ГЛАВНАЯ > ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ > ДИАЛОГ
Меир ШАЛЕВ (Израиль)
РУССКИЙ СЛЕД
Мы предлагаем вниманию читателей подготовленную для альманаха «ДИАЛОГ» беседу с известным израильским писателем и эссеистом Меиром Шалевом, автором «Русского романа», книги, посвященной тем, кто в начале прошлого века прибыл из России в Эрец Исраэль, чтобы, преображая пустынные и заболоченные пространства этой земли, преобразить и духовное пространство еврейского мира. Это лирическое повествование, увидевшее свет в 1985 году, пронизанное любовью и иронией, завоевало читательское признание и сразу поставило Шалева в ряд ведущих прозаиков современного Израиля. Его перу принадлежат также романы «Исав», «Как несколько дней», «В своем доме в пустыне». Последний его роман называется «Фонтанелла», что по-русски означает «Темечко». Название это несет скрытый смысл: у героя при рождении не заросло темечко, и живет он, как говорят на иврите, с «открытой головой», что можно понимать двояко - это и человек, широко мыслящий, и человек, чью голову раскроили сильным ударом.
Произведения Меира Шалева переведены более чем на двадцать языков мира. Шалев часто выступает в периодической печати, его острый парадоксальный стиль снискал ему славу искрометного полемиста.
Писатель размышляет о своих русских корнях, о «русском следе» в его биографии, в становлении его, Меира Шалева, как человека и писателя, а также и в становлении всего современного израильского общества.
* * *
«Русский след» в моей жизни...
Он уводит меня прямо в детство.
Там - дом, где я вырос. Дом в сельскохозяйственном поселении Нахалал, основанном в 1921 году выходцами из России и сыгравшем заметную роль в истории сионизма. Дом, в котором жили мои дедушка и бабушка с материнской стороны.
Они родились на Украине, входившей тогда в состав Российской империи. Еврейское местечко Макаров, откуда был родом дедушка, и бабушкина маленькая деревушка Рокитно незримо и постоянно присутствовали в нашем израильском доме. Навсегда вошли в мое сознание лес, река, березы, волки, ветры, снежные просторы... Для меня - это реальность, будто я сам вырос там. Картины тех мест, где я ни разу не был, настолько врезались в мою память, что стали моими и вошли в мои книги...
Одно из удивительных моих воспоминаний это то, что бабушка и дедушка, отвергнувшие идиш как язык галута*, в те минуты, когда они не хотели, чтобы их не понимали окружающие, говорили по-русски. Мне думается, что и в их поведении, и в их характерах было немало черт, которые можно было бы назвать русскими. Более того, я бы сказал, что и по сей день в моей семье бурлит «русская» кровь. У бабушки с дедушкой было семеро детей. Одна часть из них - блондины, а другая - жгучие брюнеты, смуглые, темноволосые - возможно, эти последние пошли в деда, который был очень похож на Пушкина. И до сих пор в нашей семье светловолосых называют «русскими», а брюнетов - «арапами».
Я совершенно не приемлю разговоров о том, что некоторые из русскоговорящих репатриантов не являются евреями. Вглядитесь в лица представителей любой еврейской этнической общины - будь то «бухарцы», «румыны», «марокканцы», «поляки» - вы всегда встретите среди них тех, кто на евреев вроде бы и не похожи. Скажем, моя жена родилась в Болгарии, ее семья - потомки тех евреев, которые были пятьсот лет назад изгнаны из Испании. И когда мы с ней впервые попали в Испанию, моя жена выглядела вполне «местной», и прохожие обращались к ней по-испански, принимая за «свою»... В нашем иврите немало слов, пришедших из других языков, и в нашей крови тоже есть «чужеземные» примеси. Потому так ненавистны мне утверждения, что, дескать, этот - еврей, а тот - не еврей...
Но вернемся в дом моего детства. Присядем, например, к столу, на котором - русские блюда: винегрет или селедка. Селедка и по сей день любимое кушанье в нашей семье, которое и моя жена научилась готовить: селедка с подсолнечным маслом, селедка с яблоками, селедка с майонезом, селедка с луком... что ни возьми - все объедение! У некоторых уроженцев России селедка обязательно сочеталась с рюмкой водки, но этого обычая мои дедушка и бабушка оттуда не привезли. А вот чаепитие, ко всеобщему удовольствию, было в их доме неизменным ритуалом. В своей новой книге «Темечко», которая, на мой взгляд, еще более «русская», чем «Русский роман», я описываю такую ситуацию: израильская семья Иоффе, давным-давно прибывшая из России, встречается с новыми репатриантами, носящими ту же фамилию «Иоффе» и уверяющими, что они - родственники. Новоприбывшим устраивают нечто вроде экзамена: они должны нарезать хлеб, и если, нарезая, прижмут буханку к груди, то уж точно - «наши»; еще одним доказательством может служить то, как они пьют чай - он должен быть очень горячим, а чашка полна до краев. Я помню, что именно такими были требования к чаю моего деда: кипяток, переливающийся через край чашки...
