ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > МИРОВАЯ ЛИТЕРАТУРА О ХОЛОКОСТЕ
Зоя КОПЕЛЬМАН (Израиль)
ГОЛОСА ИЗ ОБИТЕЛИ МЕРТВЫХ
(Окончание)
Псалом (на иврите техила) означает славословие. Библейские псалмы славят Господа, и даже жалуясь на тяготы судьбы, псалмопевец восхваляет Создателя, поскольку признает Его исключительную способность менять порядок вещей. Псалом Целана тоже обращен к Нему, хотя Он является поэту через Свое отсутствие. Я не знаю, разуверился ли Целан в Боге, но даже если так, безбожие воспитанного в религиозной семье еврея иное, чем мировоззрение потомственного атеиста. Ставший безбожником или крититкующий свою религию еврей всю жизнь полемизирует с Богом, которого хочет и не умеет вычеркнуть из картины мира. Таков был Иегуда Амихай, не простивший Богу Катастрофу и в стихах постоянно с Ним споривший.
В «Псалме» Целана поражает другое: как и в Торе, человек у него подобен Создателю, поэтому коль мы - Ничто, то и Он оказывается Никто. Это отражение библейского подобия подчеркивается и в неоднократно цитированном уже стихотворении Дана Пагиса «Свидетельство».
Пауль Целан смотрит на жертвы не глазами Бога, для которого существование избранного Им народа не пресеклось даже после исчезновения шести миллионнов и который знает, что ушедшим стало наконец легко. Поэт смотрит на убитых глазами человека и не хочет утешаться счастьем грядущих поколений, для него тот, кто ушел, ушел безвозвратно. В связи с этим различием зрения вспоминаются сетования Иова: «Человек, рожденный женою, кроткодневен и пресыщен печалями... Для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет, и отрасли он него отрастать не перестанут. Если и состарился в земле корень его и умер во прахе пень его, то почуяв воду оно зацветет и пустит ветки, будто вновь посаженное. А человек умирает и обессилел; скончался человек - и где он?» (Иов, 14: 1, 7-10).
Многие авторы стремятся выйти за рамки события или эпизода как такового. Груда детских ботинок - запечатленный на снимке документальный памятник детям - жертвам нацизма, своеобразный «апофеоз окончательного решения». Этот образ видится мне отправной точкой стихотворения Нелли Закс «Кто же вытряс песок из ваших башмаков?». Конкретный и будничный песок, застрявший в башмаках тех, кто их больше никогда не наденет, характерным для еврейской религиозной традиции логическим ходом перебрасывает мостик из середины ХХ столетия в прошлые изгнания и страдания, начиная с рождения народа в странствиях по песку Синайской пустыни. Реалии Европы и Земли Израиля, скорбь по несостоявшимся мудрецам, не нашедшим языка тоскующим душам и довременно вернувшимся в прах телам - вот лаконичный словарь стихотворения, бунт поэзии против убийства и забвения.
В произведениях прозаиков Польши и СССР, а также в творчестве американца Леона Юриса1 и пишущей по-польски израильтянки Иды Финк, один из сборников которой откровенно называется «Заметки к жизнеописанию», доминирует реализм. Таковы романы «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана2 и «Милая, 18» Юриса, повесть «Страстная неделя» Ежи Анджеевского, рассказ «В поисках звезд» Марека Хласко. Впечатлению достоверности способствуют вкрапленные в повествование даты и топонимы, будто и вправду протоколируются факты Катастрофы.
«Уже в начале 60-х "Эксодус" появился в еврейском самиздате и приобрел неофициальный статус "книги, делающей сионистов". Для тысяч евреев бывшего СССР эта книга, вернувшая им гордость за свое еврейство, стала путеводной нитью в возрожденное еврейское государство Израиль. Первый перевод этого романа на русский язык был выполнен в 1963 г. в одном из потьминских лагерей еврейским политзаключенным Авраамом Шифриным. Когда в 1973 г. Авраам встретился с Юрисом в Нью-Йорке и рассказал ему о небывалом успехе "Эксодуса" среди евреев СССР, Юрис совершенно по-детски обрадовался и сказал: "У меня к Вам большая просьба, позвоните моему папе и расскажите ему об этом, а то он никак не верит". Позднее роман был экранизирован в США и оказал огромное влияние на отношение американцев к Израилю» (Э. Шиффрин. Памяти Леона Юриса // «Земля под ногами». Киев, 2003, 17 июля).
