ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ОЧЕРКИ, ЭССЕ, ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАРИСОВКИ

Ольга  ПОСТНИКОВА (Россия)

ПОРТРЕТ  В  СМЕШАННОЙ  ТЕХНИКЕ

 (Окончание)

С какой зрелой отчетливостью увидел Рубин трагедию страны, зародыши того начала, которое вело нацию к самоубийству:

Уже людей боятся люди,

 Деревья просят топора.

Уже деревня голой грудью

Бросается под трактора.

С большой определенностью констатируя ненужность для революции, «лишнесть» религии и искусства, Рубин видит и трагедию пролетариев, тех, ради кого якобы свершилось уничтожение прежнего строя, и трагедию поэта в мире новых ценностей:

Во-первых, серебро кадильниц

Среди обители пустой

Невероятно, как Кандинский,

В стране, где только Лев Толстой!..

И, во-вторых, бредут заводы,

 И раздирают песней рот,

 И падают, глотая воздух,

 Держась руками за живот,

И невозможна остановка.

Возможен выстрел сгоряча,

Когда, о будущем крича,

Забьется песня у плеча,

Продолговато, как винтовка!..

Запричитаю торопливо.

Паду в тумане кровяном

Твоим  суфлером терпеливым,

 Твоим последним крикуном!

Раздумья о своем месте в этой «стране повальных эпидемий», о невольном участии каждого в том, что свершается ныне… О неизбежности выбора между ролью жертвы и ролью палача, потому что сокрытие мыслей, двойственность существования невозможны для писателя и он не может отмолчаться, подобно большинству своих соотечественников… О необходимости для поэта словесно обозначитъ свою миссию:

И если жертва — это я,

То почему палач спокоен,

 И почему его рукою

 Начертана судьба моя?

А если убиваю я,

То почему мой труп холодный

Горой кровавого белья

Оголодавшим птицам отдан

Среди продрогшего жнивья?

И о гибели мифа, развенчании культовых фигур, которым молились десятилетиями:

Умирают боги, умирают...

 И, не смея плакать, до утра

 Бабы шмотки мужнины стирают,

Чтоб  отмыть вчерашнее «ура».

Позднее, в статье «Кто был никем...», написанной в середине 70-х, Рубин высказался определеннее о психологических истоках революции — с ее декларируемым неприятием отприродного человеческого неравенства и стремлением установить справедливость путем подавления всех тех, в ком подозревается возвышающее их отличие от остальных. Особость, идентифицированная Рубиным как богоизбранность, проявляющаяся как наделенность талантом, умом или богатством, вызывает такую ненависть у посредственности, что та ищет предлог уничтожить всех, кому присущи признаки избранности, в первую очередь аристократию. Рубин на примерах библейских и литературных пытается исследовать истоки зависти, «природу глубоких изначальных причин», толкающих человека к преступлениям под видом борьбы за возвращение должного миропорядка. Каин предстает у него родоначальником «всех борцов за справедливость, где благодать распределяется между гражданами, как сапоги, хлеб и мыло, — поровну».

«...Любая революция, отменяя Божественный произвол социального порядка, ставит на его место произвол человеческий, низводя его из сферы духа в сферу плоти. Уничтожая метафизическое, изначальное неравенство, она не может не усугублять неравенства физического, земного. Равенство в Боге она делает равенством в смерти, в страхе. Аристократию, духовно преодолевающую в Истории свое земное избранничество (вспомним декабристов), она заменяет безликой и беспощадной властью большинства, почти неспособной к самосознанию — а значит, и к творческому самоотрицанию — непременному условию нормального развития государственности, неотчужденной от жизни общества...

Путь насильственного насаждения безблагодатной материальной справедливости представляется соблазнительным, почти легким, тому сорту людей, кто заменяет разум его рабочим инструментом — логикой. Всякая революция вообще характеризуется «инструментностью» мышления, сводящей сложность вечных проблем к мнимой простоте и разрешимости. Простота эта всегда оборачивается простотой разрушения, не наполненного чаще всего никаким позитивным содержанием: ждут, что оно появится само собой в результате «освобождения», кровавой расчистки».