Но, похоже, я слишком увлекся воспоминаниями детства. Хотя надо признать, что и моя любовь к русской литературе тоже берет начало в то время и в том, дедовском, доме. Бабушка декламировала на русском «Евгения Онегина», она знала на память весь роман. Мама читала мне наизусть того же «Онегина», но уже на иврите (должен сказать, что перевод А. Шленского оставил меня равнодушным, его язык казался мне архаичным - мое поколение уже говорило на другом иврите). Мне было лет четырнадцать, когда я впервые прочел «Мертвые души» Гоголя и почувствовал, что вступаю в новый, неведомый мне прежде мир. В шестнадцать я прочел «Лолиту» Владимира Набокова. Он написал ее на английском, сам же перевел на русский, а я познакомился с нею в переводе на иврит. Но это ничего не меняет в моем восприятии Набокова - для меня он писатель, безусловно, русский. Третьим моим открытием в русской литературе стал и остался Михаил Булгаков. Гоголь, Набоков, Булгаков - оказали на меня самое сильное влияние. Прибавлю к ним Исаака Бабеля, писателя совсем иного плана, стиль которого я определил бы словами «чистый», «прозрачный», «кристальный».
Должен признаться, что такие корифеи русской литературы, как Лев Толстой или Федор Достоевский не входят ни в число любимых мною, ни в число тех, кто сыграл заметную роль в моем творческом становлении. Что касается Антона Чехова, то есть у него рассказ, который в юности я перечитывал бесконечное количество раз и очень люблю до сих пор. Он называется «Шуточка»: двое молодых людей летят на санках с горы, юноша шепчет девушке: «Я вас люблю», а она не знает, то ли эти слова и вправду были сказаны, то ли почудились ей в шуме ветра... Я люблю и многие другие произведения Чехова, их тонкость и нежность, но он не оказал на меня такого влияния, как Гоголь, Набоков и Булгаков. Может быть дело в том, что короткий рассказ - не близкий мне жанр, я предпочитаю романы с их «плотью и кровью».
Если же отвлечься от моих личных пристрастий, то необходимо сказать, что русская культура еще задолго до моего рождения была доминантной в Эрец Исраэль, и следы ее влияния явственно просматриваются и в нашей литературе, и в нашем языке, вобравшем немало русских слов, и нашем театре (напомню, что наш национальный театр «Габима» родился в Москве и у истоков его стояли Станиславский и Вахтангов), и в нашем образе жизни.
Со временем европейские и американские веяния сильно потеснили русскую культуру в израильском обществе: молодое поколение конца пятидесятых и шестидесятых годов прошлого века уже не слышало русской речи у себя дома, они увлекались песнями «Битлз», читали европейских и американских авторов. А еще через некоторое время на нас накатилась мощная «восточная» волна. И сегодня об израильской культуре можно говорить как о культуре полифонической, в ней много тонов и оттенков, и мне лично это очень нравится.
Связь времен не прерывается полностью. Скажем, в последнее время вновь вошло в моду то, что мы называем «коллективным пением»: люди собираются вместе под одной крышей, а то и под открытым небом, чтобы целый вечер вместе петь хором любимые песни - так любили некогда собираться пионеры-первопроходцы, большинство из которых были выходцами из Российской империи. И все возвращается: те русские песни, что любила петь моя мама, вновь нынче в моде, и молодые поют их (на иврите!), собираясь на такие вечера. Кстати, многие замечательные израильские поэты прекрасно перевели популярнейшие советские песни тридцатых-пятидесятых годов: на иврите великолепно звучат «Синий платочек», «Жди меня», «Катюша», «Прощай, любимый город», «Ты постой, постой, красавица моя», «Землянка», «Ой, туманы мои, растуманы»...
