно устроилась со своим Амноном — после того, как изуродовала мне жизнь. Потаскуха!

— Яков, ты был и остаешься очень интересным мужчиной, но это ты разбил мне жизнь, — воззвала мама к справедливости. — Теперь пришло время калечить ее другим.

Ее присутствие всегда ввергает Нили и Нету в еще большее раздражение. Алон тоже это знает, поэтому, едва мама подошла, он сразу объявил ей, что этот костюм делает ее удивительно стройной, обнял и произнес:

— Я хочу сказать, что мы не должны чувствовать себя виноватыми в том, что Михаэля нет, и не должны ни на кого сердиться. Маме я хочу сказать, что она хорошая мать и была хорошей матерью и Михаэлю, и всем нам. Отцу я хочу сказать, что Михаэль наверняка давно простил его. Нете и Нили я хочу сказать, что завидую вам, потому что у каждой из вас есть живая сестра. Хотел бы я иметь живого брата…

Тут произошло нечто непредвиденное: Типекс выпрыгнул из сумки и шлепнулся прямо в коляску с младенцем. Есть у кошек такой талант: издали почувствовать, где самое уютное местечко. Нета кинулась к коляске с возмущенным воплем, схватила кота за шкирку и швырнула его на надгробную плиту, но он успел исцарапать ей лицо и руки. Кот, встряхнувшись, вероятно, метил растянуться на нагретом солнцем камне, но Нили немедленно подхватила его, бережно опустила обратно в сумку, и с глазами, брызжущими ненавистью, крикнула Нете:

— Идиотка!

Нета мгновенно сдернула с ноги красный шлепанец и с размаху хлестнула Нили по щеке. Нили одной рукой вцепилась в Нетины кудри и стала что было силы драть их, а второй лупила по веснушчатым щекам.

Мама завопила:

— Прекратите! Вы с ума сошли!

 Отец ухватился за Нету, бабушка — за Нили, но те не прекращали драться:

— Скотина! Извращенка! Фригидная! Фашистка!

Религиозные евреи смотрели на все это, как на запрещенную к демонстрации киноленту. Алон наконец растащил сестер и постарался поставить подальше друг от дружки, одну у меня в головах, другую в ногах. И тогда наступила тишина. Отец попросил Алона, чтобы тот прочел кадиш, потому что он сам не в состоянии, но религиозные возразили, что читать должен отец, и он начал, но посередине голос его задрожал и сорвался, и он зарыдал, потом взял себя в руки и стал читать дальше, и прочел все до конца, а я думал: вот уже три года, а я по-прежнему очень по нему скучаю. Потом прочитали несколько стихов из Книги псалмов, начинающихся на буквы моего имени, а также «Господь, исполненный милосердия». Прежде чем они удалились, Алон лег грудью на мою плиту и зарыдал в голос, почти как отец, но капельку тише. Мне это было тяжко. Я бы не хотел, чтобы они пришли на будущий год.

______________

* Миньян — по закону иудаизма, кворум из десяти взрослых мужчин, необходимый для общественного богослужения и ряда религиозных церемоний.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>