Был ли Рубин понят при жизни? Вопрос остается открытым. Я, определенно, не понимала ни масштаба его личности, ни значения его как литературного мыслителя. Вот как воспринимал его другой современник, начальник лаборатории, где Илья работал несколько лет: «Библиофил, поэт и эссеист, переполненный неистребимым интересом ко всяческим проявлениям своеобразия человеков, яростный спорщик и лихой выпивоха, тонкий психолог и, в особенности, — знаток женской души... Химик, но института не закончил. Поэт, но не печатается... Побывал в психушке... Ухмылка какая-то непочтительная...»

Нам всем было худо и гнусно, мы пытались сохранить теплившуюся дружбу, но судьба делала немало, чтоб развести нашу четверку навсегда, хоть ей этого и не удалось. Главная мысль творчества Рубина, как написано в предисловии к единственной его книге, — «трагическое ощущение угрозы, которая нависла над нравственностью... над чистотой, над кулътурой... в современном дичающем мире», — не была тогда воспринята в должной мере нами, его поэтическим окружением.

Когда Рубин был лаборантом в ИНЭОСе, мы встречались по дороге на работу, вернее, каждое утро он видел меня из окна троллейбуса, который вез его самого от метро «Библиотека Ленина», а я шла на службу пешком через Большой Каменный мост. Я не знала даже, что он стоит там, за грязными стеклами, только испытывала вдруг какое-то беспокойство, словно на мосту, где я была совершенно одна, присутствовал, незримый, еще кто-то. Однажды он признался: «Постникова, я вижу, как ты шлепаешь под дождем, и мне так тебя жалко».

Но не из-за дождя нужно было меня жалеть. Жизнь проходила вне сущностных дел, мы терпели свое существование и совсем не стремились жить долго, не берегли себя.

Рубин везде оставался самим собой, «поперечником», стараясь быть предельно честным перед теми идеалами, которым предался в юности. Поэтому эпизод, о котором я расскажу дальше и который в большой степени повлиял на его судьбу, неслучаен в рубинской биографии.

После чешских событий августа 1968 года на предприятиях, в институтах, даже в самых малых конторах страны проводилась кампания в поддержку военной акции стран Варшавского договора. Вообще-то власть не нуждалась ни в каком одобрении своих решений, но такие, по видимости демократические, мероприятия зачсм-то были проведены. Надо сказать, чтобы в этом не участвовать, я сама с такого собрания в своем институте малодушно сбежала. Когда обсуждение партийного решения происходило в ИНЭОСе, Илья был на бюллетене. Вернувшись после болезни, он узнал, что не все сотрудники института, собранные в зале по указанию высшей инстанции, затеявшей, по-видимому, таким образом проверку на лояльность, выразили согласие с решением правительства. Объявились воздержавшиеся, хотя большинство, конечно же, подняли руки «за». Тогда Рубин пошел в партком и сказал, что он не был на собрании, но он против ввода войск.

Сейчас забылось, чем грозил в те времена такой поступок, — неприятности начальнику строптивца, увольнение, невозможность снова устроиться на работу.

Был ли он совсем бесстрашным? Вряд ли. И в разговорах, и в стихах проскальзывало, что страх он знал. Об этом написан его рассказ, который так и называется — «Страх». А уж когда друзей его начали таскать в КГБ... Не хочу искать в его текстах свидетельств малодушия, но в моих собственных стихах той, брежневской поры, вот они:

Приходит страх. Его обличье

Неясно, но знакомо мне

 Своим  ознобным неприличьем,

Удушьем ярости во сне.

Я так боюсь, как будто брата

 Уже поставили к стене,

 Как будто дуло автомата

Уже примерилось к спине.

Твою фамилию прокличут

В кирпичной грубой тишине, —

писала я, имея в виду именно Илью, задолго до того, как он стал числиться диссидентом, потому что всегда предчувствовала для него какую-то опасность, что вызывало в воображении картины его гибели. За много лет до эмиграции, в цикле стихотворений «Бегство», он сам так сказал о состоянии, в котором жил, возможно провидя и свой вынужденный отъезд, ведь уезжать он вообще-то не хотел:

Я так бежал, что спотыкались губы,

 Припоминая ремесло коня.

