ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ПРОЗА
Рада ПОЛИЩУК (Россия)
И БЫЛО ТАК
Рассказы
(Окончание)
ПАСОДОБЛЬ В РИТМЕ ТАНГО
Танцуем! Танцуем!
Танцплощадка возле бомбоубежища во дворе на 2-м Крестовском. Не танцплощадка – пятачок, вытоптанный ногами, не танцы – танцульки. Патефон стоит на подоконнике у одинокой молодой бобылки Лоры, похожей на Кармен из оперы, только красную розу в волосах не носит, а губы – красные, ногти – красные, даже щеки красные. Она презрительно щурит глаза, глядя из своей комнаты во двор, и небрежно стряхивает за окно пепел с длинной папиросы. С пригорка бомбоубежища ее хорошо видно. Уперев локти в коленки, кулачки под подбородок, не свожу с нее глаз, почти не дышу – загипнотизирована. Хотя на пятачке куда интереснее – обнимаются, целуются, как на свадьбе, чья-то рука гладит большую попу, ссорятся, иногда дерутся по-настоящему, бывает, что до крови, когда куча-мала, и кто-то кого-то за волосы тащит, кто-то кулаками дубасит, кто-то орет благим матом, визжит, улюлюкает, а дядя Коля Епифанов в момент наивысшего накала страстей разгоняет всех тугой струей воды из шланга, из которого моет свой пикап, и упивается своим могуществом. Мокрые, отряхнувшись, приходят в себя и, если Лора не убрала патефон, танцы продолжаются.
Сброд, цедит Лора, по губам легко понять, щелчком выбрасывает за окно недокуренную папиросу и решительно снимает иглу с пластинки. Все, повеселились, будет.
О, Рио-Ри…! В самый неподходящий момент, уже все помирились, обнялись, щека к щеке, никто не стоит в сторонке. О, Рио-Ри…!
Что хочет, то и делает Лора, захотела – дала патефон, захотела – забрала. Расходятся нехотя, без скандала, злобно поглядывая на ее окно, плотно задернутое сатиновой занавеской в сине-белую полоску, как тельняшка дяди Вовы Лубинова. Он служил на корабле в Одессе, где родилась моя мама.
«Чёоорнае море моёёё…» – напеваю себе под нос. Я видела Черное море, но громче петь боюсь, потому что петь не умею. Петь умеет моя мама, танцевать – тоже мама. Она танцует лучше всех, одна, ей никто не нужен. Ей даже патефон не нужен, она сама как патефон, ее так и называли в молодости, давно, когда еще нас не было, – «ходячий патефон».
В нашем дворе патефон есть только у Клары.
Не даст патефон – закончатся танцы. А без них какая жизнь, особенно летом, когда тепло, светло и сухо, но и дождь – пустяк, не беда. После дяди Колиных водных процедур танцуют же.
Без танцулек тоска заест в унылом течении серых безрадостных будней – все одно и то же, одно и то же. Без остановки колесо крутится, а остановится – снесут в гробу на кладбище. Для окружающих тоже повод расслабиться, выпить крепко, как полагается, никто сдерживать не станет. За уважение к покойнику, за упокой его души – святое дело, рюмку, другую, третью, кому сколько по силам будет, чтобы не перепутать с перепоя поминки с именинами. Иногда путают, бывает, в пляс пускаются вокруг стола, на котором недавно еще гроб стоял, а от пляски до драки – один шаг. Нехорошо это, неправильно. Бывает без милиции не обходится, самых отъявленных бузотеров в кутузку отвезут на ночь, чтоб утихомирились. А утром – всем на работу. Поехали дальше...