«Уже в начале 60-х "Эксодус" появился в еврейском самиздате и приобрел неофициальный статус "книги, делающей сионистов". Для тысяч евреев бывшего СССР эта книга, вернувшая им гордость за свое еврейство, стала путеводной нитью в возрожденное еврейское государство Израиль. Первый перевод этого романа на русский язык был выполнен в 1963 г. в одном из потьминских лагерей еврейским политзаключенным Авраамом Шифриным. Когда в 1973 г. Авраам встретился с Юрисом в Нью-Йорке и рассказал ему о небывалом успехе "Эксодуса" среди евреев СССР, Юрис совершенно по-детски обрадовался и сказал: "У меня к Вам большая просьба, позвоните моему папе и расскажите ему об этом, а то он никак не верит". Позднее роман был экранизирован в США и оказал огромное влияние на отношение американцев к Израилю» (Э. Шиффрин. Памяти Леона Юриса // «Земля под ногами». Киев, 2003, 17 июля).
Однако даже авторы-реалисты пользуются художественными приемами, метящими мир вымысла. Гроссман, посвятивший книгу «Жизнь и судьба» памяти своей мамы, Екатерины Савельевны, заговорил женским голосом еврейской матери, воспитанной в интернациональном духе и вынужденной переосмыслять свое еврейство в созданном нацистами гетто. Писатель опирался на факты: Екатерина Савельевна «не уехала из Бердичева из-за того, что не на кого было оставить больную племянницу Наташу. Она была учительницей французского языка, люди, видевшие ее в гетто, рассказывали Гроссману, что она продолжала там заниматься с детьми. О последних ее минутах никто не мог рассказать - он ездил в Бердичев, разыскивал очевидцев - все были расстреляны вместе с нею»3. Катастрофа перевернула Гроссмана, под ее влиянием он осознал себя евреем и, оставаясь русским писателем, сделался бескомпромиссным поборником правды. Эта неоднозначная правда о евреях и неевреях в годы нацистской оккупации Украины составляет главное содержание романа «Жизнь и судьба».
Леон Юрис специально изучал архивы Варшавского гетто, исходил вдоль и поперек улицы, где оно находилось, но в ткани романа «Милая, 18», названного по адресу конспиративной квартиры реального подполья, выделил курсивом якобы документальные фрагменты из «дневника» своего героя, Александра Бранделя, чтобы лишний раз напомнить читателю, что все остальное - плод его фантазии. В предисловии к роману писатель сказал: «Все персонажи книги вымышлены, но я никогда не позволил бы утверждать, что не было живых людей, похожих на тех, кто здесь изображен».
О Ежи Анджеевском (1909-1983) хочется сказать чуть подробнее. В отличие от остальных авторов, Анджеевский - поляк, католик. Он опубликовал свою первую повесть еще в 1938 году и сразу заявил о себе как писатель, которого волнуют этические проблемы. В 1945 он выпустил сборник рассказов «Ночь» о периоде немецкой оккупации Варшавы, города, где родился и прожил жизнь. Его роман «Пепел и алмаз» (1948) был экранизирован польским режиссером Анджеем Вайдой с Збигневом Цыбульским в главной роли. Зрители моего поколения смотрели этот фильм снова и снова, завороженные силой игры актера и остротой нравственного конфликта. Повесть «Страстная неделя» также была экранизирована Вайдой, но уже в постперестроечном политико-культурном контексте, в 1995 году, и лейтмотивом этого фильма стал алый цвет пламени над сражающимся гетто. Главный герой повести, хороший, интеллигентный и порядочный человек Малецкий войной был поставлен в обстоятельства, вынуждавшие его стать героем, тогда как он этого не сумел, и тяжесть моральной ответственности за «неспасение» знакомых евреев легла на его душу и совесть. Исторически достоверное повествование Ежи Анджеевского мало того, что насыщено рефлексией польского интеллигента Яна Малецкого, еще и слишком выпуклое, слишком сгущенное и красочное, чтобы мы спутали его с черно-белой лентой кинохроники.