Свистели флейты. Надрывались трубы.

Я так бежал, что не было меня.

Как серый дым, я исчезал во мраке,

Вращался я, как призрак колеса,

Как будто вспомнил ремесло собаки,

Обнюхивая чьи-то голоса.

Свистели флейты. Надрывались трубы.

По лезвиям ранений ножевых

Я так бежал, что подымались трупы,

Припоминая ремесло живых.

Не дай мне, Боже, умереть во прахе,

Мой одинокий бег благослови.

Я так бежал, что спотыкались плахи,

Припоминая ремесло любви...

Я помню, как после подачи заявления о переезде на постоянное местожительство в Израиль пытался он спрятаться от всеслышащих ушей, на несколько месяцев отправившись в северную экспедицию. Но в последние дни жизни в Москве, когда топтуны открыто дежурили на лестничной клетке у его квартиры (я их видела), этот страх у него превратился в избыточную, патологическую подозрительность, отравлявшую отношения с людьми.

Узнав о его планах, я не скрывала предчувствий, что мы прощаемся навсегда:

Ты уезжаешь, точно умираешь,

 Читаешь мне стихи в последний раз.

 Как любишь ты тогда, когда теряешь,

 Несдержанных не вытираешь глаз.

...Уже виски и смуглые надбровья

 Засинены разлукой, как вдовством,

 О, Господи, но больше, чем любовью,

 Мы связаны, но больше, чем родством.

...Запомни все и все прости заране,

 Когда я плакать буду, промолчи,

 И карканье прости, и причитанье,

 Сиротские пророчества в ночи.

Он так был связан с Россией и так любил ее! «...Читая стихи Ильи Рубина, невозможно представить себе, как он мог уехать из России, как мог расстаться с ней... Но кто из любящих Россию не проклинал, не обвинял и не обличал ее?.. Илья Рубин принадлежал к тем, кто отделяет Россию от Советской власти», — написано в статье «Смерть поэта», где рубинская любовь к России предстает как «неразделенная больная страстъ» с «тягой к самомучителъству». Статья эта замечательно обозначает связь «русское» — «еврейское» в творчестве Рубина, завершая книгу его произведений, которую он уже не мог увидеть.

Мое восприятие Рубина зачастую отличается от того, какое впечатление он оставлял у других, даже и расположенных к нему людей. «Лохматый, небритый и нечесаный, с толстыми яркими губами и громадными темными глазами, сгорбленный, в каком-то невозможном свитере...» — пишет о нем доброжелательный современник. Остались и другие свидетельства о его внешности и речах, о его остротах. У друзей сохранились немногочисленные снимки, где он предстает перед нами то кротким подростком с пригоршней крупных грибов в руках, то главой легкомысленного застолья, то весельчаком в туристической компании. Он очень похож на себя на фотографии, сделанной накануне отъезда, где держит на руках свою кошку Трефу, отправившуюся потом с ним в далекие палестины. В моей же памяти и в моих стихах он запечатлен по-другому.

И когда я прихожу в зал музея, где хранятся портреты из некрополей Фаюмского оазиса, я узнаю Илью в этих лицах — сразу в нескольких. Но глядя на ритуальные изображения эпохи Птолемеев, где греко-египетские лица-маски как будто ожили и впервые открыли глаза, я задаю себе вопрос: может быть, как-то сказывается в облике человека то, что предопределено ему жить недолго? Лики тех, кто умер молодым в начале нашей эры, так похожи на обожженное вдохновением лицо русского поэта, словно нет между ними этих тысячелетий, этих этнографических различий.

И мне думается, в живописном отображении чернокудрых людей, смиренно ожидающих загробной жизни, художник старался усугубитъ именно те черты: просветленно-сосредоточенный вид и губы, разомкнутые и словно готовые к произнесению слова, и этот взгляд, непосредственно-открытый и затаенный одновременно, — черты, которые издревле присущи поэту, потому что это, может быть, самый вечный образ бытия.

<< Назад - Далее >>

Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>