Маленькая девочка, что сидит на пригорке бомбоубежища, ничего такого не знает. Это она уже издали взглянула и такая безрадостная картина открылась. Уже давно никого нет, кого вспомнила. Первая от чахотки умерла Лора, курила, курила свои папиросы и умерла. По возрасту всех опередила. Родственников не нашли, похоронили в складчину, всем двором деньги собрали, кто сколько смог, не пожалел, в церкви отпели и поминки справили по-людски, без скандала и драки. Поговорили про танцульки под ее окном и вспомнили про патефон – он теперь ничей. Значит, общественный, решили, значит, танцы продолжаются. Выпили еще, в совсем уже другом настроении, вначале – за Клару, чтоб счастье свое на небесах встретила, коли так на земле нескладно сложилось, после – за патефон с пластинками, за танцы под летними звездами, за мир во всем мире и в каждой отдельно взятой душе. В вере никто не был силен, но как-то сошлись во мнениях. Ни обиды, ни зла на нее никто не держал. Расходясь, включили патефон: «Рио-Рита, Рио-Рита…»
Танцуем! Танцуем!
Мама на танцульки не ходит, но танцует она лучше всех. И нас с сестрой учит. У нас плохо получается, но голова идет кругом – танго, фокстрот, чарльстон, шимми. На пятачке танцуют только танго и фокстрот. А мама на высоких каблуках – чарльстон! Девчонки со двора приходят к нам поучиться, сидят на полу, подобрав под себя ноги в обтрепанных сандалиях и штиблетах, стесняются. Мама снимает свои туфли, просит всех разуться, – танцуем босиком. Носочки грязные, со штопками и дырками, ножки худенькие, неловкие, заплетаются одна за другую – не устоять, падаем поочередно, хватаясь дружка за дружку, хохочем все. Папа называет это «школа танцев имени нашей мамы» (как говорил в Одессе знаменитый Петр Столярский – «школа имени мене»). Так и есть. Постаревшие девчонки до сих пор помнят мамину школу.
Вот уже девчонки приходят в капроне и туфельках на каблучках. Мама учит нас танцевать твист. Танцует легко, с наслаждением, несмотря на больное сердце…
«Твист и чарльстон, вы заполнили шар земной…»
Танцуем твист!
У меня получается только дома, рядом с мамой, мне никакие мальчики не нужны для этого. Тетя Бася, мамина подруга, ворчит на нас сестрой и свою дочку Фирку: «Девочкам нужны ухажеры, ручки целовать, танцы танцевать!..» Ее можно понять – Фирка намного старше нас с сестрой, уже в институт поступать время пришло, всегда молчит, будто немая, дылда и домоседка, метлой из дома не выгонишь. Откуда возьмутся ухажеры? Они по домам не ходят. Тетя Бася вздыхает и стонет: «Ой, Идочка, не учи ты ее этому твисту, ей такое не выкозюлить никогда. – При этом она нарочито неловко поерзала толстой попой по стулу, показывая, как у Фирки не получится твист. – Пусть пасодобль научится, я тебя умоляю». Она закатывает глаза, заламывает руки, подносит к носу маленький стеклянный флакон и делает протяжный, шумный вдох сначала одной ноздрей, потом другой.
Пасодобль, так пасодобль, и мама ставит «Рио-Рита».
Танцуют все. Даже Фирка, ведомая мамой, которая едва достает ей до груди. Даже тетя Бася переминается под музыку с ноги на ногу, держась руками за спинки стульев. Даже мы с сестрой, шерочка с машерочкой. Я-то люблю танцевать, а сестра не хочет огорчать маму, не то сидела бы в своем закутке с книгой, глаза дальше портила. Тоже молчаливая, но красивая, кареглазая, с тонкой талией и высокой грудью, с характером твердым, решительным, бескомпромиссным. Рано оформилась, говорят про нее взрослые, кто с осуждением, кто с одобрением. И характер имея ввиду: норовистая, спуску никому не дает. И уважение слышится. Я в сравнении с ней – малявка, и ростом и телосложением, у меня его еще нет вообще, малышка, худышка, тонконожка. И я с ней никогда не спорю. Вот и танцую я лучше, а ведет она.
Она во всем ведущая, я за ней хвостиком бегаю, боюсь пропустить что-то важное. Я и про маму от нее узнала такое – никому бы не поверила, только ей. Про маму и ее первого мужа Бориса. Кино для взрослых, мне такое не разрешают смотреть. Я обливаюсь слезами, новость подкосила меня. Не выдержала, нарушила, клятву, данную сестре, и все рассказала маме.