В отличие от повести Анджеевского, тоже будто бы реалистический рассказ Станислава Выгодского4 «Человек с тележкой» начисто лишен психологизма и красочной описательности. Ни пейзажа, ни портретов. Анонимность персонажей, настойчивое повторение одних и тех же социальных определений: мужчина, эсэсовец, мать, врач и т.п. - расширяют границы повествования, превращая частный случай в притчу, в обобщенную модель человеческих отношений на территории Катастрофы. И в этом рассказе отчетливо проводится мысль о том, что евреев вытеснили из людского сообщества.
В стремлении обойти невыразимую правду о Катастрофе окольными путями художественных средств писатели вступают в область литературы, резко выходящей за рамки реализма. Чрезвычайно интересен в этом отношении рассказ Марио Саца5 «Число Имени». Его герой Лайонел глубоко погружен в мир кабалистических представлений. Нацисты отняли у Лайонела человеческое имя, стерли индивидуальность, заменив ее номером 56510, однако поиски логики Божьего замысла методами еврейской мистики вознаградили Лайонела несравненно более весомым именем - Именем Владыки Миров. По примеру Господа, который некогда положил конец хаосу и дал начало структурированному мирозданию, Лайонел, на руке которого было выжжено в цифровой кодировке Имя Творца, едва прочел это Имя - постиг смысл бытия, созерцая внутренним взором послушное воле Создателя и прекрасное рождение вселенной. Знание, зиждящееся на вере, дало герою опору, которую отказывался давать материалистический рационализм.
Опыт Катастрофы, подробности которого в рассказе Саца уложились в абзац, свидетельствует об одном - о бессознательной могучей воле человека к жизни. Однако сознание отказывается принять наградой за перенесенные муки несправедливость и жестокость как универсальный закон человеческого бытия. Несоответствие платы и воздаяния свидетельствует об абсурдности мира, в котором Лайонел целеустремленно ищет точку опоры своему существованию.
Еврейская мистика как альтернатива историческому материализму часто противостоит скепсису, разъедающему душу верующего при мысли о Катастрофе. Представление о творящей силе Божьих Имен, в частности Тетраграмматона6, отразилось и в сугубо еврейском предании о Големе (ивритское «голем» означает «истукан», а также «глыба, неоформленное нечто» и сродни слову «сырье»).
Считается, что правильное произношение Тетраграмматона утрачено, а те, кто владели этим знанием, обладали сверхъестественными способностями, могли, подобно Богу, вдыхать и пресекать жизнь. Этим Именем пользовались каббалисты для совершения мистических путешествий в иные миры, этим Именем раввин Чешского королевства Иегуда Лёв (акроним Махарал; 1512-1609) создал в Праге Голема, искусственного человека, которого вылепил из глины и оживил путем произнесения Тетраграмматона. По другой версии, Махарал не знал, как произносится это Имя, а просто написал соответствующие четыре буквы на клочке бумаги и сунул Голему в рот. Его Голем верой и правдой служил своему создателю; обладая нечеловеческой силой, он помогал защищать гетто от внешних врагов, а в мирное время выполнял тяжелую физическую работу. Однако он не был разумным, и его неразумие не раз приводило к курьезным и даже опасным ситуациям.
Предания о пражском Големе вдохновляли многих еврейских и нееврейских писателей. Из евреев о Големе писали Густав Мейеринк (1868-1932), Давид Фришман7 (1859-1922), Исаак Башевис Зингер, Эли Визель и ряд других, из европейцев - романтики А. фон Арним («Изабелла Египетская») и Э.Т.А. Гофман («Тайны»).
Под впечатлением романа Мейеринка («Голем», 1915, рус. пер. 1922) находился, видимо, и знаменитый аргентинец Хорхе Луис Борхес, написавший стихотворение «Голем»8. Приведу из него несколько выдержек:
...Но мир живет уловками людскими
С их простодушьем. И народ Завета,
Как знаем, даже заключенный в гетто,
Отыскивал развеянное Имя.