Но влияние русской культуры, точнее сказать, русской идеи выходит далеко за рамки бытовых реалий или литературы. Это влияние в некоторой степени определило облик Израиля. Скажем, разве не с русского голоса мои дедушка и бабушка восприняли идею жизни на земле: труд - основа основ, и потому необходимо оставить интеллектуальные профессии и стать крестьянами, стать первопроходцами, прокладывающими первую борозду по целине. Именно этот подвижнический труд и стал фундаментом нашего государства. Но в отдаленной перспективе такие идеологические установки неизбежно должны были потерпеть крах. На одном только крестьянском труде не может продержаться ни одно государство - ему нужны и банковская система, и торговля (то, от чего так решительно отреклись первые поселенцы), и университеты, и своя интеллигенция. Это «возвращение к земле», эта мечта о сильном и свободном человеке труда привели к тому, что в нашем обществе, впитавшем «русские» идеи, да и состоявшем на заре своего формирования в основном из уроженцев Российской империи, сложилось некое презрительное отношение к интеллигенции. Более того, интеллигентность отвергалась и высмеивалась. Первопроходцы, или как их принято называть на иврите, «халуцим» вынашивали в своих мечтах образ «нового еврея» - рослого, мощного, вспахивающего землю, причем одной рукой он направляет свой плуг, а другой сжимает меч. Он обеими ногами твердо стоит на земле, его мускулистое тело дочерна загорело под палящим солнцем...
А теперь представьте себе, что среди таких людей появляется мой отец Ицхак Шалев - бледный горожанин, в очках, поэт, преподаватель ТаНаХа. Над ним все смеялись, его презрительно называли «интеллигентом». Но он сумел остаться самим собой: стал известным писателем и педагогом, выпустил десятки книг поэзии и прозы, преподавал в Еврейском университете, был одним из крупнейших знатоков иврита, являлся консультантом Академии языка иврит, его перу принадлежат труды по методике преподавания, по вопросам воспитания. И хотя он никак не соответствовал образу «нового еврея», ему удалось завоевать сердце первой красавицы Нахалала, моей будущей матери Батьи Бен-Барак. Я любил его интеллигентность, его тонкий юмор, он многому научил меня. Я горжусь своим отцом.
Нельзя отрицать, что у «нового еврея» в свое время было немало замечательных качеств. Пусть не сидел он дни и ночи над священными книгами, пусть предпочел университетскому образованию труд земледельца, но именно он был в первых рядах борьбы за создание Государства Израиль, воевал в боевых отрядах ПАЛМАХа*, сражался на фронтах Войны за Независимость, принимал репатриантов в пятидесятые годы, созидал и строил...
Но, думается, то стремление отринуть все, свойственные человеку слабости, и особенно те из них, что, казалось, присущи именно еврею, отказаться от интеллигентности и, более того, подвергнуть ее осмеянию, - все это сегодня, по прошествии времени, вылилось в необразованность, высокомерие, самонадеянность, претенциозность, поверхностность, верхоглядство.
Увы, с подобным типом мы нередко сталкиваемся в повседневной жизни: я выхожу на улицу и встречаю людей, которые разговаривают на языке, который я, коренной израильтянин, не могу понять, я вижу, как крикливо и небрежно они одеты, до меня доносится музыка немыслимой громкости...
Эти качества порой затмевают такие замечательные стороны личности «нового еврея», как готовность быть первопроходцем во многих областях жизни, подставить плечо для решения общенациональных задач, бескорыстно помочь ближнему.
Само создание Государства Израиль должно было бы изменить образ героя нашего времени. Нет сомнения в том, что государству нужны те, кто обрабатывает землю, но ему нужны и толковые банкиры, умные финансисты, расторопные торговцы, ему нужны учителя и врачи, короче - Израилю нужна интеллигенция. Да и разве это не противоестественно для еврейского народа - почему-то презирать интеллигентность, ученость, занятия умственным трудом? Похоже, что подобная революция в нашем характере зашла слишком далеко.
Помню, как в детстве, в Нахалале, моя семья тяжело переживала, едва ли не сгорала от стыда, когда выяснилось, что мне придется надеть очки. «Очкарик? Да ведь это еврейский заморыш, который корпит над книгами. Наши дети должны быть сильными, широкоплечими, зоркими, с орлиным взглядом. Наш парень должен быть крестьянином и солдатом». Тогда у меня было такое ощущение, что если я надену очки, мой дед упакует чемоданы, вернется в Россию и провозгласит, что сионизм полностью провалился. Внук, который носит очки, - это совсем не то, чего он ждал от жизни...
<< Назад - Далее >>
Вернуться к Выпуску "ДИАЛОГ-ИЗБРАННОЕ" >>