Теперь я знаю, как моя мама тайком от бабушки Голды бегала на свидания к своему любимому, к своему Борису, его только что призвали в армию из Одесского политехнического института, и он служил на Черноморском флоте. Еще война не началась, еще давали увольнительные, и они бежали, взявшись за руки к морю, в Аркадию, сидели на теплой гальке у самой кромки прибоя, море ласково омывало босые ступни, ели мороженое, смеялись без всякой причины и целовались до потери сознания.
Так говорила мама – «до потери сознания». И пыталась объяснить: все равно, что украдкой есть холодное мороженое – сладко, язык прилипает к губам и к нёбу, ломит горло от холода – верная ангина. И манит запретное – под страхом смерти еще хочется, еще и еще. И не осознаешь, что творишь. Так объясняла мне моя мама. И я на всю жизнь запомнила. И когда сама впервые целовалась «до потери сознания», все совпало, один к одному, точь-в-точь как говорила мама. И острее всего ощущалось запретное, потому что мне еще не было шестнадцати. Мама с Борисом были намного старше, им было по двадцать шесть. Мама говорила – моя первая поздняя любовь. Неужели можно влюбиться в двадцать шесть? – с сомнением думала я в детстве. Двадцать шесть – разве это поздняя любовь? – думаю сейчас.
Они, как дети, все делали тайком. Не потому что стыдились, а потому что моя бабушка категорически не желала выдавать свою младшую дочь замуж. Не конкретно за Бориса, она с ним и знакомиться не стала, не интересовал он ее ни в каком смысле, – вообще ни за кого не собиралась она выдавать дочь. Она намеревалась всю жизнь держать ее при себе. Не от большой любви, упаси вас Бог так подумать, а от непомерного эгоизма. Ей нужна была сиделка, няня, прислуга, объект для понукания, в конце концов.
Если б не война – как бы все обернулось?
Немцы были на подступах к Одессе. У Бориса – последняя увольнительная. Мамина подруга, работавшая в райсовете, договорилась со своей двоюродной сестрой – заведующей городским загсом, другая родственница с какого-то закрытого склада «достала» для жениха шикарный костюм из «чертовой кожи», мамина племянница тайком от бабушки вынесла из дома вместе с мусором мамины ни разу не надетые замшевые туфли-лодочки на высоком каблуке и файдешиновое василькового цвета платье с рюшами вокруг декольте, приоткрывавшего не только полную грудь, но и нежные покатые плечи.
И они поженились – моя мама и Борис, и провели целую ночь вдвоем в малюсенькой служебной комнатушке маминого старшего брата Сёмы, призванного в ополчение. Целую ночь – вдвоем. Одну-единственную ночь – вдвоем. Когда прощались рано утром на углу Преображенской и Дерибасовской, глаза у мамы опухли от слез, губы от поцелуев.
Последний поцелуй – до потери сознания, и разошлись.
Борис погиб через несколько дней после той одной-единственной ночи – утонул вместе с командой своего танкера, и унес на дно Черного моря самую главную тайну своей жизни. И документ о регистрации брака навсегда затерялся в суматохе военных дней.
Мама никогда не рвалась после войны в Одессу. «Я люблю мою Одессу, довоенную», – повторяла она печально. И никогда не ездила в Аркадию.
А я стою, прислонившись лбом к прутьям ограды вокруг танцплощадки, и вижу, как мама и Борис танцуют свой последний вальс. Война уже рядом, великая отечественная. Гремит, заглушая музыку.
О, Рио-Ри…
После войны мама танцевала только дома с нами. Папа не умел танцевать, но иногда надевал свой праздничный костюм и галстук, нежно обнимал маму за талию и под медленную музыку осторожно переступал с ноги на ногу. Они были очень красивой парой, мама и папа.
Рио-Рита… Рио-Рита… Пасодобль в ритме танго…
Танцуем! Танцуем!
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