И не о мучимых слепой гордыней
Прокрасться тенью в смутные анналы -
История вовек не забывала
О Старой Праге и ее раввине.
Желая знать скрываемое Богом,
Он занялся бессменным испытаньем
Букв и, приглядывась к сочетаньям,
Сложил то Имя, бывшее Чертогом,
Ключами и Вратами - всем на свете,
Шепча его над куклой бессловесной,
Что сотворил, дабы открыть ей бездны
Письмен, Просторов и Тысячелетий...
...И так был груб и дик обличьем Голем,
Что кот раввина юркнул в безопасный
Укром. (О том коте не пишет Шолем,
Но я его сквозь годы вижу ясно)...
...К Отцу вздымая руки исступленно,
Отцовской веры набожною тенью
Он клал в тупом, потешном восхищенье
Нижайшие восточные поклоны.
Творец с испугом и любовью разом
Смотрел. И проносилось у раввина:
«Как я сумел зачать такого сына,
Беспомощности обрекая разум?»...
...В неверном свете храмины пустынной
Глядел на сына он в тоске глубокой...
О, если б нам проникнуть в чувства Бога,
Смотревшего на своего раввина!9
Борхес обратился к древнему еврейскому преданию не только из-за его чарующей экзотичности, но и чтобы задаться гораздо более общим теософским вопросом об отношении Создателя к своему творению - человеку.
Авторы часто прибегают к каноническим сюжетам с целью поведать о чем-то своем, злободневном, далеком от времени легендарных событий. Таков рассказ Фридриха Торберга10 «Возвращение Голема», где исторический факт времен Второй мировой войны совмещен с легендой, лежащей и в основе вышеупомянутого романа Густава Мейеринка, о том, что живой Голем периодически возвращается в Прагу. Лишенные опоры в реальности, связанные нацистским диктатом по рукам и ногам, евреи упорно верят в то, что откуда-нибудь, но помощь придет. Не на это ли намекает библейский Мордехай своей венценосной родственнице, когда говорит: «Если ты промолчишь в это время, свобода и избавление придут к евреям из другого места» (Кн. Есфири / Эстер, 4: 14)? Вера у каждого еврея своя. Одни уповают на Бога, как комментатор данного стиха Библии, поясняющий, что под словом «место» тут понимается Господь, другие - как жители Праги у Торберга - надеются на Голема.
История свидетельствует: немцы заняли Прагу еще до начала войны, 15 марта 1939 года, и создали в оккупированном городе «Бюро попечительства над оставленной евреями собственностью и имуществом» (Тройхандштелле), использовавшее под склады еврейские здания, в том числе 11 синагог (ни одна из них не пострадала). По инициативе еврейских ученых в Прагу начали свозить предметы еврейского религиозного обихода из ста пятидесяти трех еврейских общин Богемии и Моравии: евреи заботились о сохранении своих святынь, а нацисты задались целью создать «Музей исчезнувшего народа». Эти факты, как и загадочная гибель высокого нацистского чиновника в старинной пражской синагоге, образуют реалистическую канву сюжета, мистическая подоплека которого - вера в то, что Голем в трудный час непременно приходит на помощь евреям. Оттого и описания «неуклюжего слабоумного парня» Кнопфельмахера создают образ ожившей куклы вроде тех, что в открытую именовались Големом в произведениях предшественников.
В рассказе «Возвращение Голема» оценку роли национальной традиции в судьбе еврейского народа автор вложил в уста нациста Качорского, одного из наиболее отталкивающих персонажей: «Вообще, эти истории действуют разлагающе, и то обстоятельство, что они продолжают передаваться со всеми подробностями, отнюдь не следует считать таким уж невинным. Более того, мы имеем здесь дело с одним из самых опасных - ибо он искусно замаскирован! - истоков еврейской жестоковыйности и способности к сопротивлению».
Хотелось бы отметить, что мифологизированное еврейское сознание отвело особую роль камню как хранителю памяти. Таковым был библейский «гал'эд», буквально «холм-свидетель», поставленный праотцем Иаковом при заключении союза с Лаваном: «Теперь заключим союз я и ты, и это будет свидетельством между мною и тобою. И взял Иаков камень и поставил его памятником» (Бытие / Берешит, 31: 44-45). На памятливость камней опирается Иехошуа бин Нун: «И вышел народ из [реки] Иордан в десятый день первого месяца... и двенадцать камней, которые они взяли из Иордана, Иехошуа поставил в Галгале. И сказал сынам Израилевым: когда спросят в последующее время сыны ваши отцов своих: что значат эти камни? Скажите сынам вашим: Израиль перешел через Иордан сей по суше» (Иисус Навин / Иехошуа, 4: 19-20). А позднее о неподкупном свидетельстве камней скажет пророк Аввакум (Хаввакук; 2: 9, 11-12): «Горе тому, кто жаждет неправедных приобретений для дома своего!.. Камни из стен вопиют и перекладины из дерева будут отвечать им. Горе созидающему город на крови!..».
Иной аспект мотива «помнящих камней» возникает в стихотворении идишского поэта Матвея Грубияна (1909-1972) «Камень». Здесь у камня тоже есть голос, но звучат не свидетельские показания, а жалоба: тот, чей век соразмерен истории, вынужден страдать под игом безмерной боли; тот, над кем не властна смерть, обречен помнить о смерти не своей. А рассказ Торберга «Голем» проникнут еврейским фольклорным сознанием, и камни древней пражской Староновой синагоги (Альтнойшул) выступают безмолвными свидетелями мученической смерти безвинно убиенных также и в ХХ веке.
Особый ракурс в освещении Катастрофы возникает, когда в фокус литературного произведения попадает ребенок. Как известно, детское восприятие позволяет писателю сместить акценты, высветить условно говоря, тыльную, оборотную сторону вещей. Кроме того, вечные истины, звучащие из детских уст, не покажутся читателю ни банальными, ни излишне патетическими, а детское недоумение перед лицом неправды и несправедливости не вызовет ни колкой насмешки, ни высокомерной читательской гримасы. В целом же допустимо сказать, что повествование от лица ребенка защищает писателя от обвинений в обидной наивности.
Отношение к Катастрофе тех, кто жил или родился вне или после нее, составляет главную проблематику произведений, завершающих книгу «Опечатанный вагон».
На рабочем столе израильского поэта Иегуды Амихая стояла фотография маленькой Рут - сожженной в печах Освенцима девочки-одноножки, подруги детства, образ которой вновь и вновь возникал в его стихах и прозе, тревожа память и совесть. Писатель родился в южно-немецком городе Вюрцбурге в ортодоксально-религиозной еврейской семье состоятельного буржуа и ходил в еврейскую школу. В Вюрцбурге была большая еврейская община, имевшая, помимо школы, свою учительскую семинарию, больницу и дом престарелых. Герой романа Амихая «Не ныне и не здесь» Йоэль в середине 60-х годов едет в Германию с твердым намерением отомстить за гибель друзей и соседей, евреев родного городка. Для этого он приходит на улицу, где жил, разыскивает уцелевших знакомых. Но чем больше узнает Йоэль о судьбах своих прежних соотечественников, чем пристальнее вглядывается в новую Германию, тем глуше звучит в его душе голос, зовущий к мести. Убаюкивающее, умиротворяющее время затушевывает детали, заслоняет дни и мгновенья индивидуального существования усредненными данными статистики. Прошлое порастает быльем, прячется в глубине памяти, не в состоянии подвигнуть Йоэля на какой бы то ни было акт возмездия.
Вместо пепла Клааса, некогда стучавшего в романтическое сердце Тиля Уленшпигеля, современному герою и его создателю досталась в удел обессилевшая, наводящая элегическую грусть память. «С возрастом мы все меньше зависим от течения времени, его излучин» - пишет Амихай в стихотворении «Все это и составляет ритм танца». Отъединенность индивидуального бытия от внешнего хода событий ведет к тому, что лирический герой перестает понимать, «кто танцор, а кто лишь марионетка». Подобно одному из голосов в «Диалогах» Эли Визеля, рассказчик романа и автор стихотворения испытывает замешательство, не умея с уверенностью сказать, кто отдавал приказы, а кто был пассивным исполнителем. В таком случае неясно, на кого должен обрушиться праведный гнев.
Журнальная публикация заканчивается произведением, давшим название всей книге: «Опечатанный вагон», ведь опыт Катастрофы - тот же опечатанный вагон, он герметичен, в него не войти извне, как невозможно вынести на свет Божий его содержимое. Эти слова - ключ к тому, что пытались донести до нас люди, пережившие нацистский ад, они же определяют читательский подход к тому, что сказала о Катастрофе художественная литература.
К сожалению, современность такова, что мы, евреи, не застрахованы от новых бедствий и преследований. Можно ли вмешаться в историю? Учили наши Мудрецы: «Все в руках Небес, кроме богобоязненности», а еще учили: «Дети Израиля отвечают друг за друга». Если это правда, то ни один еврей не может быть спокоен, пока другой злодействует или попирает мораль, потому что расплачиваться нам придется вместе. Божье долготерпение и кажущееся невмешательство в повседневность легко внушает нам мысль о безнаказанности, и лишь память о череде еврейских Катастроф доказывает, что эта мысль ошибочна. Будучи избраны Богом ради Его эксперимента - поручить нашему народу Тору, - мы, как видно, принуждены быть «царством священников и народом святым» (Исход / Шемот, 19: 6). Это трудно и накладывает дополнительные обязательства.
Но если постоянно помнить о Катастрофе, как же тогда жить, как смотреть в будущее, рожать и растить детей, внуков? Мне кажется, обыкновенный человек не может объять разумом масштабы наших бедствий. Разве можно, скажем, в Израиле, государстве, где около пяти миллионов еврейских жителей, представить себе гибель шести миллионов евреев? С этой мыслью жить невозможно. И тут на помощь вновь приходит мудрость наших предков, сказавших: «Убивший одного человека словно уничтожил целый мир». Мудрецы имели в виду все нерожденные убитым и после него поколения. Мне верится, что каждый из нас может хоть чуть-чуть уменьшить невосполнимую утрату, и очень простым способом. Вспомним, что все мы - в какой-то степени родственники погибших, и потому если мы назовем их поименно - прабабушек и прапрадедушек, двоюродных и троюродных, и еще более отдаленных своих родичей, то получится, будто мы - их потомки, а значит, не удалось нацистам «уничтожить целый мир».
_________________________________________________________
1 Леон Юрис (1925-2003) родился в Балтиморе в семье еврея-иммигранта из России, который до того успел некоторое время пожить в Палестине. Его отец был бедняком - расклейщиком объявлений, мелким лавочником, но сыну сопутствовала удача. В семнадцатилетнем возрасте он ушел в армию и в составе взвода морской пехоты участвовал в боевых действиях на Тихом океане. Опыт военных лет отразился в первом его романе «Боевой клич» (1953), который был восторженно встречен читателями и сразу экранизирован. Его третий роман «Эксодус» («Исход», 1958) о нелегальной иммиграции евреев послевоенной Европы в Палестину и о борьбе евреев Земли Израиля за право на собственное государство принес ему мировую известность.
2 Василий Семенович (Иосиф Соломонович) Гроссман (1905-1964) родился в Бердичеве и прожил там, с перерывами, до 1921 года. В 1929-м окончил физико-математический факультет Московского университета, работал инженером в Донбассе. С 30-х годов начал печатать рассказы и роман из жизни рабочих. Годы войны он провел на фронте - был военным корреспондентом газеты «Красная звезда». Однако Катастрофа напомнила Гроссману о его происхождении. Он оказался в числе первых очевидцев ее последствий, в числе первых, кто собственными глазами увидел опустевшее гетто, наполненные трупами противотанковые рвы, фабрики смерти. Вместе с Эренбургом они работали над «Черной книгой» - сборником документальных материалов и свидетельств о зверствах нацистов и истреблении евреев на территории СССР и Польши. Книга со вступительной статьей Гроссмана была набрана, но уничтожена при расправе с Антифашистским еврейским комитетом. Публицистическая повесть Гроссмана «Все течет» стала вторым, наряду с солженицинской книгой «Архипелаг Гулаг», произведением, разоблачающим советский режим и «завоевания революции».
3 Н. Роскина. Четыре главы. Париж: YMKA-press, 1980. С. 124. Отмеченная жертвенность Евгении Семеновны - наиболее частое проявление еврейского героизма. Моя знакомая рассказывала, что когда до Черновцов дошли слухи о злодеяниях немцев по отношению к евреям, многие решились оставить город, но ее мать сказала: «Мы никуда не пойдем - мы не можем оставить больного дедушку». Полупарализованный дед, как видно, услышал ее слова, потому что когда дома никого не было, сполз с кровати, добрался до ванной и утопился. Мать и маленькая Эттель ушли из города и тем спаслись.
4 С. Выгодский (1907-1992) - еврей. Он с юности вступил в коммунистическую партию, сидел в тюрьме за политическую деятельность в довоенной Польше. Его рассказы тех лет окрашены революционно-пролетарским пафосом. Годы нацистской оккупации Выгодский провел в концлагерях: Освенцим, Ораниенбург, Дахау. Все его родные и близкие погибли, он посвятил им книгу стихов «Дневник любви» (1948). С 1968 года писатель жил в Израиле, где его активно печатали в переводах на иврит.
5 Марио Сац (р. 1944, Буэнос-Айрес) прожил в Аргентине до 1966 года и пишет на испанском. Оставив родину, он несколько лет путешествовал по Европе, а в 1970 году переехал в Израиль, где изучал еврейские источники. Увлекается естествознанием; опубликовал две книги из серии «Планетарий» - «Солнце» и «Луна».
6 Ссылки на Тетраграмматон мы находим не только в средневековых, но и в древних иудейских источниках, таких как Книга Еноха, 61: 3. Тетраграмматон - букв. «четырехбуквие» (др.-греч.) - принятое в науке название для состоящей из четырех букв («йод-хей-вав-хей») аббревиатуры Имени Бога, произносить которое иудаизм запрещает. Традиция возводит семантику этого акронима к сказанной Богом фразе: «Я есть Тот, Кто есть» (Исход, 3: 14) и к глаголу «быть».
7 Перевод его повести «Голем» см. в кн.: Д. Фришман. В пустыне / Пер. П. Криксунов. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1992.
8 Стихотворение написано в 1958 году, а в 1969, будучи в Израиле, Борхес встретился с ведущим ученым в области еврейской мистики Гершомом Шолемом, чей труд «Основные течения в еврейской мистике» он читал задолго до встречи. (Эта книга Г. Шолема переведена на русский язык: Иерусалим; М.: Изд-во Гешарим, 2004).
9 Х.Л. Борхес. Голем / Пер. и прим. Б. Дубина. Цит. по: Х.Л. Борхес. Новые расследования (Произведения 1942-1969). СПб.: Амфора, 2000. С. 591-593.
10 Фридрих Торберг (1908-1979) родился в Вене в семье зажиточного фабриканта. Он рано начал писать стихи и мечтал стать поэтом. В 1921 году семья переехала в Прагу, а в конце 20-х он стал сотрудником немецкой газеты «Прагер Тагблат» и вскоре начал писать свой первый роман, который был издан в Вене при посредстве Макса Брода под псевдонимом, составленным из фамилий отца (Кантор) и матери (Берг). В момент «аншлюсса» Австрии Торберг был в Праге, и летом 1938 года началась его эмиграция. Он хотел перебраться в Швейцарию и направился во Францию, где с началом войны вступил в ряды чехословацкой армии в изгнании. В июне 1940 он совершил побег из Франции в Испанию, затем в Португалию, где при содействии Джойнта и американского ПЕН-клуба получил американскую визу как «выдающийся немецкий писатель-антифашист» (I. Hilbrand. Friedrich Torberg: Biographische Skizze // Und Lдcheln ist das Erbteil meines Stammes. 1988. S. 13). В США он направился в Голливуд и помимо романов и повестей стал писать сценарии. В 1951 году, будучи знаменитым, Торберг вернулся в Вену. В его творчестве, насчитывающем семь романов, несколько сборников рассказов, эссе и сценариев, постоянно так или иначе разрабатывается еврейская тема.
Иерусалим, 2002 год
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
